— На понятный, стало быть?
— Стало быть, на попятный.
— И жалованья своего не жалко?
— А вот моё жалованье, — показал Пётр на бочонки. — С одной нынешней распродажи выйдет больше, чем государь на год мне жалует. Против Атласова переть — себе дороже станет. Воевода прикажет шкуры с нас спустить, а у заводчиков и башка с плеч полетит. Сделай одолжение, передай Анцыферову, чтоб на меня не рассчитывал.
— Передать-то я передам, а только нехорошо, Пётр, получается.
— Как хочешь, Иван. Не враг я себе. Пошумел я было вместе с вами сгоряча, да вовремя опомнился.
Между братьями прошёл холодок отчуждения.
Страсти продолжали кипеть на ярмарке до вечера. Возмущение произволом Атласова объединило всех казаков, хотя решиться на какие-то действия они ещё опасались.
Мартиан в этот день позора и унижения веры топил горе в вине, к вечеру сделался пьян до посинения и бродил в толпе с налитыми яростью и безумием глазами, бормоча проклятья, от которых у казаков мурашки ползли по спине.
— Иуда-чудотворец сребролюбия ради к дьяволу попал... Проклят будь, Иуда!.. Адам сластолюбия ради из рая изгнан был и на пять тыщ пятьсот лет в кипящую смолу погружен... Проклят будь, сластолюбец... и сам дьявол на небе был да свержен высокомерия ради! Проклят будь, дьявол! Проклят будь, пёс! Изблюет тебя господь из уст своих, аки грязь, аки сатану, смердящего серой!..
Рыжая борода архимандрита слиплась от вина и слёз, зубы стучали по-волчьи, взгляд его горящих глаз был непереносимым, и люди испуганно отшатывались, уступая ему дорогу. Иван отвёл его в каморку при часовне и уложил на топчан. Мартиан продолжал всхлипывать и во сне. Потрясённый дух его, казалось, и в забытьи не мог найти успокоения.
Иван, опасаясь, как бы он не проснулся и не натворил беды, долго сидел на ланке в тесной каморке, освещённой неверным, как человеческая жизнь, пламенем лампады, горящей в углу перед тёмным ликом Спасителя. Чистые, широко распахнутые глаза Иисуса смотрели на Ивана испытующе, и он отвёл взгляд. Рядом, на другой иконке, Спаситель был изображён на кресте. Из рук его, пробитых гвоздями, струилась кровь. На вторую икону Иван смотрел долго. Страдание, изображённое на ней, звало не к смирению, а к мести, — так думал он, чувствуя, как сердце его наполняется ожесточением. Второе пришествие, воздаяние — разве могут они сказать что-нибудь язычникам, ничего не знающим о Христе? В кипении страстей, раздирающих мир, человек должен сам уметь постоять за себя, иначе затопчут, задушат.
Выждав, когда Мартиан затих во сне, Иван отправился домой, преисполненный желанием борьбы. Отрешённость, владевшая им после гибели Завины, миновала.
В избах горел свет. Взбудораженные событиями дня казаки не спешили в постель, растягивая за разговорами ужин.
После ужина, когда Иван собирался к Семёну Ломаеву, в дом Козыревских без стука вошло пятеро атласовских казаков и велели сдать оружие.
— С чего такая немилость на нас? — испуганно засуетился Пётр, предлагая казакам выпить.
— Не на вас одних, — пояснил старший из казаков, принимая ковш с вином. — По приказу головы забираем оружие у всех служилых. Обошли уже почти все избы. Слава богу, сдали казаки пищали и сабли без сопротивления. Оружие вернём, когда страсти поостынут.
Пётр сразу успокоился, такой оборот событий его даже обрадовал. Когда за казаками закрылась дверь, он с ехидцей глянул на Ивана:
— Ну, вот и отвоевались. Говорил же я тебе, что Атласова вам не скрутить. Вы ещё сговориться между собой не успели, а он уже обезоружил вас.
— Поглядим, что будет завтра, — отозвался Иван, надевая шапку. — Может, Атласову безоружных служилых начнёт амбары чистить. И до твоего амбара доберётся.
— Скажет тоже! — без особой уверенности возразил Пётр. — Тюрьмы он, чать, не забыл. В случае чего в Якутск челобитную пошлём. Против воеводы...
Конца его речи Иван уже не слышал. Выйдя за дверь, он заспешил к дому Ломаева. Однако спешил он зря. Никого из казаков в избе Ломаева он не застал. Ломаев, человек небольшого роста, вислоусый и сухой, как кузнечик, сделал вид, что и слыхом не слыхивал ни о каком сговоре с Анцыферовым. Иван не настаивал на своих словах. Он понял, что Ломаев, как и все в остроге, страшится завтрашнего дня. Что предпримет Атласов, разоружив казаков?
На другой день торговля на ярмарке шла вяло. О вчерашнем происшествии никто и словом не обмолвился, опасались длинных ушей. Около полудня на ярмарке появился Атласов со всем своим окружением. Медленно обходил он столы, изредка покупая что-нибудь. У Петра он выпил ковш вина, вино похвалил.
— Правда ль, хлеб у тебя родится? — неожиданно спросил он.
— Правда, — подтвердил Пётр. — Прошлой осенью шесть пудов жита снял! Нынче побольше ожидаю.
— Добро. Я и государю говорил, что на Камчатке хлеб родиться может. Урожай твой в радость мне. Как снимешь жито, пудика три на мою долю выделишь.
— Выделю, — вздохнул Пётр.
— А вздыхать нечего. Ужель вы все скопом своего голову не прокормите? Небось за вино дюже собольков урвал?
— Да какое там! — заприбеднялся Пётр. — Платил кое-кто соболями, да попорченные они.
