усиливаться давняя вражда между Афинами и Спартой.
Значительно ускорило этот процесс перерождение Делосского союза и развитие Пелопонесского союза. Делосский союз был создан из-за боязни угроз со стороны впоследствии неоднократно побежденных персидских войск. Во времена Перикла с Персией был заключен мир, и необходимость в союзе отпала, но афиняне, возглавлявшие его, не позволили свободным городам из него выйти. Недовольные Афинами города сплотились вокруг Спарты, главенствовавшей в Пелопонесском союзе.
Так греческий мир раскололся на две части, и у полисов, не обладавших афинской морской мощью и спартанской сухопутной силой, не осталось иного выхода, кроме как принять чью-то сторону. А для таких городов, как Коринф и Атерта, стоявших на границе двух миров, выбор между Афинами и Спартой оказался вопросом жизни и смерти.
Изначально Атерта не только территориально, а и по устройству была ближе к Спарте. До обитателей Атерты не дошли сведения об их происхождении, но, скорее всего, они были дорийцами, и раньше ими, коренными жителями, как рабами правили пришлые монархи. Однако со временем Афины усилили свое влияние на Атерту. Все больше свободных граждан воспитывалось на идеалах морского торгового полиса, все сложнее им было жить в строгих сословных рамках, установленных Спартой, и чем большее распространение получали демократические идеи Афин, тем большей угрозе подвергалась старая монархия.
К тому же расклад сил постепенно менялся в пользу Афин. Афиняне без помощи спартанцев одержали несколько побед над персидским флотом, в 454 году до н. э. приютили у себя рабов (илотов), поднявших восстание в Спарте, и поселили их рядом с Атертой, в Навпактосе. Спарта в те времена не имела имперских амбиций, да и боевая мощь ее была не так уж велика: предположительно, в спартанской армии насчитывалось не более четырех тысяч воинов.
Как бы то ни было, старый царь Атерты, поддерживаемый группой влиятельных аристократов, стремился примкнуть к Спарте, чтобы сохранить привычную систему правления. Тогда и появился Тиранат. Он был аристократом, но смело отказался от всех данных ему старой системой привилегий и преимуществ и встал на сторону граждан, жаждавших свободы и безопасности. После трех лет борьбы он, наконец, сверг монархию, установил демократию по афинскому образцу и официально присоединил Атерту к Делосскому союзу.
Граждане выбрали его первым магистратом без единого голоса против. Так они проявили свою признательность: это он утешал товарищей, тосковавших о прошлых привилегиях, он красноречиво подбадривал беспомощных и робких, которых долго притесняли, его дипломатические способности позволили быстро заручиться поддержкой Афин, он смело вел вооруженных граждан против царских воинов. То была естественная благодарность за проявленную им боевую отвагу. Приход Тираната к власти произошел в 451 году до н. э., и после того он оставался магистратом без малого десять лет. Ему не удалось прославиться в качестве великого политика, подобно Периклу, однако он, бесспорно, был незаурядным правителем, поскольку благополучно переизбирался на пост магистрата каждый год. Но из-за несуразицы пал еще до того, как закончился десятый год его правления.
Весенним утром 441 года до н. э. один гражданин после бессонной ночи шагал взад-вперед по холму близ храма Посейдона, покровителя города, и волосы его трепал сырой ветер. Это был человек знатного рода, а потому о нем с ранних лет заботились образованные рабы. Возмужав, он начал странствовать и посещать известных риторов да ученых, ибо желал совершенствовать себя. В то время Софиклу, так его звали, было около тридцати лет.
Такая вещь, как наука, требует внимательности и разборчивости, но при этом ввергает нас в пустое раздражение и вечные сомнения. Не избежал этого и Софикл. Чрезмерная чувствительность заставила его раньше времени пробудиться ото сна: он мучился опасениями, что его права ущемлены.
Всю ночь он провел в раздумьях, но так и не пришел ни к какому выводу. На самом деле, прежде он безоговорочно верил, что родился в городе, где политики заботились о народе, где государственный строй служил обществу лучше, чем в любом другом городе в любое другое время. Он привычно соглашался с согражданами, утверждавшими, что они умрут счастливыми, поскольку город предоставил им свободу и наделил правами. На первый взгляд ничто не мешало спокойному течению его мыслей, а Атерта была местом, где любой при желании мог свободно высказываться и свободно действовать. И хотя Тиранат был магистратом, самым уважаемым правителем, Софикл всегда верил, что сможет, будь это правда, безо всяких помех прокричать: «А Тиранат-то голый!»
Однако в последнее время у него появились сомнения и он потерял уверенность в своих убеждениях. Несколько дней назад, на Истмийских играх, Софикл увидел, что Тиранат странно припадает на одну ногу, и, непроизвольно ткнув в бок соседа, выпалил: «По-моему, он хромает».
По городу и ранее бродили слухи, что Тиранат был хромым. Об этом начали судачить еще в 446 году до н. э., после заключения мирного договора между Спартой и Афинами, за пять лет до описываемых событий. Однако Софикл считал насмешки над Тиранатом безосновательными, пока сам не увидел, как тот хромает.
Но еще больше его поразила реакция соседа. Тот выглядел довольно мрачно и строго одернул Софикла, слова которого едва ли вышли за рамки приличий: «Пожалуйста, воздержись от мятежных слов. Я верю в твое здравомыслие и сообщаю тебе, что наш магистрат прихрамывает, поскольку носит сандалии на высокой подошве. А слухи, будто он хромой, пустили его враги, подкупленные Спартой».
