Выяснилось, что Мартиан побывал у Атласова. Поздравил с благополучным прибытием на Камчатку, дал своё благословение. Голова угостил его чаркой вина, потом они разговорились даже как будто по душам и выпили ещё несколько чарок. Увидев, что Атласов с ним ласков, Мартиан попенял ему за то, что ведёт он себя с казаками не по-божески; Атласов посоветовал ему не совать нос не в свои дела, но Мартиан уже разошёлся и высказал в глаза всё, что о нём думает, велел покаяться и выплатить казакам жалованье. Расстались они, по словам Мартиана, более чем холодно. Выходя от Атласова, архимандрит споткнулся и набил себе на лбу шишку. По тому, как Мартиан покраснел, давая это объяснение, можно было догадаться, что шишку на лбу он набил себе не сам — должно быть, Атласов попросту велел вышибить разошедшегося священника в дверь.
Закусив гусиным крылышком, архимандрит раздул кадило и прочитал молитву с отпущением грехов убитому. Вслед за тем позвали Марию с ребёнком, и Мартиан приступил к обряду крещения. Зачерпнув корцом[110] воды из кадки и перекрестив корец, он побрызгал этой водой на лоб женщины и на тело младенца. Имена новокрещёных он записал в книгу, которую всегда носил при себе — в особом кожаном чехле на поясе.
Обряд венчания был также краток. Мартиану предстояло побывать сегодня ещё в нескольких домах. Выпив с Козыревскими последнюю чару сразу за всех — за поминовение усопшего, за новокрещёных и за новобрачных, — он тут же ушёл.
Петра такая поспешность нисколько не обидела. Пусть краток обряд, зато всё у него теперь справлено по закону, по христианскому обычаю.
Едва за Мартианом захлопнулась дверь, как в избу ввалились, пятеро казаков во главе с Анцыферовым — все попутчики Ивана по походу.
Нетрудно было заметить, что они успели уже изрядно угоститься хмелем. Однако, войдя в горницу, казаки повели себя смирно, памятуя о том, что в избе Козыревских горе.
— Отлежался? — спросил Анцыферов Ивана.
— Да вот, почитай, сутки проспал.
— Я и сам недавно встал. Вот эти шишки запечные разбудили, — обвёл добродушным взглядом Анцыферов своих казаков. — Разве заставишь их спать, коль они почуяли, что в Верхнекамчатске тянет хмелем, куда ни поведёшь носом... Прослышали мы, что брата вашего, Михаила, убили. Вот и решили зайти, помянуть покойника. Казак был добрый. Да вся наша служба такая, что не знаешь, где и когда голову сложишь.
— Мишку я хорошо знал, — вступил в разговор Шибанов. — Ходили мы с ним на сбор ясака вместе на реку Жупанову года три тому. На устье, возле скал, прижало нас приливом морским. Кругом вода, волны уже по пояс хлещут. Ну, думаем, гибель. Так нет же, изловчился Михаил, сунул нож в трещину в скале, подтянулся, сам вылез на уступ, а потом и меня выволок на ремне. Ловкий казак был.
— В шахматы тож мастер играть был, — стал вспоминать и Торской, щипля вислые свои усы. — Нет мне на Камчатке в шахматы играть равных, а он несколько раз разделывал меня вчистую.
— А из пистоля как садил! — покрутил головой Дюков. — Меня и научил не глядя попадать в подкинутую шапку с пятнадцати саженей, даром что моложе меня на два года был.
— Проходите, проходите, гости дорогие, — стал приглашать Пётр казаков к столу. — У нас тут не только поминки, но и крестины и свадьба — всё скопом.
Казаки сразу загалдели, дружно рассаживаясь за столом.
Увидев, сколь радушно Пётр принимает его гостей, Иван решил раз и навсегда забыть, как хитро провёл брат раздел имущества. Пока слуги, суетясь вокруг стола, заставляли его закусками, Иван спустился с Петром в подпол и они подняли в горницу трёхвёдерным бочонок с вином. Появление бочонка было встречено общим одобрительным гулом.
— То по-нашему, по-казацки! — прокричал Шибанов, оскалив в улыбке крепкие, чистые до синевы зубы, и ловким ударом вышиб у бочонка верхнее донце.
Вино черпали корцом и разливали по деревянным чаркам. Кто-то из казаков успел сбегать за солёной и копчёной рыбой, доставленной накануне в острог. И стол был готов для пиршества.
Козыревские, памятуя о том, что уже изрядно выпили, подняли с казаками по первой чаре, а последующие старались пропускать.
Мария на этот раз осушила с казаками несколько чарок, и лицо её покрылось румянцем. Крики «горько» звучали беспрерывно, и они с Петром уже устали целоваться. Мария словно светилась вся от счастья, от дружелюбия казаков, от общего веселья.
Она сидела за столом до тех пор, пока не пришло время кормить и укладывать малыша, ещё не отнятого от груди. Малыш подал о себе знать на весь дом таким требовательным криком, что казаки рассмеялись.
— Ну, Пётр, кремень-мальчишка у тебя вырастет.
— Орёт, аж потолок дрожит!
— За самого младшего из Козыревских! За силу русскую!
Деревянные чары дружно взлетели над столом. Постепенно разговор перешёл на общие казацкие дела. Казаки уже слышали, что Атласов привёз из Якутска их жалованье, не запамятовал выдать его служилым, и теперь возмущение выплеснулось наружу.
