На протяжении десяти лет, пока младший сын, который в годы войны был сопливым подростком, не отслужил в армии — окончив среднюю, а потом старшую школу — и не занялся выращиванием яблок, дом «чиновничьей» семьи, где лежала больная девушка, поглядывая на улицу в зеркало, оставался самым неприветливым и печальным в деревне. Ким, живший в сарайчике и ухаживавший за немой матерью, жена Кима и такая же молчаливая, как они, девчушка, которая присматривала за больной, но, как только молодой хозяин, демобилизовавшись, вернулся домой, поторопилась препоручить ему свою прикованную к постели подопечную, как будто сдала смену — все они, когда бы я ни проходил мимо сада, словно духи, не боящиеся света дня, безмолвно исполняли свои обязанности, напоминая персонажей причудливой картины. А в окне комнаты виднелись сжимавшие ручку зеркала синеватые пальцы больной девушки.
На этом старик закончил захвативший его самого рассказ, на который употребил всю имевшуюся речистость. Устыдившись, похоже, своего энтузиазма, он, подобно человеку, который пил в одиночку и вдруг пришел в себя, с сомнением добавил, словно извиняясь:
— Что-то я разболтался — рассказал о «чиновничьей» семье всю правду и неправду, хоть ты меня и не просил. В молодости я оказался свидетелем того, как эта некогда процветавшая семья вдруг пришла в упадок, а сейчас вспомнил обо всем и уже не мог остановиться. Ты ведь представился их родственником. Не знаю, родственником по какой линии ты им являешься, но тебе наверняка было неприятно слышать все это. Когда ты упомянул о встрече с пятерыми солдатами, несшими яблоки, в моей памяти всплыли те давние события. Но они произошли, наверное, еще до твоего рождения и вряд ли имеют отношение к пятерым солдатам, якобы виденным тобой…
И тут Мансо похолодел от предчувствия, что те, кого он встретил, имеют самое непосредственное отношение к пятерым солдатам, о которых рассказал старик. С чувством, будто он слишком много времени потратил впустую и не сделал того, что должен был, Мансо торопливо вытер полотенцем руки, липкие от арбузного сока, и встал.
— Ну, я пойду. Спасибо за арбуз, дедушка.
С колотящимся без причины сердцем он бегом вернулся домой, где мать с нетерпением ждала его, глядя в зеркало на улицу.
— Догнал ты их?
— Нет, как сквозь землю провалились.
— Ну-ка, подойди сюда и еще раз расскажи про них: говоришь, их было пятеро?
— Вы что-то знаете?
— Мне жутковато от мысли, что это могут быть они.
— Кто они?
Когда он, вновь охваченный странными предчувствиями, потребовал ответа, мать на некоторое время растерялась. А потом ласковым голосом сказала:
— Расскажи мне еще раз про этих пятерых.
Он подробно описал солдат, которых встречал два дня подряд. И на лице матери появилось выражение глубокого сомнения, смешанного с удивлением.
— Похоже, это они. А не было ли случайно на лице посмотревшего прямо на тебя парня какой-нибудь раны?
— Левая сторона лба была разодрана.
— Его задело осколком снаряда. Ведь и правда он… — рассеянно пробормотала женщина, ни к кому не обращаясь.
— Да кто он?
Вместо ответа женщина достала из наволочки небольшой сверток в промасленной бумаге. Бережно развернув его, она протянула Мансо номерную бляху без цепочки. Достаточно было мельком взглянуть на эту бляху с шестью цифрами, чтобы понять, что она старая.
— Это его. Твоего родного отца.
В голове у Мансо стало пусто, под ложечкой засвистел холодный ветер, от которого по телу пробежал мороз. И тут мать с горящим от лихорадки лицом, без какого-либо намека или предупреждения ударилась в воспоминания:
— Несколько суток подряд по ночам гремела артиллерия, хребет горы озаряли осветительные ракеты. Но вот артиллерия поутихла, южан оттеснили от рукава реки, и пошли слухи, что здесь, того и гляди, окажутся северяне. Мама ушла на рынок, располагавшийся возле управы, чтобы разведать обстановку, а все остальные разошлись из дома кто куда, и только я оставалась в этой комнате. Мне был двадцать один год, но я уже тогда лежала тут с разрушающимися костями — могла шевелить только руками и головой.
Ночью из-за освещавших небо ракет и непрестанной стрельбы я не смогла сомкнуть глаз, поэтому средь бела дня уснула мертвым сном. И тут явились они. Те пятеро, о которых ты говорил. Я, подняв зеркало, посмотрела на улицу, потому что громко залаял Пятныш, и увидела пятерых солдат южнокорейской армии, которые, вцепившись в яблоню, лихорадочно обрывали и ели ее плоды. Яблоки сорта «джонатан», конечно, можно есть, не дожидаясь, пока они покраснеют, да и с пропитанием в военное время было плохо, но ведь солдаты эти яблоки, совсем еще невкусные в конце июля, даже не ели, а жадно глотали — так набивали ими рты, что щеки чуть не лопались.
