И интеллигентик с ходу перевел:
— Паноптикум идиотикусов…
Как бы то ни было, дни шли, и наконец настал день голосования. Все кандидаты, кроме Новой Деревни, не находили себе места, утратив присутствие духа. Поняв, что потратили на потенциально гиблое дело по нескольку миллионов вон да по месяцу морально-физических усилий, они впечатлились тем, что натворили. Даже кое-как сохранявший присутствие духа Кооператор был готов кланяться хоть дворовому псу, будь у того право голоса.
К четырем вечера, быстрее, чем предполагалось, голосование сошло на нет. Но из-за упертости кандидатов, ожидавших последнего-препоследнего избирателя, к подсчету голосов приступили только после пяти.
Наперекор ожиданиям большинства односельчан — но на самом деле вполне закономерно — с самого начала гонку возглавлял Кооператор, а вслед за ним телепались Шелушилка и Сват. Многие члены нашего клана, разочарованные омерзительными ссорами между родственниками, воздержались от голосования или отдали свои голоса кандидатам из чужих семей, а кроме того, оправдала себя тактика Кооператора по оттягиванию голосов у Свата. Сват и Шелушилка так и не смогли приблизиться к лидеру — со временем разрыв между ними и Кооператором только увеличился.
Когда в девять часов Кооператор, сочтя, что опасность изменения расклада миновала, поискал глазами своего главного соперника, который вроде бы собирался до самого конца следить на участке за ситуацией, оказалось, что Шелушилки уже и след простыл. В общем, соперник, в разочаровании и гневе, уже хлебал из пиалы макколи в ближайшем баре. Шелушилка, винивший в своем позорном проигрыше родственничка — Новую Деревню, планировал надраться и выместить на том свою злость.
Кооператор и правда был хорошим политиком. Не увидев главного соперника, он поискал остальных. Но они ушли еще раньше Шелушилки. Новая Деревня-то знал, что сделал, поэтому показался на участке только раз, ранним вечером, да и Сват, за полчаса до конца поняв, что у него нет никаких шансов, отправился на поиски поганцев из своего предвыборного штаба, которые до прошлого вечера обещали ему убедительную победу. «Плакали мои денежки, мои родненькие семь миллионов двести тысяч вон…»
Но Кооператор не сдался и еще раз огляделся вокруг. Он планировал разыграть одну мизансцену. И тут увидел хозяйку шелушилки, которая рыдала так, словно оплакивала покойника. Он бросился к охваченной горем женщине. Да вдруг стушевался. В запланированной мизансцене он должен был крепко обнять соперника и искренне приободрить. Он частенько смотрел по телевизору трансляции боксерских матчей и знал, как победитель должен вести себя с побежденным, будь это хоть простейший бой из четырех раундов. Но перед ним стояла чужая женщина — не мог же он обнять ее!
Делать нечего, наш победитель, решив по зрелом размышлении ограничиться словами, участливо сказал жене соперника:
— Ой-ой-ой, как у вас сильно глаза опухли! Приложили бы холодный компрессик…
ВЫ ПОМНИТЕ «НАЗАРЕТ»?
Перевод Марии Солдатовой, Ро Чжи Юн
Мы выпивали в ночном поезде, как вдруг учитель Ким обратился к сидевшему рядом мужчине с этим вопросом. Мы с учителем Кимом, моим коллегой по школе, пользуясь тем, что наступили каникулы, объезжали разбросанные по разным местам памятники старины, а тот мужчина в ночном поезде случайно оказался нашим попутчиком.
— Назарей, назарет — не знаю, что это?
Реакция мужчины на вопрос явно взволнованного учителя Кима была какой-то слишком уж бесстрастной.
— Нет, думаю, знаете. Я уже спрашивал об этом, когда мы откупоривали первую бутылку, и вы, приятель, ответили отрицательно. Тогда я замял тему, потому что с момента нашей встречи прошло совсем мало времени, а вы сразу отвернулись — похоже, были рассержены. Неужели правда не помните? Не помните «Назарет» и ту зиму?
Когда учитель Ким назвал того мужчину приятелем, я вздрогнул от неожиданности, хотя уже успел набраться. Обращение это само по себе не из грубых, но прозвучало оно странно воинственно: все-таки мужчина был старше нас лет на десять, не меньше. Намекавшие на вспыльчивый характер густые брови и высокая переносица давали веский повод для беспокойства. Однако мужчина, будучи, похоже, равнодушен к пустячным условностям, только переспросил по-прежнему бесстрастным голосом:
— Ту зиму, это какую?
Тут учитель Ким, начиная заводиться, приступил к рассказу об одной печальной зиме, запавшей, очевидно, ему в душу на долгие годы.
Не стану утверждать, что та зима выдалась холоднее других, однако мерзли мы жутко. В поле делать особо было нечего, а спичечная фабрика остановилась, так что братья нашего «Назарета» проводили бесконечные дни, забившись в углы своих комнат.
Притворялись, что учатся даже во время каникул, а на самом деле просто прятались от холода. Тепло поступало в комнаты раз в несколько суток, вот мы и пересиживали те зимние дни, прислонившись спинами друг к другу и закутавшись в одеяла, — поддерживали совместными усилиями температуру тел.