— Зайду как-нибудь взглянуть, так ли они попорчены, — насмешливо пообещал Атласов, отходя от стола Козыревских.
Пётр с бессильной яростью глядел ему в спину.
— Ну как? — спросил Иван. — Дождался?
— Помолчи-ка лучше, пророк! — озлился Пётр. — Спишь, а не торгуешь. Переливаешь всем подряд.
Неожиданно навстречу Атласову вышел Беляев. Всё лицо у казака было в кровоподтёках, нос и губы опухли — страшно взглянуть!
— Эй, люди! — закричал он. — Прячь товары! Вор идёт!
— Это где ж это вор? — заоглядывался Атласов, недобро усмехаясь. — Покажи ты мне, Беляй, этого вора, — я с него семь шкур спущу.
— А прямо передо мной вор и стоит! — сказал Беляев, с ненавистью глядя в глаза своему недругу.
— Да тут, кроме меня, никого и нет, — продолжал скоморошничать Атласов. — Уж не я ли этот вор? Ну-ка, скажи, Беляй, не меня ль ты вором обзываешь? Я прямо весь трясусь от страха.
— Да не трясись, Атлас. Это не про тебя. Это я про того, кто украл казачье жалованье, — сдерживая ярость, столь же насмешливо заговорил служилый. — На тебе вроде и шапка не горит. Аль, может, от подкладки горячо? Волосы-то не трещат? Дай, я тебе водички плесну, чтоб мозги не обварились!
Насмешки Атласов не вынес. Услышав, как по ярмарке прокатился хохот, он побледнел и, выхватив из ножен саблю, обрушил её с плеча на голову Беляева.
Звенящая, до рези в ушах, тишина сковала толпу. Тело Беляева тяжело рухнуло на землю, и вокруг его головы поплыла лужа крови.
Белыми, слепыми глазами обвёл Атласов толпу.
— Ну, кто ещё назовёт меня вором?
Тишина продолжала давить толпу. Атласов со свистом бросил саблю в ножны и поспешно покинул ярмарку.
Когда Беляева унесли, Иван поспешил разыскать Анцыферова. Найти его в толпе было нетрудно, он возвышался над всеми на целую голову. Отведя десятника в сторону, Иван зашептал:
— Всё! Теперь от головы и его дружки откачнутся. Воевода не простит ему убийства. Однако до Якутска далеко. Когда ещё слух об убийстве дойдёт туда. Надо Атласова арестовать. Приказчика выбрать из своих — иначе нам жизни не будет.
— Как его арестуешь? — угрюмо буркнул Анцыферов. — Оружия-то у нас нету!
— Ну, это не беда. Атласов сам вернёт нам оружие.
— Держи карман шире, что он, дурак?
— Он, ясно, не дурак. Да и мы не лыком шиты. Не на тех нарвался, — и, совсем понизив голос, Иван стал объяснять Анцыферову, что надо делать.
Вечером острог охватила паника. Стало известно, что к Верхнекамчатску подходят камчадалы с намерением разгромить его. Несколько казаков поплыли после обеда рыбачить вверх по реке и заметили неприятеля. Казаки поднялись на сопку, чтобы лучше разглядеть чужих воинов, и пришли в ужас. На острог двигалось не менее тысячи инородческих ратников. Были там отряды, громившие Большерецк, были курилы с Лопатки, коряки и камчадалы с реки Авачи, которым удалось уйти от карательной партии. Весь юг Камчатки отложился и выставил против казаков войско, какого раньше не видывали.
Посад опустел. Все бежали под защиту крепостных стен. Торговцы с ярмарки бросили свои товары на столах и поспешили вслед за остальными.
Перед приказчичьей избой бушевала толпа. Перепуганный Атласов велел срочно раздать казакам оружие. Служилые уже варили в котлах смолу, поспешно заряжали ружья. Крепость ощетинилась оружием в ожидании нападения.
Выбрав момент, когда Атласов спешил в одиночестве от приказчичьей избы отдать какое-то распоряжение командовавшим обороной десятникам, Анцыферов с казаками окружили его, сорвали саблю и, оглушив прикладом ружья, чтобы не успел опомниться, на глазах у всей крепости отвели к амбару и заперли под замок.
Только тогда стало известно, что слух о нападении на крепость был ложным. Застигнутые врасплох атласовские дружки не посмели и пикнуть. Приказчиком Камчатки вместо Атласова казаки выбрали Семёна Ломаева.
ЯЩЕРИЦА
Вёрстах в двенадцати выше Карымчина стойбища в Большую впадает с юга стремительная речка Кадыдак, бегущая из чистого горного озера. В речке этой воды так прозрачны, что можно разглядеть каждый камешек на дне. По берегам её каменные осыпи чередуются с зарослями ползучих кедрачей и ольховников, на открытых местах с круч свисают седые мхи и плетни колючих вьющихся трав.
Однако вёрстах в трёх от устья вид берегов совершенно меняется. Река течёт здесь узким сумрачным ущельем, где отвесные голые скалы, стеснившие горный поток, поднимаются так высоко, что у того, кто смотрит на их вершины снизу, с головы падает шапка. От шума воды в ущелье стоит рокочущий низкий гул, словно в печной трубе во время вьюги.
Сюда, к самому входу в тёмное ущелье, и приплыли Семейка с Кулечей под вечер, на исходе августа. Лето выдалось на Большой реке холодное и дождливое, однако в последнюю неделю выпало несколько солнечных ясных дней. Камчадалы закончили заготовку юколы, наквасили для собак полные ямы рыбы, и обоих пленников, Кулечу и Семейку, Карымча отправил за утками на Кадыдак. Семейка был рад вырваться из селения хотя бы на сутки.