Через некоторое время он привел в порядок свои чувства, оторвался, успокоившись, от ее груди и сел на краешек кровати. Мансо подумал, что пришло время узнать ответ на давно мучивший его вопрос о собственном происхождении. Но, взглянув на мать, решил сдержать нетерпение. Лицо ее горело от лихорадки и волнения. А дыхание было тяжелым до боли. Она, как безумная, осыпала его бесконечными вопросами. Где и как он рос, чем занимается сейчас и что намеревается делать в будущем, здоров ли, женат ли, и прочее, и прочее…
Пока он вразброс отвечал на эти вопросы, с поля вернулись брат матери с женой. Они были обычными крестьянами среднего возраста. При виде их Мансо понял, что дом принадлежит семье матери, и испытал волнение от первой в жизни встречи с родственниками. Но реакция обоих супругов оказалась совершенно неожиданной. Несмотря на эмоциональные объяснения матери, с их лиц не сходило выражение холодности и злости. Как Мансо ни подбирал слова, они нарочито почтительно отрицали свое родство с ним. Очевидно, его появление являлось абсолютно невообразимым и нежелательным.
А еще более странным было то, что и они почти ничего не знали о его рождении. После того как мать, растерявшая силы от чрезмерного волнения, в конце концов впала в забытье, похожее на обморок, он прямо спросил дядю о том, что не давало ему покоя. Но получил, к своему разочарованию, такой ответ:
— Столько времени прошло, да и я тогда был совсем мал… Вообще из этого делали секрет… Распоряжалась всем мать, но она уже скончалась, а сестра ничего не рассказывала.
По искреннему выражению дядиного лица было ясно, что он, по крайней мере, не лгал. И у Мансо не возникло протеста, когда дядя, несколько напрягшись, обратился к нему с просьбой:
— Несмотря на всю внезапность твоего появления, я, видя реакцию сестры, отрицать наше родство не буду, но пусть все останется между нами. Наш род живет здесь триста лет. Все считают, что сестра состарилась непорочной девицей. К тому же, насколько я знаю, именно из-за событий, приведших к твоему рождению — хотя ты, естественно, в этом не виноват, — у нас погибли отец и средний брат, а семья оказалась на грани выживания. Пойми мои чувства: уважение к праху отца и брата не позволяет мне принять тебя.
В общем, загадок оставалось слишком много, а нити, ведущие к разгадкам, были в руках у его матери. Но хотя он допоздна прождал у ее постели, женщина так и не очнулась — всю ночь металась в сильном жару и стенаниях.
Не очнулась она и на следующий день. Дядя даже пригласил волостного доктора, но тот ничем особо не помог. Все, что мать с трудом делала, изредка приходя в себя, — это крепко сжимала руки сына в своих пышущих жаром ладонях, словно желая убедиться в его существовании. Даже если бы не совет доктора беречь ее нервную систему, ситуация совершенно не располагала к каким-либо расспросам. Дядя и его жена молча ходили вокруг них, беспокоясь, но в то же время всем своим видом выражая недовольство.
Проведя первую половину дня в этой напряженной и неуютной атмосфере, сразу после обеда он пошел к берегу реки. Потому что, с тех пор как мать погрузилась в сон, близкий к коме, исчезла жесткая необходимость сидеть возле ее постели. Чем ждать в напряженной и неуютной атмосфере душной комнаты больной, куда не проникало ни единого дуновения ветерка, лучше было освежиться прохладной речной водой и определиться с дальнейшими действиями.
Искупавшись в реке, Мансо устроился в тени акаций и попытался все обдумать, но он не знал, за какие нити хвататься, чтобы добраться до разгадок. История его рождения оказалась еще более темной, чем он предполагал, и, судя по всему, в чем-то даже трагичной, да только за ночь его любопытство разгорелось во много раз сильнее. Сказать, что он не собирался убегать от этой страшной тайны, — ничего не сказать: душевное состояние просто не позволяло ему шагнуть, не узнав тайны, в новую жизнь.
Через некоторое время он все в том же тяжелом и смутном настроении, в котором вышел из дома, направился к саду. И в акациевой роще опять встретил вчерашних солдат. Все повторялось — это удивляло и пугало. Потрепанная форма, признаки изнуренности и недоедания. Двое шли, взвалив на плечи куртки, в которые были завернуты недозрелые яблоки, двое — поглаживая карманы, набитые яблоками, а один — жадно жуя недозрелое яблоко.
Разве что солдат, жевавший яблоко, проходя мимо, посмотрел на него пристальней и задумчивей. И Мансо на этот раз, несмотря на жгучую дрожь, почувствовал в парне что-то знакомое и близкое и ответил ему прямым взглядом. На приятном лице солдата с левой стороны лба зияла глубокая рана — вчера Мансо ее не заметил.
Он вернулся в сад, где царил покой. Дядя с женой отсутствовали, только дремала старая собака. Само собой разумелось, что эти пятеро солдат раздобыли яблоки здесь, в саду, но следов их визита не было. Никто, очевидно, не мог продать или дать им яблок, а высокая и частая понцирусовая изгородь не позволила бы украдкой пробраться и стащить их.
