К Петру пробились большерецкие казаки.
— Налей-ка, мил человек, моим ребяткам, пусть хлебнут с горя, — прогудел Анцыферов, кинув на стол Петра связку соболей. — Что твоему Ивану, что нам всем — не до веселья нынче. У Дюкова с Торским вон тоже избы в Большерецке погорели. Да и у меня многих дружков пожгли камчадалы. Какие добрые казаки были!
Первыми выпили Дюков с Торским, потом Шибанов с Березиным. Последним принял деревянную чару сам Анцыферов. Выпив, он потребовал ещё одну и протянул Ивану:
— Выпей-ка, писчик, с нами.
Иван не стал отказываться и осушил чарку. Обтерев ладонью мокрые усы, он отозвался бесцветным голосом:
— Был писчик, да весь вышел. Нету Ярыгина.
— Ярыгина нету, а бумага при тебе.
— Кому она нужна теперь, моя бумага.
— Была бы бумага, а на остальное можешь плевать со сторожевой вышки. Вызывал меня нынче Атласов. Скоро выходить нам за ясаком на Шупанову реку. Спрашивал он, давно ль ты в писчиках. Я сказал, что больше года. Он хотел дать своего писчика, я ответил, что у меня и свой хорош, не жалуюсь.
— А он что? — вырвалось у Ивана.
— А что он? Ничего он. Раз хорош свой, говорит, так не жалуйтесь, если в ясачных книгах напутает. У Атласова грамотный писчик есть. Вот он и думал, что я обрадуюсь, если он мне его даст. Он что-то добрый стал. Ну, на отказ мой взять нового писчика серчать не стал. Считай, что удача тебе выпала крепкая.
— Спасибо, Данила.
— Да не за что, Иван. Брать чужого человека в свою команду мне не с руки... Ну, удачной тебе торговли, Пётр.
Махнув братьям на прощанье, казаки скрылись в толпе.
— Ну, Иван, тебе и впрямь удача привалила, — сказал Пётр, радостно потирая руки. — Давай-ка ещё хлебнём из ковша за твоё везение.
Братья выпили, однако обсудить это событие им не удалось: к бочонкам подошли сразу несколько низовских служилых, потянули воздух носом и, весело перемигиваясь, кинули на стол суму с солью:
— Прими-ка, радетель наш, пудовичок солицы в подарок, да и нас винишком отдарить не пожалей.
— Отчего же, за солнцу мне вина не жалко, братья-казаки, — Пётр сгрёб суму и поставил позади себя. Однако, пересчитав служилых, поморщился. — Многовато вас, целых пятеро. По ковшу налью, согласны?
— По ковшу так по ковшу, — согласились питухи. — Налей-ка для начала по одному, а за второй мы тебе ещё кой-чего подбросим.
— То другой разговор! — засуетился Пётр, довольный сделкой. — Сейчас я вам нацежу такого — глаза под лоб уйдут и на затылке выскочат.
— Ахти нам! — изобразили испуг питухи, втянув головы в плечи. — Ужель твой хмелюга столь крепко по башке ударяет? Уж не табачной ли крошки либо мухомору ты в бочонки подбросил?
— Креста на вас нет! Вино чистое, что дитя, — забожился Пётр, вынимая из бочонка пробку и подставляя ковш под струю. — Нате-ка, хлебните, неверы-хулители.
Да придерживайте язык зубами, не то проглотите от сладости.
Едва низовские казаки успели выпить по ковшу, как и возле часовенки, где Мартиан совершал обряд крещения приведённых с Авачи пленников и пленниц, раздался такой шум и вой голосов, что возле столов с товарами покупателей как ветром сдуло. Толпа, толкаясь и вопя, кинулась к часовне поглядеть, что там такое происходит.
Пётр не решился оставить свои бочонки, зато Иван поспешил за всеми. Пришлось крепко поработать локтями, прежде чем ему удалось пробиться в передние ряды, стеснившиеся возле часовни.
В центре образованного толпой круга, возле ступенек паперти шла потасовка. Десятка два казаков, подбадривая себя криками, сплелись телами в тесный клубок. Взлетающие кулаки, залитые кровью лица, разодранные кафтаны — всё говорило о том, что драка нешуточная.
— Антихристы! Сатанинское семя! — кричал с паперти Мартиан, вращая налитыми кровью глазами. — Прокляну! Всех прокляну!
Но даже его мощный бас тонул в рёве толпы. Вначале Иван не мог понять, кто кого бьёт и почему. И лишь заметив Данилу Беляева, саженного, медвежьей хватки казака, сцепившегося в самой гуще свалки с Атласовым, понял, что здесь сошлись по какой-то причине обе острожные партии.
Из разговоров соседей он уяснил и причину ссоры.
Всему виной оказалась окрещённая Степанидой камчадалка редкой красоты, приведённая в острог Данилой Беляевым. Казак сразу после крещения намеревался обвенчаться с ней. Но оказавшийся возле часовни Атласов велел отвести Степаниду в свой дом. Красота камчадалки, должно быть, так поразила его, что он на глазах у всего честного люда совершил святотатство, силой вырвав новокрещёную из-под венца. Беляев, разумеется, решил не уступать свою добычу, и вспыхнула ссора.
Сочувствие толпы было на стороне Беляева, однако ввязываться в потасовку казаки не спешили. Беляев, известно, башка отчаянная. Ясно, что Атласов после драки постарается поумерить его пыл плетьми. У многих, как и у Ивана, чесались кулаки, но никому, видно, не хотелось ходить с распоротой от плеч до поясницы шкурой, и поэтому все выжидали, стараясь лишь время от времени изловчиться, подставить незаметно ногу кому-нибудь из атласовских дружков.
