ше, не представляется возможным.
Спешно поев и получив строгий наказ не упоминать о случившемся, мы отправились в школу, а когда вернулись, все уже было кончено. В приведенной в порядок комнате Святого Варфоломея лежало тело сестры, облаченное в чистые погребальные одежды, и подле него на аккуратном столике с ритуальной пищей две свечи отбрасывали зловещий свет. «Западная сливка» была безжалостно срублена, а брата настоятеля, по невразумительным словам малышни, связали, словно зверя, и куда-то увезли — об остальном оставалось только догадываться.
Он так и не показался перед нами тем страшным утром и в конце концов довел себя до безумия. Это он срубил «западную сливку».
Но что действительно произвело на меня глубокое впечатление и о чем знал я один, случилось поздно ночью.
Возбужденный событиями того дня, я долго не мог заснуть, а после полуночи почувствовал необходимость пройти мимо комнаты Святого Варфоломея, откуда больше уже не доносился плач.
Мне тогда только исполнилось двенадцать, но, несмотря на страх перед мертвецами и привидениями, я, ясно почувствовав присутствие человека в той комнате, набрался-таки храбрости отправиться в туалет. Вдруг в окне явственно блеснул необычный свет, и я с опаской заглянул в комнату. К моему изумлению, там находились двое. Отец-настоятель и какой-то парень. Хотя густые брови и высокая переносица были мне незнакомы, определенно это был тот самый брат — кумир «Назарета».
Он рвал книгу и по листку сжигал ее на цементном полу. Судя по красному переплету и плечам настоятеля, вздрагивавшим каждый раз, когда отрывался очередной листок, это была Библия. Вдруг мрачный голос отца-настоятеля прервал тишину:
— Прости, он тоже уже получил свое.
Но парень, будто глухой, механически продолжал. Не находивший себе места настоятель внезапно схватил его за запястье и проникновенно сказал:
— Прости, из-за человеческих деяний не разочаровывайся в Боге!
Парень с тоской в голосе ответил:
— Я забыл Бога Нового Завета, когда она заболела. Раньше мою веру поддерживало это учение о наказаниях и воздаяниях, но я понял: проклятие, посланное Каину, не воскресит Авеля, и благословение, данное Иову, бессильно вернуть ему утраченное.
И хотя тогда я совершенно ничего не понял, впечатление, произведенное обстановкой, заставило меня запомнить те слова на всю жизнь.
Отец-настоятель, все еще сжимая руку парня, поднял на него переполненные слезами глаза.
— Глядя на меня… Прости его. Грешника.
В глазах парня ярко вспыхнула прежде смутная враждебность.
— Уж кому точно требуется прощение, так это вам, отец. Вы еще и душу бедной девушки собирались оскорбить? Вынуждали ее выйти замуж?
Вздрогнув, отец-настоятель поник головой и бессильно отпустил руку парня.
— Прости. Этот грешник — моя родная плоть и кровь, у меня больше никого нет тут, на юге.
Последние слова он произнес с дрожью в голосе, почти рыдая. Но парень продолжал, словно не слыша, рвать и жечь Библию.
Как только и прочная обложка, сгорев синим пламенем, превратилась в золу, он медленно встал и ушел в тусклый рассвет. Навсегда от Бога и «Назарета»…
И тут заговорил мужчина, как-то сразу протрезвевший. Перебив смотревшего на него и порывавшегося что-то добавить учителя Кима, холодно произнес:
— По-твоему, я похож на этого парня. Но ты ошибаешься. Наверняка он уже где-то умер. Например, пошел добровольцем в спецназ и был застрелен врагом в бою на побережье или попал в ловушку во вьетнамских джунглях… Да ладно, глаза уже слипаются. Уж выпили мы так выпили.
Мужчина снова откинулся на спинку сиденья и действительно закрыл глаза. Однако ненадолго. Вскоре он встал и направился к выходу, будто по малой нужде. С прежним сомнением на лице учитель Ким внимательно следил за ним. Словно хотел договорить. Прошло полчаса, а мужчина все не возвращался. С недобрым предчувствием я спросил учителя Кима, который, уставившись в темное окно, думал о чем-то своем:
— Куда он пошел?
Заплетающимся языком учитель Ким неопределенно ответил:
— На поиски утраченного времени…
Но разве можно отыскать нечто подобное? Сколько же часов прошло… Будучи пьян, я провалился в беспокойный сон, а разбудила меня трансляция по внутреннему радио:
— Разыскиваем семью или спутников господина Юн Сувона, господина Юн Сувона тридцати девяти лет — срочно просим их подойти в кабину машиниста. С господином Юн Сувоном случилось несчастье.
Спавшая, похоже, жена мужчины вскочила в испуге. Открыли глаза и потревоженные дети. Трансляция продолжалась:
— Господин Юн Сувон, упавший с железнодорожного моста Намчхон, доставлен в муниципальную больницу Мёнге и находится в критическом состоянии. Его семью или спутников просим подготовиться к выходу на следующей станции…
ПИРРОН И СВИНЬЯ
Перевод Ксении Пак
Он старался избегать военных поездов. Даже думать не хотелось о трех годах армии. На гражданке он встречал людей, любивших вспоминать армейские годы. Но, попав в армию, он дал себе, наряду с разными прочими, клятву, что после увольнения не будет вести себя так глупо. В день перед отъездом он размышлял о том, что кончается эта несносная собачья жизнь и наконец он едет домой. Какой тут мог быть военный поезд?!