— Что ты там высматриваешь? — раздался из дома голос матери, когда он стал крутить головой по сторонам. Он заглянул в комнату — мать, полностью пришедшая в себя, снова держала в руках зеркало. Он вдруг спросил:
— А что это были за военные? Ну которые только что заходили…
— Сюда никто не заходил.
— И вчера заходили. Похоже, купили яблок…
— Купили яблок? Но мы не продаем недозрелые яблоки, даже падалицу.
— Может быть, дядя им дал.
— Дядя уже второй день подряд обрабатывает химикатами дальнее поле.
— Тогда украли?
— С чего ты взял? Изгородь защищает сад со всех сторон, пройти можно только через ворота. А сколько было тех военных?
— Пятеро.
— Они бы обязательно попались мне на глаза. Я вчера весь день глядела на улицу в это зеркало, и сегодня, с тех пор как ты исчез, все высматривала тебя.
— И все же они вышли именно отсюда.
— Странное дело. Не понимаю…
Выслушав мать, Мансо еще больше заинтересовался этими пятерыми. С мыслью, что, возможно, сумеет догнать их, он выскочил из дома. Но, промчавшись через рощу до насыпи, обнаружил, что тех и след простыл.
Оглядевшись на берегу по сторонам, он заметил неподалеку в сторожке на бахче старика, курившего сигарету. Мансо подошел к нему и спросил:
— Дедушка, вы здесь военных не видели?
— Военных? Не видел.
— Но они точно здесь проходили.
— Сколько человек?
— Пятеро.
— Странно. Не один-два… В этих местах нет воинских частей. Иногда появляются местные парни, получившие увольнительную, да только по одному, по двое. Но чтобы пятеро…
— Если так, это и впрямь странно. Я и вчера их видел.
— Вчера? Не может быть. Вчера я тоже весь день просидел в сторожке и обязательно заметил бы, если бы кто-то вышел из сада «чиновничьей» семьи. А ведь ты тот самый молодой человек, что вчера приехал к «чиновничьей» семье в гости!
— Так вы видели, как я приехал?
— Конечно, видел.
— И, говорите, не заметили парней, которых я встретил?
— Да, пожалуй, никого не было.
— А эту рощу нельзя пересечь в другом месте?
— Сходи посмотри. Деревья так переплелись, что сквозь них и полевой зверек не проскочит. А лучше поднимись сюда ко мне. Жарко, отдохни минутку.
Мансо, у которого сердце было не на месте, поколебался немного, но, уступая настояниям старика, поднялся в сторожку. Тот сразу же, будто спохватившись, спустился к реке и достал из впадавшего в нее ручейка арбуз. Старик очень сильно хромал — просто удивительно было, как он обходился без костылей.
Арбуз оказался сладким и освежающим. Мансо не стал отказываться от угощения и попытался разузнать что-нибудь о семье матери. И вот, вкратце, что он услышал от старика. Род матери издавна пользовался в деревне почетом, в недалеких предках у семьи был один чиновник восемнадцатого подранга[3], поэтому ее и называли «чиновничьей» семьей; в общем, род вполне себе достойно продолжался, пока во время Корейской войны не лишился главы и двоих его сыновей. О матери старик сказал именно то, что, по мнению дяди, и должны были говорить о ней в деревне. Старик полюбопытствовал насчет него самого, и Мансо, слукавив, сказался дальним родственником семьи. Не столько из-за просьбы дяди, сколько повинуясь инстинкту самосохранения.
Некоторое время старик болтал на разные темы, а потом, о чем-то подумав, наклонил голову и спросил:
— Так ты давеча сказал, тех военных было пятеро?
— Да, точно пятеро.
— Раз уж заговорили об этом… Число «пять» не дает мне покоя.
— Почему?
Старик, подумав еще немного, яростно замотал головой:
— Не может быть. На этом свете… Нет…
Мансо с подозрением посмотрел на него.
— О чем вы?
— Ни о чем. Просто вдруг вспомнилась давняя история.
— Какая же? — спросил Мансо, и старик, помявшись, начал свой рассказ.
— Здесь произошла настоящая трагедия. Как раз в тот год, когда разразилась Корейская война. Помнится, по ту сторону горы шли тяжелые затяжные бои за реку. Как-то среди ночи взмыли вверх осветительные ракеты, и на фоне красного неба нарисовался черный силуэт горы… Ходили страшные слухи, будто американцы вылили в воды Нактонгана горючку и подпалили зажигательными снарядами, поджарив разом всех бойцов Народной армии, переправлявшихся через реку под покровом темноты. Но одна дивизия северян под командованием генерала[4], чье имя гремело еще в грозной китайской 8-й армии, сражалась не на жизнь, а на смерть и оттеснила южан, защищавших устье рукава реки, — в результате наша деревня вместе с четырьмя-пятью соседними более чем на месяц попала под власть противника.
Тут речь старика стала более размеренной, повествование наполнилось конкретными деталями, казалось, он теперь излагал подоплеку какой-то длинной истории. Но слушателя это нисколько не напрягало. Томимый надеждой или даже предчувствием, что старик расскажет именно то, что ему нужно было узнать, Мансо решил не встревать с лишними комментариями.