В начале 1950-х годов вождь уже не мог работать так, как раньше. Однако приходилось по-прежнему обдумывать прежде всего проблемы внешней и внутренней политики государства. Для своего возраста он был еще достаточно крепким человеком. Во всяком случае, у него не отмечалось признаков ослабления проницательности, памяти.
Смерти, прекращения личного существования он не боялся. По-видимому, воспринимал ее как прекращение бытия, переход в Ничто или, по вере индуистов, в божественную Нирвану, что является наградой за мудрую жизнь. Возможность посмертной хулы он не исключал, но относился к этому философски: со временем все станет на свои места и справедливость восторжествует.
Если Сталин верил в Высший Разум, господствующий во Вселенной, то пребывание души в каком-либо иномире вне тела для него было фантастикой. В отличие от примитивных материалистов, утверждающих первичность материи и вторичность сознания (далась им эта табель о рангах!), Сталин признавал единство всего сущего:
«Сознание и бытие, идея и материя — это две разные формы одного и того же явления, которое, вообще говоря, называется природой или обществом». Если ему и грезился порой Страшный Суд, то не как всеобщее судилище над душами живых и мертвых, а как терзания собственной совести.
Подобно многим атеистам, Сталин в юности искренне верил в Бога. Вспомним, пятнадцатилетний Иосиф Джугашвили писал:
Пробивайся, свет летучий,
до земли сквозь облака
и развей слепые тучи,
Божья воля велика…
Тогда же, завершая стихи о вдохновенном певце, которого завороженные слушатели сначала восхваляли, а затем напоили ядом, юный Иосиф привел слова черни:
Не хотим небесной правды,
легче нам земная ложь.
Трудно сказать, верил ли Сталин на исходе своей жизни в небесную правду, но в земную правду-справедливость он верил и старался утверждать ее всеми своими силами, порой жестокими методами.
Интересно свидетельство Главного маршала авиации А.Е. Голованова (в ту пору командующего авиацией дальнего действия). После Тегеранской конференции в начале декабря 1943 года его вызвал к себе на дачу Сталин. Верховный Главнокомандующий прохаживался в накинутой на плечи шинели. Поздоровавшись, сказал, что нездоров и опасается заболеть воспалением легких. Вдруг:
— Я знаю, — начал он, — что когда меня не будет, не один ушат грязи будет вылит на мою голову. — И, походив немного, продолжал: — Но я уверен, что ветер истории все это развеет.
Сорокалетний Голованов был обескуражен. Ему и в голову не приходило, что после великих побед под Москвой, Сталинградом и Курском кто-то может сказать о Сталине плохое. Походив еще немного, Иосиф Виссарионович продолжил:
— Вот все хорошее народ связывает с именем Сталина, угнетенные народы видят в этом имени светоч свободы, возможность порвать вековые цепи рабства. Конечно, только хороших людей не бывает, о таких волшебниках говорят только в сказках. В жизни любой, самый хороший человек обязательно имеет и свои недостатки, и у Сталина их достаточно. Однако если есть вера у людей, что, скажем, Сталин может их вызволить из неволи и рабства, такую веру нужно поддерживать, ибо она дает силу народам активно бороться за свое будущее.
Чем объяснить такую откровенность вождя? Пожалуй, он чувствовал себя плохо и подумывал о смерти. Размышлял вслух и вряд ли случайно высказал сокровенные мысли перед человеком, значительно моложе себя. Значит, не особенно полагался на свое ближайшее окружение. Понимал: некоторые из тех, кто его прославляют, постараются в удобный момент свалить на него все грехи и огрехи, оплошности и преступления, происходившие в годы правления Сталина.
По словам В.М. Молотова, Сталин говорил: «Молотов еще сдерживается, Маленков, а другие — эсеры прямо: Сталин, Сталин!» (Как известно, культ личности культивировали эсеры, тогда как большевики утверждали величие народных масс.)
Сергей Кара-Мурза, который в начале 1950-х годов был школьником, верно характеризует то время:
«В начале 50-х годов жизнь как-то резко успокоилась, и стал нарастать достаток. Этого тоже ждали и не удивлялись — люди очень много работали и мало потребляли. Поэтому хозяйство быстро восстановилось. Цены регулярно снижали, и очень ощутимо. На уровне нашего детского сознания мы были уверены, что Сталин нас любит. Мы это видели по множеству признаков ежедневно. Мы были уверены и об этом совсем не думали. Но, не думая, мы в массе своей Сталина любили. Что бы там ни говорили всякие краснобаи, а был у нас недолгий период взаимной скрытой любви между большинством народа и властью. Официальная любовь и преданность, знамена и барабаны к этому не касаются, я говорю о скрытой, редко выражаемой любви. Возможно, другого такого периода не было и не будет».