Но к рассвету ситуация изменилась. Он отложил денег на билет, но в ту ночь они с сослуживцами не на шутку разошлись, празднуя дембель, выпили больше обычного, и к отъезду в карманах было пусто. Повеселились, конечно, на славу, но теперь, сядь он на обычный поезд, хватало только до Тэгу. А от Тэгу до дома — двести ли пешего хода. Ничего не поделать, пришлось сесть в военный эшелон, отходящий со станции Ёнсан, той самой станции, которую он и во время службы старался избегать.
К счастью, был день всеобщей демобилизации, и в военном поезде для дембелей был приготовлен спецвагон. Народу внутри было мало, и он почувствовал себя лучше.
По привычке он занял место в десятом ряду от входа. В середине вагона он ездить не любил: сразу отчего-то чувствовал себя не в своей тарелке, будто середина магнитом притягивает всякие неприятности.
Он положил вещмешок на полку и уселся поудобнее. Пустые места перед ним заняли два дембеля.
— Не по мне это — ехать в центре вагона. Случись что, так и не выбежишь. А с краю сесть — и шумно, и люди мимо снуют… Вот тут в самый раз будет!
Судя по разговору, познакомились они тут же, в привокзальном баре или в столовой. Он пригляделся к болтавшему без умолку дембелю — лицо казалось знакомым. А болтун скользнул по нему взглядом и сразу узнал его:
— Ба, да кто ж это? Неужто это вы, Ли? Не помните меня? Я Хон Дондок.
Он тут же признал в нем Дундука Хона, как прозвали его сослуживцы.
Хон оказался в том же распределительном палку, в той же второй учебке, а после они попали в одну роту, один взвод и одно отделение. Он с легкостью узнал Хона не только из-за этих совпадений. По прошествии трех лет он помнил его лучше, чем других сослуживцев: с ним были связаны самые неприятные воспоминания времен учебки.
Хон батрачил в горной деревушке провинции Южная Кёнсан, откуда и пошел служить, подделав аттестат (в армию тогда не брали не окончивших среднюю школу). Он был единственным, кому за шесть недель не удалось овладеть не то что «Курсом молодого бойца», но даже простейшей армейской наукой. Хон не раз бывал наказан за то, что не успел собрать оружие в отведенное время. Хон постоянно терял казенное добро и амуницию, а ему, командиру отделения, то и дело приходилось выкручиваться, списывая утерю. Недаром Хону дали это прозвище — Дундук.
— Да, трудные были денечки.
Хон помрачнел, лицо его будто вопрошало, неужели, мол, ты все еще держишь меня за сосунка.
— Да какие там трудности! Ежели от дома далече, так для всех одинаково. Но я-то нашел себе тепленькое местечко и почище других отслужил. А вы куда попали?
— Не напоминайте. Вкалывал почти до самого увольнения, — ответил он, вспомнив бессонные ночи, проведенные за графиками проверок, и начальника отдела, то просьбами, то угрозами заставлявшего его работать до самой демобилизации.
— Что ж так? Всем положен отдых в конце службы. Где же ты служил? — Хон уже перешел на «ты».
— В отделе воспитательной работы дивизии NN.
— А, понятно. В штабе. Командир — только звучит хорошо, а на самом деле работа не из легких.
Действительно, он поначалу гордился тем, что как выпускник университета попал в штаб дивизии. Но вскоре понял, не важно, где и как исполнять свой долг перед родиной: система устроена так, что всем молодым парням приходится пройти через пот, кровь и слезы.
— А вы где служили?
— В стрелковой роте. В Чанпхари. От работы освободили два месяца назад. Спокойное местечко для службы.
Внезапно ему вспомнились изнуренные, подавленные лица солдат стрелковой роты на передовой, куда он ездил с проверкой. Может, служба в роте и не сравнится по тяжести с работой в горной деревушке, но вряд ли все было так гладко, как описывал Хон.
Будто прочитав его мысли, он начал расписывать свою вольготную армейскую жизнь:
— Ты-то, наверное, не знаешь, что такое работать в снабжении. Жратвы — вволю и одежды тоже. В день, когда курицу дают, сопрешь парочку, пожаришь потом — вкуснятина…
Но работать в снабжении — это не так просто, как кажется. Вообще-то такая работа вряд ли досталась бы полному невежде, каким был Хон. Тут был возможен только один вариант: Хон служил на кухне. Он стал тучным, его короткие руки, казалось, пропитались жиром и копотью. Обычно туда при распределении посылали перестарков или необразованных — от кого толку мало. Ему показалось, что его догадка была правильной. А Хон все заливался соловьем:
— Сержанты все у меня на цыпочках ходили. Ведь что насчет пожрать — так это сразу ко мне. А в выходные я отдыхал в местном кабаке. Мои запасы, будь то рис или лапша, никто даже пальцем не смел тронуть…