Не являлась исключением и комната Святого Петра, где жил я сам. В долгие зимние дни восемь ее маленьких обитателей усаживались, бывало, по двое рядышком за длинный стол и, воздев глаза к висевшим на чисто оштукатуренной противоположной стене распятому Христу и молящемуся Самуилу, погружались во всякие дурацкие мысли, типа «стынет небось святая кровь у Господа в жилах!» или «отморозишь ты, Самуил, себе колени!». Если нужно было что-то обсудить, мы обменивались только самыми необходимыми словами, да и теми быстро и осторожно. Стоило открыть рот, холод пронизывал насквозь, и мы боялись, что даже легкие колебания, вызываемые нашими голосами, могут его усилить. Но когда звонок, извещавший, что наступило время обеда, разрывал тишину комнаты, мы, будто током ударенные, вскакивали и на затекших ногах, прихрамывая, торопились в столовую.
В столовой, посередине которой стояла крайне редко топившаяся угольная печка, было так же невыносимо холодно, но клубившийся на кухне белый пар хотя бы создавал атмосферу уюта. Мы наслаждались приятным запахом и теплом только-только зачерпнутой кукурузной каши; а иногда меню менялось: появлялся суп с клецками или ячменная каша, приправленная соевой пастой, и вызванному этой переменой ликованию не было предела.
Мы шумно выражали свою радость, пока громовой окрик грозного младшего брата настоятеля не заставлял оконные рамы дрогнуть, подняв клубы мелкой пыли, а его пресловутая велосипедная спица не рассекала со свистом воздух, чтобы оставить кое у кого на замерзших щеках красные следы. Тут обед и заканчивался.
Мы вприпрыжку выбегали из столовой с криками «Спасибо, отец!», имея в виду не то отца-настоятеля, не то отца-Господа Бога. Подзарядившись энергией, мы недолгое время, каждый по-своему, пытались сопротивляться не только холоду, но и невыносимой скуке тех зимних дней.
Некоторые, вроде меня, прекрасно зная, что не осилят и нескольких страниц, в читальне раскрывали «Импровизатора» или «Маленькую принцессу»[20] и тому подобное, а другие — по часу или два развлекались, чертя линии на промерзшей земле. Те, кто был постарше, собирались на солнечной стороне двора и втайне замышляли покинуть приют грядущей весной. Загадочная напасть «Назарета»… Каждый год с приходом весны ночами исчезало по нескольку знакомых лиц, и договаривались об этом как раз такими зимними днями.
Потом воспитанники, преследуемые холодом, занимали дообеденные позиции — и наступала тишина. Все замирало до тех пор, пока закат не бросал алые лучи на дерево западной сливки, росшее перед окном.
Кстати сказать, то дерево, которое мы называли «западной сливкой», было совершенно особенным. «Западная» значило не обычная отечественная, а отличная импортная, а «сливкой» на местном диалекте называли сливу — в переводе на литературный язык получалось «слива импортная». Дерево росло прямо перед приютом; летом его величественный ствол, густая листва и плоды, каждый величиной почти с кулак, выглядели, можно сказать, роскошно по сравнению с соседними чахлыми фигами, которым едва хватило сил прижиться.
Но, думается мне, слива осталась в нашей памяти потому, что на ней лежало суровое табу. Беспричинная привязанность брата настоятеля к этому дереву была просто ненормальной — даже за случайное приближение к нему ждало телесное наказание. И по прошествии многих лет при упоминании Древа познания добра и зла нам на ум сразу приходила чудесная «западная сливка». Кроме того, так случилось, что именно на этом дереве повис финальный пассаж той страшной зимы, не успевшей смениться весной.
Вечера в «Назарете» были в некотором плане более насыщенными, чем дни. За ужином следовала вечерняя молитва, которая неизменно производила на нас глубочайшее впечатление — прежде всего потому, что просторная молельня на втором этаже хорошенько отапливалась двумя дровяными печами.
Куда больше, чем на агнцев Христовых, собиравшихся для покаяния, мы походили на печальных зороастрийцев. Воспринимали лившуюся потоком ежедневную проповедь отца-настоятеля как неясную колыбельную и, погруженные в видения, вызываемые теплом огня, наслаждались сытой расслабленностью.
Когда заканчивалась служба, которая, будь наша воля, длилась бы вечно, и гасли печи, мальчики в моментально остывавшей комнате призывались к ежедневному строгому отчету. Большая часть времени «братских наставлений», предназначенных вообще-то для укрепления гармонии и дружбы между нами, уходила на групповые наказания. Достойными причинами для наказаний служили не вполне тщательная уборка, непочтительность к старшим или сон во время службы, но особенно долгими и суровыми «наставления» были перед периодическими днями помощи.
Днями помощи, проводившимися раза два в месяц, именовались дни, в которые зарубежные благотворительные организации или бестолковые усыновители зачем-то присылали нам — влачившим жалкое существование на кукурузной каше и супе с клецками — дорогие меховые пальто, лакированные туфли, танцующих заводных кукол и прочую ерунду. Эти люди со своей подозрительностью, сопоставимой с бестолковостью, каждый раз требовали в подтверждение факта передачи подарков делать проклятые фотографии, из чего неизменно выходил кавардак. Вещи и игрушки, раздававшиеся перед объективом, не без труда отбирались после ухода дарителей, успев в большинстве своем утратить товарную ценность.