В ущелье из-под ног Семейки, замыкавшего их маленький отряд, выскочила ящерица и побежала по осыпи. Семейка ловко поймал её, завернул в тряпку и сунул на пазуху — на счастье...
День за днём следовали они по тропе, проложенной охотниками по берегу Быстрой, обходя далеко стороной камчадальские стойбища, ночуя то на открытом мосте, то забившись в пещеру, если шёл дождь. Через горные протоки перебирались по стволам деревьев. В горах уже припорошил землю снег, и они страдали от холода. Семейку удивляла выносливость Завины. Ни одной жалобы на тяготы пути не услышали они от неё.
При выходе в долину реки Камчатки полоса снега кончилась и им открылись убранные осенним золотом леса. Чем шире расступались горы, тем теплее становилось в долине. В воздухе носились серебряные паутинки. Была середина сентября, разгар бабьего лета.
Здесь, в долине, пришло к ним непередаваемое ощущение избавления. Все опасности остались теперь позади, впереди их ждали радостные встречи. Только Кулеча с опаской думал о встрече с казаками. Ему всё ещё казалось, что его ждёт возмездие за предательство.
Верхнекамчатск был концом пути для Завины, а Семейке с Кулечой предстояло ещё добираться до Нижнего казачьего острога, где в приказчиках сидел родной Семейкин дядя, Фёдор Ярыгин. Кроме него, у Семейки родных на Камчатке не было.
В тот час, когда показался впереди крест часовни и замаячила крыша сторожевой вышки верхнекамчатской крепости, Семейка словно обезумел от радости. Он побежал вперёд, оставив своих спутников, и с криком ворвался в укрепление, переполошив казаков.
Его узнали. Со всех сторон к нему спешили люди, глядя на него, как на выходца с того света. Из объятий Анцыферова он попал в объятия Козыревского, который поспешил отвести его домой. Только введя подростка в избу, Иван узнал, что с ним пришла Завина, и опрометью выскочил из дома.
Он увидел её, пробежав по берегу саженей двести. Завина шла с камчадалом, в котором Козыревский узнал Кулечу, холопа Дмитрия Ярыгина.
Подхватив Завину на руки, Иван так и принёс её в крепость, почти слепой от счастья, перехватившего ему дыхание.
В этот день в дом Козыревских набилось столько народу, что было не протолкнуться. Семейка с Завиной охрипли, в сотый раз рассказывая о пережитом.
Казаки требовали у нового приказчика Камчатки Семёна Ломаева нарядить партию на Большую реку. Однако Ломаев объяснил, что из-за смуты не собран ясак даже с мирных камчадальских селений по реке Аваче и притокам верховий Камчатки, за недобор ясака якутский воевода сурово спросит с него. А ведь на носу зима. Поход на большерецких камчадалов придётся отложить до будущего года.
Мало-помалу казаки разошлись, и в доме Козыревских, кроме домочадцев, остались только большерецкие казаки и Мартиан. Пётр на радостях снова выставил трёхвёдерный бочонок вина. Стол на этот раз ломился от обилия. Рыба уже давно дошла до верховий Камчатки, и по горнице носился дух копчёных балыков, затекающих золотыми капельками жира, отваренной кеты, дичи, медвежатины. В деревянных блюдах масляно поблескивали белые солёные грибы, высились горками румяные рыбные оладьи, краснела брусника.
— Ну, Иван, — поднял чару Анцыферов, — за радость твою!
— За чудо спасения! — добавил Мартиан.
— Значит, и за Семейку! — обнял подростка Козыревский. — За его счастливую ящерицу!
СТЕПАНИДА
Холодный тусклый луч солнца, пройдя сквозь заиндевелый пузырь, затягивающий крошечное оконце в бревенчатой избе, скользнул по трещинам широкой осадистой печки, сложенной из кирпича-сырца, пробежал по лицу спящего на топчане Атласова и, осветив затянутый паутиной и копотью угол аманатской избы, погас так же неожиданно, как и возник. Утреннее небо над Верхнекамчатском было обложено зимними тучами.
Атласов проснулся и, сбросив тяжёлую шубу из собачины, которая служила ему вместо одеяла, босиком пробежал по ледяному полу к печке. Дрова в неё он сложил ещё с вечера, и они к утру хорошо высохли. Взяв с шестка несколько лучин, он быстро растопил печь и только тогда надел меховые сапоги.
Надев шубу и ушанку, он взял пустое деревянное ведро и застучал в дверь:
— Эй! Отпирай, душегуб!
На карауле в это время стоял Григорий Шибанов. Выпустив арестанта, он пригрозил, сведя широкие смоляные брови:
— Я из тебя и впрямь когда-нибудь выну душу, вор.
Борода и усы Шибанова были в морозном инее и ледяшках, глаза смотрели тяжело и недобро, и Атласов смолчал. В первое время после ареста он и в самом деле боялся, что казаки потребуют его смерти. Однако выданное Семёном Ломаевым жалованье за два года умерило страсти, и казаки словно забыли про Атласова. На четвёртом месяце своего заключения он уже позволял себе переругиваться с караульными.
