Когда я приехала туда впервые, то, выйдя из автобуса, оказалась на чуть скошенном склоне. Некоторое время я просто стояла — на душе было тяжело. Высокие горы, окружавшие склон, казались мне стенами тюрьмы, из которой я никогда не выйду, а виднеющаяся вдалеке деревня, где проживало около ста семей, выглядела заброшенной и безлюдной. Школу же, где мне предстояло работать, я так и не разглядела, наверное потому, что она стояла в тени гор.
Два-три пассажира, которые вышли вместе со мной, разбрелись кто куда, и я направилась к ближайшему магазинчику, чтобы спросить дорогу. Пройдя несколько шагов, я вдруг ощутила, будто мою кожу пронзил острый луч. Я остановилась, огляделась и заметила мужчину, который, сидя на деревянном помосте у магазина, рассеянно смотрел на меня. Штаны у него были настолько грязными и потрепанными, что невозможно было понять, из какой они ткани, да и куртка цвета хаки с потертыми рукавами выглядела совсем изношенной. Мне стало любопытно, что это был за луч, и я невольно взглянула в лицо мужчины — смуглое, худое, с выступающими носом и скулами… Вот тогда это и случилось. Мне вновь показалось, что под мою кожу проник какой-то свет. И хотя глаза у незнакомца были безумными, я поняла: этим лучом был его взгляд.
Бывает, зайдешь поглубже в лес и вдруг увидишь в листве змею, испугаешься, и страх не отпускает тебя, пока не выйдешь из леса. Но тот мой страх был другим: что-то вроде внезапного удара, к которому примешивался неуловимый проблеск надежды. Как будто ты вышел из леса, а на душе неладно. Вот таким был свет, исходивший из его глаз.
Вскоре наваждение рассеялось: дверь открылась, и на улицу вышел хозяин магазина.
— Эй, Кэчхоль, что это ты тут сидишь, тебе делать нечего?
Хозяин на вид был лет на пять-шесть моложе мужчины, но, не стесняясь, обращался к нему на «ты». Судя по всему, мужчина этот был вовсе не проходимцем, а жителем деревни. Но Кэчхоль будто не слышал хозяина и продолжал смотреть на меня. Повторюсь: его взгляд не вызывал брезгливости, он, скорее, пробуждал во мне беспричинный страх.
— Дурень, ты что, оглох? Давай вставай.
Хозяин подошел к мужчине и, хлопнув его по спине, обратился ко мне — я уже робко подошла поближе:
— Добро пожаловать. Вы что-то ищете?
Только тогда я, стараясь избавиться от взгляда, словно прилипшего к моему телу, холодно спросила:
— Где начальная школа N?
— А, так вы новая учительница, которую тут ждут. Погодите-ка…
Лицо хозяина стало приветливым, он осмотрелся. Тут из-за магазина показался мальчик, которому на вид было немногим больше десяти.
— А ну, подойди-ка сюда.
— Зачем, дядя Тогок?
— Это новая учительница. Проводи ее до школы. — И, уже обращаясь ко мне, виновато пробормотал: — Школа-то не больше свиного пятачка, вот ее и не видно, спряталась вон там у подножия горы…
Я уже собиралась последовать за мальчиком, послушно вставшим передо мной, но Кэчхоль по-прежнему не сводил с меня глаз. Я успела немного успокоиться, напоследок бросила на него суровый взгляд и пошла прочь.
Следуя за мальчиком, я с удивлением осознавала, какие люди живут в этой деревне. Каждый раз, когда по пути нам встречался кто-то из местных, паренек кланялся и здоровался: то это оказывался чей-то дядя, то чей-то дед. Мне, выросшей в городе и видевшей родственников пару раз в год, когда я ездила к ним в гости, это казалось странным.
То же самое было и в классе. Ученики в большинстве своем имели одну и ту же фамилию, но даже те, у кого фамилии отличались, являлись их родственниками, пусть и не близкими. Да, это оказалась одна из редких кровных общин. Уже потом я узнала, что со всех сторон деревню плотной стеной окружали горы, кольцо которых разрывала лишь узкая дорога, шелковой нитью протянувшаяся с юга на север страны; деревня не славилась какими-либо местными продуктами, поэтому чужие — люди с другой фамилией — сюда почти не приходили.
И хотя первое впечатление от этого места было странным, я на какое-то время позабыла о Кэчхоле. Да, он постоянно слонялся по деревне без дела, и я по нескольку раз за день видела его, такого же потрепанного и с тем же рассеянным взглядом, но у меня началась новая жизнь, появились заботы и трудности, и думать о нем было некогда. Это была моя первая работа, и к тому же мне пришлось начать жить по-новому: ведь прежде я никогда не покидала родного дома и не жила отдельно от семьи.
Но когда я немного пообвыклась, то обратила внимание и на мир вокруг. И первым на ум мне пришел Кэчхоль.
Прежде всего, мой интерес вызвало его происхождение. Он был не местным и никому в деревне не приходился родственником. Как-то раз случайно забрел сюда, да так и остался. И хотя ему перевалило за сорок, для всех — и для взрослых, и для детей — он так и оставался Кэчхолем.
А еще я не могла понять, как и на что он живет. Сначала я думала, что он берется за мелкую и грязную работу, но оказалось, что он вообще не работает и сутками бездельничает. При этом ест три раза в день и находит ночлег в деревне.
