Он снова и снова великодушно заявлял, что не будет преследовать граждан, распускающих ложные слухи и наговаривающих на политические идеалы Атерты, а также вовсю подкупал зачинщиков, на которых указывали ему его шпионы. Кроме того, он привлек на свою сторону известных ученых и мудрецов Атерты, чтобы с их помощью возвысить свои деяния и добродетели, а также широко распространить антиспартанские взгляды и направленные против заговора теории. Логика и слова этих продажных ученых до наших дней не дошли, но тут можно привести в пример знаменитую надгробную речь Перикла, произнесенную им спустя десятилетие:
«…Наш государственный строй называется демократическим, потому что он зиждется не на меньшинстве, а на большинстве (демоса). По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равноправие для всех; что же касается политического значения, то у нас в государственной жизни каждый им пользуется предпочтительно перед другим не в силу того, что его поддерживает та или иная политическая партия, но в зависимости от его доблести, стяжающей ему добрую славу в том или другом деле; равным образом скромность звания не служит бедняку препятствием к деятельности, если только он может оказать какую-либо услугу государству.
…Мы полагаемся не столько на боевую подготовку и военные хитрости, сколько на присущую нам отвагу в открытых действиях. Что касается воспитания, то противники наши еще с детства закаляются в мужестве тяжелыми упражнениями, мы же ведем непринужденный образ жизни и тем не менее с неменьшей отвагой идем на борьбу с равносильным противником.
…Мы любим красоту, состоящую в простоте, и мудрость без изнеженности; мы пользуемся богатством как удобным средством для деятельности, а не для хвастовства на словах, и сознаваться в бедности у нас не постыдно, напротив, гораздо позорнее не выбиваться из нее трудом.
…Одним и тем же лицам можно у нас и заботиться о своих домашних делах, и заниматься делами государственными, да и прочим гражданам, отдавшимся другим делам, не чуждо понимание дел государственных.
…Говоря коротко, я утверждаю, что все наше государство — центр просвещения Эллады; каждый человек может, мне кажется, приспособиться у нас к многочисленным родам деятельности и, выполняя свое дело с изяществом и ловкостью, всего лучше может добиться для себя независимого положения.
…Действительно, из нынешних государств только одно наше выдерживает испытание, чтобы стать выше толков о нем; только одно наше государство не возбуждает негодования в нападающих на него неприятелях в случае поражения их такими людьми (как мы), не вызывает упрека в подчиненных, что они будто бы покоряются людям, не достойным владычествовать»[27].
И тут, накануне полномасштабного вооруженного конфликта, полис Атерта вступил в период психологического противостояния между сторонниками и противниками Тираната. Обе стороны, открыто на улицах и площади либо тайно, в переулках и за закрытыми дверями, распространяли угодные им слухи и отстаивали свои убеждения.
Интересно было наблюдать за предводителями стороны, выступавшей против Тираната. Как уже было сказано, именно Софикл, всю жизнь учившийся и прошедший через годы упражнений ума, стал первым, кто усомнился в режиме Тираната, но он являлся всего лишь мыслителем и созерцателем, и ему было не по силам возглавить большое государство. Духовными лидерами первого бунта стали двое разбуженных возгласом Софикла: оказавшийся не у дел политик и неудачливый поэт-трагик. Обоими двигали эмоции, а не рацио, и в этом они не отличались от подстрекателей, появившихся в первый же день.
Но стоило беспорядкам разрастись и принять неопределенный характер, как тут же обозначилась возможность реформирования политической системы Атерты или даже падения Тираната и у протеста появились новые сторонники.
Один из них не уступал Софиклу в образованности и уме, но, в отличие от него, был вполне способен вести за собой людей. Идеология сопротивления, впоследствии напрочь разбившая идеологию заискивания перед Тиранатом, была выстроена им весьма искусно. Но и среди новых сторонников не было согласия насчет участия в бунте. Хотя все они отталкивались от одной и той же рациональной идеи, одни придерживались ее до конца, а другие были захвачены идеализмом и эмоциями.
Те, кто сохранял рациональное отношение к мятежу, хорошо понимали, что граждане Атерты еще не достигли такой степени зрелости суждений, чтобы самим определять политические идеалы и следовать им. Они знали, что даже успешное развитие мятежа приведет в результате не к фундаментальным преобразованиям, которые приблизят граждан к идеалу, а только к изменению аппарата власти и смене правителя. А еще они знали, что, даже внедрившись в правящие круги, не смогут верховодить полноценно, поскольку их управленческие способности ограниченны. Поэтому они установили контакт с неким честолюбцем, предполагаемым кандидатом для замещения поста Тираната после его падения, и ушли в тень. Для них мятеж был лишь хорошей возможностью повысить собственный статус.
Те, кого захватили эмоции, были в некотором смысле не столь глупы, сколь наивны. Они тоже понимали, что сознание граждан Атерты еще не обладает зрелостью, но верили в то, что после мятежа под их руководством некая зрелость будет достигнута. Они мечтали, что идеальная политическая система, которую они собирались внедрить в дотоле не видывавшей ничего подобного Атерте, впоследствии будет принята во всем греческом мире. Но в итоге роль этих охваченных страстью представителей толпы свелась к защите вышеупомянутых рационалистов от сторонников Тираната.
