На отшибе от этого суетного места, ближе к реке, возвели свои дома с глухими заборами ссыльные старообрядцы, а в северо-западной части посада селятся прочие ссыльные, среди которых много грамотеев, в основном из поляков. Эти неплохо кормятся, составляя на торговой площади всякому люду челобитные, кому какие надобны. Берут они и казачьих детей в обучение грамоте. Атласова и самого учил грамоте старый поляк Фёдор Козыревский, взятый в давние времена в плен под Смоленском. Поляк этот давно уж в могиле, а сын его и внуки, как Атласов слышал, служат нынче на Камчатке. Из ссыльных поляков служили многие и подьячими в Приказной избе, ведая столами. Крайние избы слободы ссыльных примыкают к стенам Спасского монастыря — там церковь, часовни и кельи братии.
Таков Якутск в целом. Множество башен, церковных куполов, видных издали, обширность и добротность построек, многолюдство, пестрота одежд, языков и говоров, крупный размах торговли — всё это и создаёт Якутску славу первого в Сибири города.
Торговая площадь перед Таможенной избой запружена людьми в разноцветных кафтанах — меховых, суконных, атласных. А кое у кого уже и шубы на плечах. Приезжие якуты, тунгусы и юкагиры осаждают купеческие лавки, покупая топоры, усольские ножи, цветные сукна и шелка, позумент и бисер.
Атласов, проталкиваясь сквозь базарную толпу, старается избегать взглядов встречных казаков. Он знает, что среди казаков ходит о нём присловье: «Один из наших тоже взлетел высоко, да как упал — больно расшибся».
На этот раз ему повезло: никого из знакомых в толпе не встретил. Впрочем, горько усмехается он, ему везёт всё чаще и чаще.
Он так долго сидит в тюрьме, что знакомых у него скоро не останется вовсе.
Миновав торговую площадь, Атласов с подьячим вошли в новый город через въезжую башню.
Приказная изба, или, по-новому, воеводская канцелярия, рублена в два жилья (этажа), нижние окна забраны железными прутьями, верхние поблескивают слюдой. Крыльцо канцелярии резано деревянных дел мастерами, точёные балясины украшены кружевом и петухами.
В канцелярии четыре стола: денежный, ясачный, хлебный и разрядный, делами которых ведают назначенные воеводой подьячие числом до восьми. Для сношений с инородцами в штат канцелярии зачислены два толмача. Здесь же служат и выборные от мирских людей целовальники, которые целовали крест, обещая пуще собственных глаз беречь государеву денежную казну, честно собирать доходы с царёвых кабаков и хранить всякие государевы запасы.
Самая обширная и светлая комната в канцелярии отведена воеводе. Здесь он принимает челобитчиков, вершит суд на своё усмотрение, тягает за бороды нерадивых подьячих и целовальников.
Сюда, в эту комнату, и ввёл подьячий Атласова.
Стольник и воевода Дорофей Афанасьевич Драурних восседает в широчайшем кресле, которое, однако, кажется для него тесным — столь он тучен и громоздок. У него слоновьи ноги, мясистое равнодушное лицо перевидавшего всё на свете человека и невыразительные, цвета холодной свинчатки глаза, опушённые белёсыми ресницами.
— Очень нехорошо быть разбойник! — оттопырив толстую нижнюю губу, говорит он Атласову, словно тот его только что ограбил. «Немчин поганый, русского языка не успел выучить, а туда же — читать наставления!» — тоскливо думает Атласов.
— Вишь, воевода, пошалили мы немного с казачками. Было дело, не отпираюсь, — вежливо соглашается Атласов, чтобы хоть как-то поддержать беседу, которая заранее обещает быть скучной.
— Что есть пошалили? — поднимает кверху белобрысые брови воевода. — Шалость есть невинный детский развлечений. А ви хватай делай грабить торговый государев человек. За такой поступок иметь быть караться в цивилизованный мир верёвкой вокруг шея, покуда приходит смерть... Государь много обижен тобой есть. Надо хорошо делать служба. Теперь государь велит делать приказ посылать тебя и твои люди обратно в Камчшатка. Тюрьма нихт. Ти есть свободен.
Атласов стоит совершенно оглушённый. Как! Вот этот огромный каменный болван с холодной немецкой начинкой привёз ему весть о свободе!.. Пол начинает уходить у него из-под ног.
— Ну, ну! Полно, голубушек, — вставая во весь свой огромный рост, успевает поддержать Атласова воевода. — Тюрьма нихт! Это есть святой правда! Мы больше не будем разбойник, мы будем жить честно, чёрт нас похвати!
Драурних улыбается каменными губами, Драурних даже пытается неуклюже шутить. Но едва он убеждается, что Атласов пришёл в себя, как тут же объясняет: государь, приказав освободить Атласова, дал Драурниху право вздёрнуть казачьего голову при первой же серьёзной провинности на любом подходящем суку, не отписываясь в Москву. Поэтому, вдалбливает Драурних, Атласов должен служить, не щадя ни своего живота, ни живота казаков. Таковы условия его освобождения.
Военное счастье по-прежнему не сопутствует государю в его войне со шведами, казна государева пуста — поэтому Атласову надлежит всеми мерами гнать с Камчатки поток пушнины. Если же казачий голова не оправдает возложенных на него ожиданий, пусть пеняет на себя самого.