Иван, по подсказке соседей, вскоре разыскал глазами и камчадалку, из-за которой разгорелась драка. В разодранной малице, в которую её, вероятно, успели переодеть перед крещением в доме Беляева, с обнажёнными смуглыми плечами, упав на колени, она жалась на ступеньках паперти к ногам Мартиана, видя в нём единственного своего защитника. У новокрещенки были удивительно длинные и пышные волосы, иссиня-чёрные, как у всех камчадалок. Целым водопадом они струились по её плечам, по гибкой талии и бёдрам, окутывали босые ноги и стелились дальше вниз по ступенькам. Ивану никогда не приходилось встречать столь длинных волос. Но ещё больше его удивило лицо Степаниды. Страстное и дерзкое, несмотря на испуг, с полными яркими губами, оно поражало сочетанием младенческой свежести и не женской суровости, исходящей от широких коричневых глаз и густых, приподнятых к вискам бровей. Была в этом лице неведомая дикая прелесть, от которой останавливается дыхание. Ивану стало понятно, почему Беляев кинулся на самого Атласова.
Вначале казалось, что верх всё-таки возьмёт партия Беляева. Слишком много злости накипело у казаков против Атласова, и они бились отчаянно и озверело, подбадриваемые криками толпы. Партия головы начинала пятиться назад, готовая вот-вот рассыпаться и разбежаться под ударами беспощадных увесистых кулаков. Алый кафтан висел на Атласове клочьями, борода была залита кровью. Жилистый и костистый, в драке он был вёрток и смел, однако, должно быть, сознание собственной неправоты заставляло его дружков отступать, а вместе с ними пятился и сам голова, красный от гнева, от сознания предстоящего позора бегства.
Но тут сквозь толпу пробились к паперти ещё человек восемь казаков из ближайшего окружения головы. Должно быть, кто-то сообщил им, что Атласова бьют возле часовни, и они успели вооружиться кистенями. Врезавшись в свалку, они быстро склонили чашу весов в пользу Атласова.
Возмущённые крики из толпы о том, что бой нечестный, привели и совсем уж к неожиданному результату: Атласов вырвал из-за кушака пистоли и навёл на толпу. Его дружки выхватили из ножен сабли. По выражению их обезумевших от ярости лиц было видно, что они не замедлят пустить в ход оружие по первому слову головы, и толпа, затравленно ворча, стала расходиться. Избитого, окровавленного Беляева увели под руки домой.
Поле боя осталось за Атласовым. Он шагнул к паперти, оттолкнул плечом трясущегося от ярости Мартиана и рывком поднял на ноги Степаниду. Камчадалка покорно пошла за ним. Ивана поразило, что новокрещенка, едва почувствовав руку головы, как будто сразу успокоилась. Страх сменился на её лице любопытством, и она безбоязненно озиралась вокруг.
Атласов, подведя её к столу купца, торговавшего бухарскими шелками, велел ей выбирать всё, что она захочет. Степанида выбрала несколько ярких платков и сразу устремилась к столу с бусами и серебряными безделушками. Этого добра она набрала полный подол. Атласов, угрюмо и в то же время удовлетворённо усмехаясь в бороду, уплатил за всё, что она пожелала взять.
Едва Атласов, сопровождаемый своей партией, покинул ярмарку, уводя в приказчичью избу Степаниду, как в толпе разгорелись страсти.
— Разбой, настоящий разбой! — согласно гудели со всех сторон голоса. — Средь бела дня увёл чужую жёнку...
— Не то, что жалованье, душу всю из нас он вытрясет...
— Власть он.
— Власть! Да мы вместе с ним в Якутске без порток ходили... Я не власть, а он — нате! — уже во властя выскочил.
— Царём ему власть дадена. А кто власть, тот и топчет безгласных.
— Это я безгласный? Ха!
— Так чего ж ты молчал? Чего в свалку не кинулся?
— А все молчали.
— То-то и оно, что все... Доколе ж молчать-то?
— Нет, вы подумайте только — саблюками на нас ощерились, пистоли наставили. У нас у самих сабель да пистолей нету разве?
— С чего ж ты потёк прочь от часовни, хвост поджавши?
— Да за тобой и потёк. Как показал ты спину, так, вижу, лопатки у тебя от страху торчат и трясутся. Тут и меня затрясло.
— Ты мои лопатки не трожь. Не то так свистну в ухо — оглохнешь. За мной не заржавеет.
— Будет, будет, петухи! Не хватает ещё, чтоб мы сами между собой передрались.
К столу Козыревских снова пробились большерецкие казаки. Анцыферов был мрачнее тучи.
— Как сдержался, не влез в драку, сам не знаю, — прогудел он. — Жалко Беляева... Сегодня опять соберёмся у тебя, Пётр. Дозволишь?
— Ох, не знаю, Данила, — сокрушённо покачал головой Пётр. — Мальчишка у меня заболел. Криком кричит. Лучше собраться у кого другого.
— Ну, коли так, соберёмся у Семёна Ломаева. Приходите к нему вечером.
Иван согласно кивнул головой, а Пётр отошёл к бочонку нацедить вина кому-то из питух. Как только казаки скрылись в толпе, Иван спросил:
— Чего это ты наплёл про своего мальчишку? Когда он успел заболеть?
— Тише ты, дурень! — зашипел на него Пётр. — Никому не известно, как дело повернётся. Против Атласова слаба кишка у вас. Такого не скрутишь. Он сам из кого хочешь верёвок навьёт. Тебя не держу. Можешь идти в сговор к Анцыферову, если башки не жалко. А меня не впутывайте в ваши дела, у меня мальчонка маленький.