Вопрос с пропитанием он решал так. Вечером, когда пора было садиться за стол, он заходил в какой-нибудь дом и говорил:
— Дай-ка поесть.
Как ему никто не выказывал почтения, так и он обращался ко всем на «ты». Что было странным, так это реакция хозяина. Его, как правило, не раздражали требования Кэчхоля, а даже, наоборот, радовали.
— Дуракам-то ведь тоже надо есть. Дай-ка ему плошку риса.
И жена хозяина смешивала в одной латунной миске и рис, и суп, и кимчхи[11], подавала Кэчхолю, а тот, взяв миску, садился где-нибудь с краю на рогожке или на деревянном полу, ел и уходил.
— Поел я, ухожу.
— А спасибо сказать не хочешь?
— Свой рис я ем своим ртом, за что ж спасибо говорить?
Сказав так, он неторопливо уходил и месяц-другой в этом доме не показывался. По моим подсчетам, до следующего его визита проходило столько дней, сколько домов было в деревне.
То же самое происходило с ночлегом. Обычно Кэчхоль спал или под навесом, или в комнате, пустовавшей после отъезда новобрачной[12], но, если становилось холодно, а он не успевал заготовить дров для отопления комнаты, ему приходилось искать другие варианты.
— Буду спать в твоем доме.
— Пущу на ночь, если помоешься.
— Одеяло мне не нужно. А ты же можешь пойти к своей женушке да лечь рядом с ней.
Как правило, все так и происходило. И казалось, будто так и надо.
Отношения между ним и жителями деревни определенно были очень странными. Все мужчины обращались с ним как с тупицей, но, похоже, про себя они сомневались, таков ли он на самом деле. Женщины, как и мужчины, считали его дураком, но казалось, что в душе им хочется его защитить. И это было не просто сострадание. Как бы то ни было, он жил на содержании у всей деревни и уже стал одним из членов общины, хотя хорошим работником не был, не обладал умениями, каких не было у других, и не развлекал жителей шутками и смешными историями.
Но один случай немного прояснил мои сомнения. Я уже работала в деревне шесть или семь месяцев и однажды, вернувшись из школы, увидела, что на лужайке перед домом, где я снимала комнату, случился какой-то переполох. Молодой парень придавил Кэчхоля к земле, но, странное дело, ни нападавший, ни лежавший на земле не произносили ни слова. Парень молча бил Кэчхоля то ли палкой, то ли поленом куда придется, а Кэчхоль, как всегда, лишь изредка постанывал, съежившись.
Я не знала, что делать, и просто стояла и смотрела, а вокруг стали собираться жители деревни. Они-то и объяснили причину жестокого избиения.
— Хвачхон, что это ты делаешь? Мы же всё друг про друга знаем и друг за другом смотрим, неужто могло случиться что-то из ряда вон выходящее?
— Дядя Хвачхон, успокойтесь. Разве этот тупица способен натворить что-нибудь серьезное?
— Верно, Хвачхон, ты же посмешищем себя выставляешь. Наш род живет здесь уже триста лет, и ни одну женщину еще не изгнали за измену.
Мужчины все как один пытались усмирить Хвачхона, но мне казалось, что убеждают они скорее себя, чем его.
— Хвачхон, послушай. Не позорь свою семью. Разве мало на свете мужчин, чтобы ей с таким тупицей связываться?
— И правда, зачем твоей жене этот придурок, когда есть ты, такой достойный мужчина?
— Не перегибай ты палку, веди себя достойно. Это же кастрат, ему уже за сорок, куда ему о женщинах мечтать…
Так говорили женщины постарше, и их слова о том, что не нужно бить дурачка, звучали как волшебное заклинание, призванное спасти Кэчхоля. Но еще более странно вели себя молодые женщины, которые не осмеливались осадить драчуна. Их сердитые взгляды были устремлены не на Кэчхоля, а на парня, который размахивал поленом.
К счастью, переполох продолжался недолго. Однако благодаря этому происшествию я стала смутно догадываться о том, почему жители деревни терпят Кэчхоля. Ведь все здесь приходились друг другу родственниками и сразу замечали, если кто-то нарушал приличия. Конечно, появление Кэчхоля и то, что он остался здесь, в этой отрезанной от мира деревне, имело отношение к тому, что называется физиология.
Я еще больше утвердилась в своем предположении, когда случайно подслушала, о чем шептались у ручья местные женщины. В ту летнюю ночь было очень душно, я вышла к ручью ополоснуть ноги и, вероятно, оттого, что вода хорошо отражала звук, ясно слышала их шепот, хотя стояли они далеко.
— Разве ребенок из дома Ёнгок непохож на Кэчхоля?
— Сестра, не говори так. Хочешь, чтобы бедного Кэчхоля опять избили до полусмерти?
— А что такого, я ведь просто говорю.
— И все же… ведь Кэчхолю некуда будет пойти, он же дурачок.
— Ну да, тупица он. Ясное дело — дурачок.
Казалось, женщины хотели сами себя в чем-то убедить. Но тон их был как у преступниц, связанных общей тайной. Только тогда я поняла, какую страшную роль играет Кэчхоль и почему деревенские женщины, хоть и отзываются о нем презрительно, инстинктивно стремятся его защитить. Благодаря деревенским женщинам Кэчхолем всегда найдет что поесть и где поспать, даже если не будет работать. Но я по-прежнему не знала, почему же мужская половина деревни — мужчины — терпят такого, как Кэчхоль.