ЧЁРНОЕ УТРО
Странное утро выдалось 6 июня 1707 года в казачьем остроге на Большой реке, которая несёт ледяные воды с южных отрогов Срединного Камчатского хребта и впадает в Пенжинское (Охотское) море.
В это утро Иван Козыревский проснулся как обычно: не рано и не поздно. Откинув низ полога, подвешенного к потолку над широким супружеским ложем для защиты от комаров, он увидел, что за лахтачьим пузырём, затягивающим окно, как раз начинает угадываться рассвет, а по избе ещё плавает сумрак, слабо раздвинутый чадным пламенем лампады, горящей в углу на божнице перед крошечным изображением девы Марии с младенцем Христом на руках. Иконку эту в тусклом серебряном окладе подарил Ивану отец, провожая его на службу в Большерецкий острог, а лампаду Козыревский сделал сам из каменного камчадальского жирника. Вместо деревянного масла лампаду приходилось заправлять китовым либо лахтачьим жиром; она служила им с Завиной и вместо ночника: Завина не любила спать в темноте, ей начинали мерещиться всякие ужасы, и она в испуге просыпалась от этого.
Колеблемое сквозняком пламя лампадки освещало бревенчатые стены, ржавый болотный мох, которым были выложены пазы между брёвнами, неструганые плахи потолочного настила. Грубо сколоченный стол, два-три табурета, ларь да лавки у стены составляли всю обстановку избы, вернее, той её половины, которую занимали Иван с Завиной. Вторая половина избы была отдана служанкам.
Несмотря на скудость обстановки, Козыревский гордился своим домом. Всё в избе было сделано его руками. Он сам возвёл стропила и покрыл крышу речным камышом, сам сложил печь, сколотил стол, стулья, лавки.
Теперь Иван обзаводился лодкой. Всю последнюю неделю он долбил бат и почти закончил работу. Лодка должна была получиться на славу — узка и быстроходна, а главное — легка, как перо, даже Завина могла бы её самостоятельно вытаскивать на берег и сталкивать в воду, не лодка — просто прелесть. Он обстругал её так гладко, что ладонь не чувствовала шероховатостей — тем легче она будет бежать по воде. Осталось нашить две доски на борта да вырубить шест, каким здешние жители правят лодкой вместо весла. Да, в последнее время он немало поработал и уже привык просыпаться с ломотой во всём теле. Сегодня ломота, кажется, пропала. Должно быть, он уже втянулся в работу, окреп. Ему ведь только двадцать пятый год, тело его способно превозмочь и не такое.
Взгляд Козыревского задерживается на его боевых доспехах, висящих на стене. Короткая кольчуга, шлем, пищаль и сабля говорят о том, что его дом — жилище воина. Однако он рад, что на Большой реке ему ни разу не пришлось, разрядить ружьё по неприятелю: здешние камчадалы относятся к казакам дружелюбно, как почти повсюду на Камчатке. С приходом казаков здесь прекратились кровопролитные междоусобные войны, и камчадалы рады наступившему наконец покою, — тому, что положен предел бесчинству воинственных князцов. В стычке с воинами одного из таких князцов два года назад погиб в низовьях реки Камчатки отец Козыревского.
Радуясь тишине, разлитой в его доме и в нём самом, Козыревский решил поспать ещё немного. За окном почему-то перестало развидняться и даже, наоборот, как будто потемнело. Незачем вставать сегодня ни свет ни заря. Бат он успеет не спеша доделать за утро, и они с Завиной ещё до полудня попробуют, какова лодка на воде.
Завина безмятежно спит, свернувшись калачиком. Дыхание у неё ровное и, как всегда, такое тихое, что, бывает, проснувшись среди ночи, он пугается, здесь ли она.
Завина создание удивительное. Она не похожа ни на одну из здешних женщин. Лицо у неё более узкое и светлое, чем у всех камчадалок, глаза не чёрные, а карие, — и большие, с прямым разрезом, в них нет ничего азиатского. Козыревский мог найти этому лишь одно объяснение. По слухам, лет пятьдесят назад на Камчатке зимовали люди кочевщика Федота Попова, сплывшие вместе с казаками Семёна Дежнёва из Нижнеколымского зимовья в чукотскую землю. На Камчатку судёнышко Попова занесло бурей. Куда делись потом его люди, никому не известно. Должно быть, погибли в стычках с коряками, пробираясь на север к Чукотке за моржовым зубом. Вероятно, кто-нибудь из этих людей остался жив и коротал свой век вместе с камчадалами. Он-то и оставил светлолицее потомство.
В стойбище, откуда Козыревский увёз Завину, о её родителях ничего узнать не удалось. Она досталась тойону Большой реки, воинственному князцу Карымче в качестве военной добычи. В стойбище, на которое напали воины Карымчи, по здешнему обыкновению было перебито всё мужское население. Среди пленниц не оказалось и матери Завины. Черты, отличавшие Завину от местных женщин, считались среди камчадалов за уродство, и никто из воинов не польстился на девчонку, даже когда она подросла. Карымча использовал её на самых неприятных работах. Ей было поручено ухаживать за собаками тойона, которых тот держал три упряжки. Каждую зиму ей приходилось доставать собакам из мёрзлых зловонных ям тухлую рыбу и кормить все три злющие и вечно голодные своры. К несчастью Завины, собаки не хотели привыкать к ней, словно чуяли в ней чужую. Когда она являлась искусанная с жалобами к тойону, тот даже не слушал её жалоб. Он только пожал бы плечами, узнав, что псы сожрали пленницу.