Сейчас кое-кто утверждает, будто с уходом Сталина советский народ, задавленный тоталитаризмом, впервые ощутил благо свободы. А произошло иное. Была всенародная скорбь (говорю о большинстве; иные торговцы и номенклатурщики вздохнули с облегчением). Смерть Сталина освободила его от непосильного труда и огромной ответственности. В народе она воспринималась как завершение великой эпохи. Что ожидает страну впереди?
В последние годы жизни Сталин всерьез задумывался об этом. На закрытом Пленуме ЦК КПСС 16 октября 1952 года он выступил с крупным и принципиально важным докладом. По сути это было его завещание. Он говорил около полутора часов без перерыва. Не читал заранее написанный текст, а именно говорил, обращаясь в зал и не сбиваясь. Значит, он был здоров, умственными и психическими расстройствами не страдал. Сразу же взял деловой тон:
— Итак, мы провели съезд партии. Он прошел хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства…
Обратимся к воспоминаниям присутствовавшего на пленуме писателя Константина Симонова, члена ЦК партии:
«Говорил он от начала до конца сурово, без юмора, никаких листков или бумажек перед ним на кафедре не лежало, и во время своей речи он внимательно, цепко и как-то тяжело вглядывался в зал, так, словно пытался проникнуть в то, что думают эти люди, сидящие перед ним и сзади. И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись глазами в зал, — все это привело всех сидевших к какому-то оцепенению…
Главное в его речи сводилось к тому (если не текстуально, то по ходу мысли), что он стар, приближается то время, когда другим придется продолжить делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжелая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать. Это и было самым главным, что он хотел не просто сказать, а внедрить в присутствовавших, что, в свою очередь, было связано с темою собственной старости и возможного ухода из жизни.
Говорилось все это жестко… За всем этим чувствовалась тревога истинная и не лишенная трагической подоплеки».
Написал это Симонов спустя 27 лет после пленума, но общее впечатление и некоторые детали писатель запомнил, по-видимому, хорошо. К сожалению, отсутствует cтенограмма выступления Сталина. Есть запись Л.Н. Ефремова (она приведена в книге В.В. Карпова «Генералиссимус»). Сталин объяснил свои предложения, сказав:
— Некоторые выражают несогласие с нашими решениями. Говорят, для чего мы расширили состав ЦК? Но разве не ясно, что в ЦК потребовалось влить новые силы? Мы, старики, все перемрем, но нужно подумать, кому, в чьи руки вручим эстафету нашего великого дела, кто ее понесет вперед?…
(Нашлись умники, поясняющие: коварный диктатор захотел под благовидным предлогом избавиться от конкурентов. Такова точка зрения тех, кто привык строить каверзы, лгать и клеветать ради карьеры или денег. А Сталин говорил то, что хотел сказать. Он не привык унижаться, лицемерить, хитрить. — Р.Б.).
Причины кадровых перестановок он объяснил так:
— Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили их новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра — мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных, инициативных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии. Мы их должны поддержать в ответственной работе. Что же касается самих видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными политическими и государственными деятелями. Мы их переводим на работу заместителями Председателя Совета Министров. Так что я даже не знаю, сколько у меня теперь заместителей…
Однако оказалось, что дело не только в возрасте ветеранов партии. Сталин перечислил несколько серьезных ошибок Вячеслава Михайловича. На одном из дипломатических приемов Молотов дал согласие английскому послу издавать у нас буржуазные газеты и журналы. «Такой неверный шаг, если его допустить, — сказал Сталин, — будет оказывать вредное, отрицательное влияние на умы и мировоззрение советских людей, приведет к ослаблению нашей, коммунистической идеологии и усилению идеологии буржуазной».
Судя по всему, вождь знал о влиянии последней на умы не столько рядовых советских граждан, сколько на тех, кто причисляет себя к элите общества. Ведь рекламируется под видом буржуазного образа жизни благосостояние наиболее обеспеченных слоев западного общества, но вовсе не того большинства, которое едва сводит концы с концами.
Оказывается, Молотов предложил сделать Крым еврейской автономией, а также делился со своей женой (еврейкой) секретной информацией. «Получается, — говорил Сталин, — будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять». Среди них были Голда Меир, сотрудник посольства США и т.п.
Когда в Москву приехала первый посол Израиля Голда Меир, перед синагогой, куда она пришла, собралась многотысячная толпа. Ее приветствовали с восторгом, и она ответила: «Спасибо за то, что вы остались евреями». А на приеме в МИДе жена Молотова подошла к Меир, заговорила с ней на идише и на вопрос, не еврейка ли она, с гордостью ответила: «Я дочь еврейского народа».