Манеры и речи соседа были как у шпионов старого царя-изгнанника, и Софикл с беспокойством заметил в толпе еще несколько таких же мрачных людей.
С того момента у него в голове завертелась мысль: «Тиранат посылает своих шпионов следить за нами…»
В сознании Софикла сандалии Тираната приобрели огромное политическое значение. Как было упомянуто, Софикл знал немало, в том числе и об исторических событиях, произошедших за сто лет до его появления на свет. Геродот так излагал историю хитрого властителя, вернувшего себе власть после падения и изгнания:
«…Писистрат и его приверженцы выбрали женщину красивой наружности и четырех локтей без трех пальцев росту. Надев на женщину полное вооружение, они поместили ее на колеснице, придали ей такое положение, в каком она казалась наиболее представительной, и так направились в город. Впереди бежали глашатаи, которые, прибыв в город, говорили согласно данному им приказанию такие речи: “Афиняне, примите Писистрата радушно; сама Афина почтила его больше, чем кого-либо, и теперь возвращает его на свой акрополь”. Непрерывно повторяли они это на пути к городу; тотчас в деревнях разнеслась молва, что Афина возвращает Писистрата, и горожане поверили, что женщина эта — сама богиня; они молились ей и принимали Писистрата»[26].
Для Софикла сандалии Тираната на толстой подошве стали поддельной богиней Афиной Писистрата. И в самом деле, не для того ли было задумано носить меняющие походку сандалии на высокой подошве, чтобы возвышаться над прочими горожанами? Так думал Софикл.
Однако причислять Тираната к диктаторам только по этой причине было бы неправильно. Каким бы отвратительным ни казалось преступление, нельзя судить человека лишь за то, что он его замыслил. Ведь мысли не могут нанести вред. «Разве не должен он проявить более отчетливые признаки свирепости, чтобы его правление считалось деспотией? То, что я считал истиной, другой человек опроверг, так, может быть, это простое совпадение и иных доказательств давления на граждан просто не существует?» — Тут мысли Софикла пришли в смятение, и он не мог их усмирить. Чем упорнее он пытался подавить инстинктивный благоговейный страх и почтительность по отношению к устоявшейся системе власти, а также чувство вины из-за сомнений, тем сильнее он хотел, осознавая свою ответственность перед согражданами и перед городом, пожаловаться на несправедливость.
Замешательство Софикла усугублялось тем, что он, представитель высшего общества, не испытывал нужды в таких необходимых для жизни вещах, как еда и одежда, и, увлеченный возвышенным и истинным, оставался несведущим в том, существуют ли доказательства несправедливого отношения власти к страдающему низшему классу. Впрочем, имей Софикл об этом представление, он все равно не смог бы приступить к решительным действиям. Действие не есть часть учения, думал он и, измученный долгими умозаключениями, на рассвете занимавшегося дня обратился к городу с вопросом: «Граждане Атерты, нас угнетают?»
Излитые им с высоты всхолмья мысли прокатились по пустому храму Посейдона и разнеслись эхом по городу. И тут произошел второй инцидент.
Случилось так, что два горожанина, чьи дома располагались на середине холма, обладали весьма чутким слухом, и их хрупкий утренний сон оказался нарушен неуместным криком. Еще не отойдя от сна, они не признали, что крик Софикла и повторившее его эхо имели один источник, и решили, что это два разных голоса. Увлеченные идеей, что двое — уже множество, они в какой-то момент воспользовались ею, чтобы обратить свои подозрения в убежденность.
Одним из них, к слову сказать, был оказавшийся не у дел политик. Он некоторое время пользовался популярностью у горожан, утверждая, что у Атерты свой особый путь и в случае посягательств Афин или Спарты на их город следовало бы дать им отпор. Однако его честолюбивые патриотические убеждения не нашли широкой поддержки. В конце концов горожане выбрали стабильность (иначе говоря, струсили) и он стал для них человеком, который, пойди что не так, мог привести их к гибели. Находясь под угрозой остракизма, он подозревал, что за переменой в отношении к нему граждан Атерты стоит Тиранат, мечтавший изгнать такого сильного политического противника и установить свою диктатуру.
Дела у другого — поэта-трагика средних лет — обстояли не так плачевно, как у вышеупомянутого политика, но и его нельзя было назвать человеком успешным. Он вечно вился подле сцены, оттачивая слог и ритм, не пропускал ни одного поэтического состязания, как бы далеко оно не проходило, однако виски на его голове, ни разу не увенчанной лавровым венком, уже засеребрились. Его пьесы отличались однообразием и нестройностью языка, а также чрезмерной сентиментальностью и потому не снискали симпатий судей и публики, с чем он так и не смирился. В молодости он критиковал соратников, называя их вздорной толпой, выказывающей ловкость в стремлении к славе и владеющей лишь жалкой щепотью таланта, подозревал судей в бесчестности, но с возрастом в нем поселились более серьезные сомнения: уж не стал ли он жертвой козней Тираната, мечтавшего об узурпации власти и превратившего горожан в непритязательную чернь, тем самым отвратив их от его пьес, где требовательность к людям сочеталась с благоговением перед богами.