Утверждать, что при каждой политической трансформации интеллектуалы делятся на эти две категории, было бы поспешно и безосновательно, и, конечно, в истории известны лидеры, в ком холодная расчетливость и организационные таланты совмещались с самоотверженностью, — они приносили победу своему народу и покрывали себя славой. Но мыслители Атерты являли собой более распространенный образчик — тот, что вовлекает в борьбу граждан, заведомо зная, что те еще не доросли до демократии.
Еще интереснее было наблюдать за поэтами-трагиками и прочими творческими личностями, поддержавшими лидеров мятежа. Сначала заявили о себе драматурги и авторы поэм, которых можно грубо разделить на два типа. Представители первого ратовали за чистоту искусства, даже когда речь шла о воле народа к переменам или гневе по отношению к Тиранату и его сторонникам. Из-за чрезмерной возбудимости их чувства были излишне ярки, голоса звучали слишком громко и яростно, жесты казались неестественными, но они, без сомнения, были настоящими поэтами. Другие были простолюдинами, ошибочно ступившими на эту дорогу. Они, заблуждаясь в оценке собственных талантов, заделались поэтами благодаря случайности, их интересы всегда были предельно просты: они хотели славы, власти и богатства, и эти желания, долгое время подавлявшиеся, наконец вырвались наружу. Можно сказать, что стихи или драмы для них были лишь средствами достижения целей.
Но несмотря на это, в самом начале событий их творчество пользовалось оглушительным успехом. Даже очень слабая драма с плохим текстом и ужасной композицией восхвалялась как шедевр, если в ней сквозил намек, что Тираната ждет жалкий конец. Пьеса, сплошь состоявшая из вульгарной брани и легкомысленных шуток, встречала шумное одобрение, если только в ней содержались обвинения в адрес деспота. Возродив традиции Илиады и Одиссеи VI века до н. э. и при этом начинив свои сочинения оскорбительными словами и сплетнями, поэт-эпик, описавший эпоху правления Тираната как самую что ни на есть порочную, стал вторым после Гомера, а поэты-лирики, до этого воспевавшие молодость, любовь, вино и отшельническую печаль, либо рьяно обличали Тираната, либо вовсе хранили постыдное безмолвие.
Многочисленные творцы устремились к успеху, словно бабочки-однодневки к огню. Третьесортные драматурги и поэты, которые не могли реализовать свои ничтожные способности вне нивы искусства; безызвестные актеры, восполнявшие недостаток таланта непомерно напыщенной игрой и чересчур размашистыми движениями; арфисты с напряженными пальцами, способными извлекать только самые высокие звуки; актрисы, участвовавшие в празднике Фесмофории (в нем могли участвовать только свободнорожденные женщины); дудочники, развлекавшие людей на частных вечеринках, — в погоне за сиюминутной славой и популярностью все они энергично взялись за эту тему. В общем, полис Атерта гудел как базарная площадь, оглушаемая визгом музыкальных инструментов — не разобрать, музыка это или шум, — и декламацией стихов, похожих то ли на площадную брань, то ли на политическую пропаганду, да вдобавок гулом от действа, являвшего собой скорее церемонию сжигания чучела Тираната, чем спектакль.
Одной из главных причин происходившего было, конечно, крайнее возбуждение граждан. Так уж повелось, что народ нередко ощущает себя в той или иной степени пострадавшим от деятельности власти, и во все времена (так случилось и при Тиранате) критика ее действий и злые слова, высмеивающие правителя, становятся для людей искусства творческим материалом. Вот и граждане Атерты, наблюдавшие за кровопролитной стычкой и подстегиваемые призывами подстрекателей, поневоле всерьез увлеклись этим.
Впрочем, приглядевшись, можно было заметить, что за народом стояли люди, управлявшие им. Прежде всего речь идет о представителях образованного класса, которые стакнулись с нацелившимися на место Тираната честолюбцами и управляли из-за кулис простыми людьми как марионетками. Они-то и выдвигали вперед товарищей, полных наивной страсти и неспособных на трезвый расчет, и побуждали к действию всяких творческих личностей: «Искусство предполагает борьбу со злом. А самое большое зло в Атерте — Тиранат. И не важно, что служит для вас средством борьбы, будь то слово, звук или движение, искусство, которое не борется с Тиранатом, нельзя считать настоящим».
Независимо от того, насколько низко пали люди искусства, разве можно было спорить с их суждениями? Ведь эти суждения зиждились на универсальном фундаменте, именуемом справедливостью, а не на оценке логических аргументов как истинных или ложных. К тому же среди граждан было широко распространено следующее заблуждение: «Самый очевидный признак учености и мудрости — это умение отличать от всякого там уличного искусства настоящее искусство, которое борется со злом, умение восхищаться им и аплодировать ему. А самый выдающийся признак — способность руководствоваться в жизни совестью и чувством справедливости. Не пробуждать в людях совесть — большой грех».