Медленно тянулось время. От ночного холода каменело лицо и зубы выбивали мелкую дробь. Но разжечь костёр было нельзя — их забросали бы стрелами.
Кузьма поднялся на ноги и стал рыть саблей могилу. Семейка принялся помогать ему. За этой работой он согрелся, но зубы его по-прежнему выбивали дробь. Положение их оставалось безвыходным, тьма и страх давили его душу.
Никодима опустили в могилу и долго засыпали влажной землёй, стараясь оттянуть время, когда надо будет на что-то решаться.
— Может, попробовать спустить бат? — предложил Семейка. — Прорвёмся в тундру.
— Не прорваться, — вяло отозвался Кузьма. — Вон костров сколько запалили. У берега светло, что днём. В лодке нас сразу углядят.
— Тогда, может, вплавь?
— Подождём ещё.
— Надо выбираться, пока темно, — настаивал Семейка.
— Ясно, что днём не выбраться. Пущай спать улягутся. Устанут стеречь, тогда и попробуем. Всё едино другого выхода у нас нет. Приведут завтра ещё байдары — тогда конец нам.
Усталость, вызванная перевозбуждением, постепенно давала себя знать. Страх притупился, и постепенно Семейке стало всё безразлично.
— Лезь под бат. Подремли маленько, разбужу, как придёт время, — предложил Кузьма.
Забравшись под перевёрнутый бат, Семейка подстелил приготовленной ещё днём сухой травы и улёгся, надув кожаный мех вместо подушки. Лямки меха он пропустил под мышки, решив, что с помощью этого меха ему будет легче переплывать озеро. Под батом было теплее, здесь его согревало собственное дыхание, и вскоре он уснул тяжёлым каменным сном.
Сколько длился его сон, он не знал. Ему чудились какие-то толчки, будто под ним ходила и гудела земля, но проснуться не было сил. Только когда Кузьма перевернул над ним бат и с силой стал трясти его за плечи, Семейка открыл глаза.
— Да очнись ты, малец! — причитал над ним казак. — Вся земля трясётся, на море бог знает что творится. Курильцы бегут с кошки. Должно, вода сейчас хлынет на берег.
Вскочив на ноги, Семейка помог стащить бат на воду.
Покидав оружие в лодку, они оттолкнулись от берега и, налегая на шесты, поплыли прочь от острова к тундре. Кожаный мех, болтавшийся у Семейки за спиной, мешал ему грести, по он не снял его, словно предчувствуя беду.
Низкий, сотрясающий сушу рёв нёсся с моря, нарастая с каждой минутой. Курильские воины в панике метались по кошке, с криками налетая друг на друга, падали, ничего не соображая. Сторожевых у костров словно ветром сдуло — они бежали прочь от берега, ища спасения в сопках.
Вал морской воды, поднявшись саженей на двадцать, обрушился на кошку, погасил костры, смыв тех, кто не успел убежать, и, перелившись в озеро, затопил островок, на котором ещё минуту назад сидели казаки. Вода настигла бат, когда Кузьма с Семейкой готовились выпрыгнуть из него на казавшийся им спасительным тундровый берег. Хотя волна, разбившись о кошку, потеряла половину силы, всё-таки она ещё достигала саженей восьми. Чёрная стена воды обрушилась на лодку, вышвырнув из неё людей, и неслась дальше на сушу, затопляя низкую тундру. Семейку подняло на гребень волны и потащило в клокочущей круговерти в ночную темень. Он наглотался воды и думал только об одном, как бы не соскочили лямки меха, державшего его на поверхности. Волна выбросила Семейку у подножия пологой сопки, в версте от берега, и, шумя, унеслась обратно в море. Дрожа от холода и выплёвывая воду, он побрёл на негнущихся ногах вверх по склону сопки, опасаясь, что новая волна настигнет его внизу. Однако моретрясение утихало, и волны не вторгались уже так далеко на сушу. Семейка снял одежду и отжал воду. Одевшись, он стал бегать по сопке, чтобы согреться.
Когда наступил рассвет, глазам его открылась полузатопленная тундра, где под илом покоились тела курильских воинов. Никто из них не успел добежать до сопок. Где-то там, внизу, остался лежать и Кузьма. Семейка спустился с сопки и долго бродил по тундре, отыскивая тело казака. Но поиски были напрасны. Кое-где, на низинах, толщина отложенного морем ила достигала нескольких аршин. Где-то, в одной из таких низин, и лежал, должно быть, казак.
В этих поисках Семейка неожиданно наткнулся на свой бат и решил стащить его к реке. Надо было возвращаться в крепость. Он долго выгребал из бата ил. Над ним с жалобными криками носились чайки, потерявшие в эту ночь свои гнёзда. Семейка медленно тащил свою лодку к воде. По дороге он разыскал бамбуковый шест, принесённый морем неведомо из какой дали, и кинул его в бат. Он уже дотащил лодку до берега Большой реки и готовился спустить её на воду, когда простая мысль остановила его. Если не только курильцы, но и камчадалы решили бунтовать против казаков, тогда Семейку перехватят возле первого же камчадальского стойбища. Плывя по реке, он мог попасть прямо в руки неприятеля. Идти пешком в острог тоже было нельзя — по той простой причине, что ему не удалось бы переправиться через притоки Большой реки, которые, чем ближе к горам, тем бешеней становились. Только теперь до Семейки дошла вся отчаянность положения.