Вот так обрывать и есть не дошедшие до товарной кондиции зеленые яблоки, забравшись без разрешения хозяев в сад, — в мирное время подобное считалось непростительным. Поведение этих солдат, которые, не стесняясь и не остерегаясь, воровали и ели чужое, должно было вызвать у меня как у хозяйки негодование. Но с того момента, как я впервые увидела их отражение в зеркале, и до той минуты, когда они, наполнив животы и завернув в куртки зеленые, но уже пригодные в пищу яблоки, покинули наш сад, я ни разу не испытала злости. Наоборот, меня смешили их чуть не лопавшиеся от яблок щеки, напоминавшие набитые орехами щеки белок, и та наглость, с которой они обрывали, будто свои собственные, яблоки самых дорогих по тем временам сортов — «голден» и «индиана».
Солдаты наполнили животы, напились из обнаруженной поблизости колонки, а поскольку дом был лишен признаков человеческого присутствия, решили, наверное, что сад в их полном распоряжении, и бессовестным образом расслабились. Ходили, смотрели, яблоки каких сортов лучше было бы взять с собой в часть, курили в тенечке, сидели под деревьями, вытянув ноги… А потом случилось нечто неожиданное. Один из них неуверенно направился к дому и исчез во внутренних воротах. Из прихожей послышалась поступь армейских ботинок, к которой добавился скрип осторожно открываемых по очереди дверей. Шаги затихли у моей комнаты. Беззвучно отворилась дверь, что ведет во внутренний двор, соединяя мою комнату с прихожей и верандой, — она как раз напротив окна, через которое я и тогда, выставив зеркало, смотрела на улицу.
Не хочется сыну говорить про отца плохое, но, если честно, когда на пороге появился этот парень, я не на шутку испугалась. Заболев еще в старшей школе, я лечилась в нескольких больницах, но в итоге снова оказалась здесь, и за пять лет, минувших с тех пор, как я слегла, ни один мой ровесник мужского пола не побывал в этой комнате. В самых строгих наставлениях, слышанных мною от твоей бабушки, упоминались горести и печали женщин, потерявших честь, и вплоть до того самого дня я мечтала подарить свое непорочное тело и душу законному супругу в первую брачную ночь. Будь я поздоровее, схватила бы, наверное, палку, лежавшую у изголовья, и закричала. Но мне оставалось лишь прижать к груди руки — тогда гораздо более подвижные, чем сейчас — и приготовиться отталкивать приближавшегося парня.
А он, опасливо подойдя к изголовью кровати, стоял и смотрел на меня сверху вниз. Я ждала, что парень набросится на меня, собиралась защищаться, но он ничего не делал, и я, замерев, просто смотрела на него, обхватив грудь руками. У парня был на удивление ясный и спокойный взгляд. На заострившемся, загрубевшем лице проглядывали следы былой красоты, обгоревшая шершавая кожа не полностью утратила прежнюю чистоту и гладкость. И вдруг сердце мое забилось сильнее: в его облике мне привиделось что-то знакомое. Что-то не от потрепанного солдата, оставившего линию фронта и только что поглощавшего ворованные яблоки.
Лицо матери покраснело от лихорадки. Он осторожно спросил:
— Как вы? Может быть, потом дорасскажете мне эту давнюю историю?
— Ничего. Мне гораздо лучше, чем было утром. А щеки у меня горят, потому что я впервые делюсь своей тайной.
И мать, будто опьяненная чем-то, продолжила прежним тоном:
— В какой-то короткий напряженный момент я попыталась вспомнить, где и когда я могла его видеть. Но, несмотря на проблески памяти, сообразить не смогла. И вдруг он сказал, что много раз видел один и тот же сон, а в том сне была я. Что мечтал успеть, пока жив, встретить такую девушку. Словно продолжил начатый разговор. Сейчас я думаю, что все это было очень странно, но тогда меня просто потрясли его слова. Я сразу вспомнила, где и когда его видела. Это точно был он. Любимый, о котором я грезила с детских лет. И не прекратила грезить, даже оказавшись из-за тяжелой болезни запертой в четырех стенах. Он. Это был он. Не знаю, поймешь ли ты, но именно поэтому я ему не сопротивлялась, хотя двигалась тогда свободнее, чем сейчас.
Будто спеша исполнить давно данное друг другу обещание, мы занимались любовью, отчаянно и торопливо. Когда остальные солдаты, заметив его исчезновение, принялись угол за углом обыскивать дом, он успел выбежать и увести их из сада. Где-то на кромке мрачного поля боя между двумя ровесниками двадцати одного года от роду расцвела и увяла печальная и пламенная любовь. Выбегая, он сорвал с шеи бляху, которую я дала тебе. Сказал, что, если только сохранит в этой страшной войне свою грязную никчемную жизнь, обязательно найдет меня. А если не найдет, я буду знать, что он погиб.
Конечно, я тоже слышала те злосчастные выстрелы со стороны акациевой рощи, прозвучавшие вскоре после ухода солдат из нашего сада, и разговоры о том, что их расстреляли. И разошедшиеся потом слухи о северокорейских диверсантах. Но я не верила всему этому. Думала: вдруг он обманул смерть и когда-нибудь найдет меня. Тяжело больная, я жила только ради новой встречи с ним.
И еще ради тебя — я очень обрадовалась, когда впервые почувствовала, как ты зашевелился во мне. Выяснилось, что и в моем больном теле могла зародиться новая жизнь, а кроме того, у меня возникло ощущение неразрывной связи с ним. Говорили, что это временное помешательство от долгого одиночества и боли, но в конце концов я родила тебя.