Увидев, что за Марией закрылась дверь, Анцыферов понизил голос:
— Тут вроде все свои? — при этом он пристально взглянул на Петра Козыревского.
— Да чего там! Все свои, — поспешно отозвался Пётр, поняв, что Анцыферов сомневается в нём.
— Что ж, раз тут все свои, так давайте думу думать, как быть.
— Острожных казаков надо пощупать, чем дышат, — предложил Шибанов. — А потом уж и решать.
— Да кто ж из острожных казаков не хочет получить своё законное жалованье? — поспешил вставить Пётр, которого невысказанное недоверие Анцыферова, должно быть, сильно задело. — Все острожные казаки за Беляева держатся. Он тут в крепости сила, хоть начальником острога и числится Костька Киргизов. В первую голову надо с Беляевым поговорить.
— За Атласовым тоже сила, — напомнил осторожный Торской, поглаживая бритую свою голову. — Если за нами и за Беляевым большинство здешних казаков станет, жалованье своё мы стребуем. Пусть Атласов не забывает, что Камчатка далеконько от Якутска. Споткнётся, так некому будет бегать жаловаться. Воеводская рука сюда дотянется не скоро.
— Атласов собирается днями отправлять большую партию служилых на Бобровое море, на реку Авачу, чтоб тамошних камчадалов и коряков привести в покорство, — проговорил Матвей Дюков, прижмуривая правый глаз, словно целясь из пистоля. — Думаю я, что с партией этой многие из ближнего окружения головы уйдут. Нам лучше всего потребовать отчёта у Атласова, когда партия выступит из крепости, а до тех пор звать в наш сговор других казаков.
— Дюков дело говорит, — одобрил Торской. — В жизни, как и на шахматной доске, всё должно быть рассчитано. Иначе партия будет проиграна. Надо подвести исподволь Атласову такую пешечку, которая выскочит на край доски и окажется в ферзях. Лучше, если схватку начнут сами здешние казаки, а мы будем держаться в тени до поры. Беляева я знаю. Чуть Атласов поприжмёт его, он тут же и покажет зубы. А зубы у него крепкие, да и кулак мало чем уступает кулаку нашего Анцыфера.
ПОСЛЕ ПИРА
Партия служилых ушла на реку Авачу, однако Анцыферов, познакомившись с Атласовым поближе, решил пока ничего не предпринимать против него, дожидаясь более подходящего случая. Казакам было велено придержать языки. События развивались далеко не так, как предполагали они в ночь сговора у Козыревских. Казалось, Атласов разгадал все их замыслы, словно сам присутствовал на пиру. Ни один из верных ему казаков и казачьих десятников не выступил из острога. Зато Беляева и его ближайших друзей казачий голова отправил с партией, будто специально стремился отослать из острога, под неприятельские стрелы. Острожные служилые, негласно признававшие Беляева за своего атамана, сразу присмирели, и вести с ними разговоры стало опасно. Они, видимо, решили поступиться своим жалованьем, присвоенным головой, лишь бы не навлечь на себя его гнев, не попасть под батоги. Приказчик Верхнекамчатского острога — Константин Киргизов — даже не посмел заикнуться голове о жалованье для казаков. У него были на то особые причины. Ни в одном из острогов на Камчатке не было ещё царёвых кабаков с винокурнями, и проворный приказчик тайно завёл собственную винокуренку и потихоньку поторговывал сивухой, которую камчатские служилые звали ракой. Немало соболей перетаскали ему казаки в оплату за выпивку, и Киргизов опасался, как бы Атласов не обвинил его в тяжком воровстве, в нарушении указа о царёвой винной монопольке. Многоречивый и пронырливый, он чуть не на животе ползал перед Атласовым, всячески его улещивая. На большерецких казаков он поглядывал как на опасных крамольников.
Иван чувствовал себя так, словно вокруг него и всех его друзей стягивается тугая петля.
На следующий день, после того как партия служилых выступила из острога, Атласов потребовал большерецких казаков для сдачи ясака. Сумы с пушниной были доставлены к приказчичьей избе. Киргизов, приволакивая ногу, которую ему покалечило камнем во время обвала в горах, засуетился вокруг кожаных сум. Атласов поручил ему пересчитать пушнину. Сам голова, нахохлившись, сидел на высоком крыльце в окружении нескольких вооружённых казаков. У Атласова было сухое цыганистое лицо крупной лепки с густой светло-русой бородой и ястребиными, словно дремлющими глазами, в которых тлела искра настороженности. Задубелые, жилистые кулаки он держал на коленях, словно старик крестьянин, отходивший своё за плугом. Хотя от роду ему было немногим за сорок, однако тюрьма заметно состарила его лицо. И всё-таки от его костлявой широкогрудой фигуры веяло крепкостью дуба, устоявшего против всех бурь. Плечи его обтягивал алый кафтан тонкого сукна, за голубым шёлковым кушаком торчала пара пистолей с серебряной насечкой по рукояти.
Вопреки опасениям Ивана, отчитались они с Анцыферовым удачно, Недостачи Киргизов не нашёл, в ясачной книге всё было записано правильно, попорченных шкурок не обнаружилось. Атласов равнодушно скользил взглядом по мерцающему меху соболей, по лоснящемуся ворсу лисиц-крестовок и огнёвок, — казалось, он не ясак принимал, а вышел подремать на крыльце.