Глядя на мутные, несущиеся мимо воды реки, он долго сидел на берегу, не зная, на что решиться. Он вспоминал, как плыл вчера утром вслед за Никодимом и Кузьмой на своём бату и как ему тогда было весело и просто. Потом ему вспомнился чёрный крест на открытом всем ветрам мысу, и в ушах его заново зазвучала песня-жалоба, которую проплакали казаки, словно предчувствуя свою гибель. Добравшись в своих воспоминаниях до сороки, которая кричала кукушечьим голосом, но всё-таки оставалась сорокой, потому что перьев ей не сменить, Семейка взволнованно вскочил на ноги. Сороке перьев не сменить; но ведь он-то может сменить одежду. Мысль эта показалась ему настолько простой, что он удивился, как ему сразу не пришло это в голову.
Вернувшись в тундру, он снял птичий кафтан с одного из курильских воинов, настигнутых вчера морским валом. Затем отыскал и лахтачью шапку. Липкую от ила чужую одежду он прополоскал в воде и повесил на куст сушиться, благо солнце уже начинало пригревать.
Затем Семейка решил поискать оружие и погнал бат вниз по течению. Войдя в устье реки Озёрной, он поплыл к озеру. Обогнув островок, на котором они вчера собирали яйца и который теперь был на несколько вершков покрыт грязью, Семейка причалил к низкому берегу озера в том месте, где на них с Кузьмой вчера обрушилась стена воды и перевернула бат. Он почти сразу наткнулся на торчащую из ила ложу пищали. Заряд в ней, разумеется, подмок, но зато к её ремню были привязаны мешочек со свинцом и костяной рог с порохом, рог был хорошо заткнут пробкой, и порох в нём оказался сухим. Ни пистоля, ни другой пищали ему найти не удалось. Где-то под слоем ила остались лежать и казацкие сабли. Но Семейка был доволен и единственной находкой. Тут же перезарядив пищаль, он почувствовал себя сильным и уверенным. Пусть теперь камчадалы попробуют задержать его. Он в руках держит оружие, перед которым трепещет вся тундра.
Семейка оттолкнулся шестом от берега и поплыл прочь от злополучного озера. Добравшись до куста, на котором сушилась курильская одежда, он вытащил бат на песок, скинул с себя кафтан и утопил в реке, завернув в него камень.
Переодевшись в курильское платье, он решил здесь больше не задерживаться. Солнце и так стояло уже высоко, и если он хотел добраться до крепости засветло, то ему следовало поспешить. Пусть он голоден и совершенно измучен, но помощи ему ждать неоткуда.
Толкаясь шестом о берег, он ходко погнал бат против течения, стоя на его корме. Время от времени ему всё же приходилось высаживаться на берег — руки отказывались держать шест.
Отдохнув, он снова становился на корму бата. Когда впереди показывались островерхие балаганы какого-либо камчадальского стойбища, он отгонял лодку к противоположному берегу и быстро проносился мимо. Однажды его окликнули с берега, но он не отозвался и продолжал гнать бат, словно не слышал чужого голоса. Благополучно миновал он и стойбище Кушуги. Когда река разбилась на множество рукавов, обтекая густо заросшие лозой острова, Семейка перевёл дух. Если ему встретятся чужие лодки, он сможет отстояться, спрятавшись в кустах у какого-нибудь из островков.
Когда позади осталось уже больше половины пути, он неожиданно разглядел целую флотилию камчадальских батов. Юркнув в боковую протоку, Семейка вытащил бат на остров, заросший ветлой и тальником.
Мимо островка прошло до полусотни лодок, полных камчадальскими воинами, среди которых он узнал толстого, заплывшего жиром тойона Кушугу, часто бывавшего в крепости. Семейку сразу насторожили ряды поднятых частоколом чекуш и копий, свидетельствовавших о том, что воины возвращались из набега.
Разглядев кое у кого из них пищали и обломки сабель, которые камчадалы показывали друг другу, Семейка обмер. Неужели камчадалам удалось разорить казачий острог? От этой мысли у него зашевелились волосы на голове и ледяная испарина покрыла тело.
Выждав, пока лодки проплыли мимо и скрылись вдали, Семейка столкнул бат в воду и что было сил заработал шестом. Шест уже доставал дно, надобность держаться всё время возле берега отпала. Выбирая тихие протоки, где течение не сбивало скорости, он плыл теперь безостановочно.
Страх за отца, за всех казаков, оставшихся в крепости, словно толкал его в спину. Мысль о гибели укрепления казалась ему нелепой, чудовищной, и всё-таки прогнать её он не мог.
К мысу, на котором стоял острог, он доплыл уже в сумерках. Берег был пуст. Ни стен, ни креста часовни, ни сторожевой вышки — ничего не осталось на мысу, словно укрепление слизнул ураган. Над берегом кружилось воронье.
У Семейки упало сердце. Пристав к берегу, он выскочил на мыс, и его глазам открылась картина, от которой у него подкосились ноги. Груды чёрных головешек и тела убитых казаков — вот всё, что осталось от крепости.
— Папаня! Папаня! — звал Семейка в ужасе.
Ответом ему было только скрежещущее карканье ворон, безбоязненно и остервенело рвущих добычу. Семейка завыл в голос, разыскивая среди убитых отца, кидая в ворон головнями.