Сопровождаемый Шибановым, Атласов по глубокой, протоптанной в снегу тропке вышел за стены крепости и спустился к реке.
Над прорубью стояло морозное облако. Зачерпнув воды, Атласов, не глядя на Шибанова, словно его тут и не было, пошёл обратно, с досадой думая о том, что, если караульного не сменят до полудня, Степаниду к нему сегодня не пропустят: Шибанов был не из тех, кого можно сломить долгими уговорами.
Аманатская изба с пристроенной к ней каморкой для караульного была рублена на две половины. В одной содержалось человек десять камчадальских князцов-заложников, в другую, меньшую, поместили Атласова.
Сунув в печь чугунок с рыбным варевом, он опустился на лавку, возле расшатанного, в две доски, стола и стал ждать Степаниду. Вскоре и в самом деле послышался её голос за дверью. Однако, как он и опасался, Шибанов не пропустил её к арестанту, и уха из свежемороженых гольцов показалась Атласову безвкусной. Когда в караульных был кто-нибудь посговорчивее Шибанова, они со Стешей завтракали вдвоём. Но случалось это нечасто.
Закрыв вьюшку протопившейся печки, чтобы не упустить тепло, он зашагал из угла в угол арестантской, стараясь не поддаться гневу, ибо только спокойствие и ясная голова были теперь его союзниками.
Итак, он опять заперт в тюрьме. На этот раз, по сути, из-за женщины. Если, сидя в якутской тюрьме, он жалел о том, что поддался разгулу и не помешал казакам совершить разбой, то сейчас, повторись вся история со Степанидой сначала, он не отказался бы от этой женщины.
Когда там, на базарной площади, он впервые увидел её, ему показалось, что он сходит с ума. Ибо среди пленниц, приведённых казаками с Авачи, он увидел вдруг Стешу Серюкову. То же широковатое светлое лицо, те же тёмные, с таким знакомым большим разрезом глаза, те ню полные губы — всем выражением лица, станом, походкой это была его Стеша. Только волосы, ещё более длинные, чем у Стеши, были чернее и гуще. И когда Мартиан окрестил камчадалку Степанидой, голова у Атласова совсем пошла кругом. Он решил завладеть этой женщиной, хотя бы весь мир ополчился против него. В схватке, возникшей затем, он бился так яростно, что только смерть заставила бы его оставить Степаниду в руках Беляева. И он бесконечно был благодарен Щипицыну, который подоспел к месту побоища с десятком казаков и помог разогнать беляевских дружков.
Второе чудо произошло тогда, когда он властно взял Стешу за руку и она, лишь на миг отшатнувшись, вдруг доверчиво пошла за ним, словно тоже узнала его, едва внимательно вгляделась в лицо Атласова. Когда в торговом ряду он покупал ей подарки, она уже сама крепко держалась за его руку, словно опасаясь, что их могут разлучить.
Теперь он знал, что она верна будет ему навсегда: Степанида прибежала к арестантской через час после того, как его обезоружили и взяли под караул. Она умоляла караульного до тех пор, пока тот не пропустил её к арестованному, и приходила потом каждый день, хотя чаще всего её не пропускали.
Нет, он не жалеет о том, что отбил её тогда силой у Беляева. Мучает его другое: он зарубил саблей безоружного. Разве это не позорно для казака?
В тот миг, когда он обрушил саблю на голову Беляева, тьма окутала его разум; странный, полный боли старческий голос прозвучал из пустоты: «Дети! Дети! Ты, мой любимец, Кмит, резвый, как форель, и ласковый, как плотица! И ты шалун Чола, любивший перебирать мою бороду!..» И от этих слов, связанных в его памяти с гибелью отца, на него повеяло ледяным дыханием разверзшейся под его ногами бездны. А голос, замирая, грозил: «А! Вот он, обидчик мой!.. Обидчик мой... обидчик...» И Атласов пережил то, что, наверное, пережил его отец, когда ему показалось, что он погубил свою душу: ужас встопорщил его волосы, словно шерсть на голове зверя.
И когда он спрашивал: «Ну, кто ещё назовёт меня вором?» — собственный голос его был подобен звериному рычанию. И хотя тьма, застилавшая его глаза, рассеялась и он не лишился разума, поспешный его уход с ярмарки был как бегство от самого себя.
Он ещё не успел как следует опомниться, поэтому и поверил слуху, что камчадальские воинские отряды подходят к Верхнекамчатску, приказал вернуть казакам оружие. И оказался обезоружен сам.
Все помыслы его теперь сосредоточены на одном: как вырваться из-под стражи? Если бы ему удалось добраться до Нижнекамчатского острога, он заставил бы тамошнего приказчика, Фёдора Ярыгина, подчиниться ему. Тем более что семь десятков казаков из приведённой им на Камчатку сотни служилых были оставлены им в Нижнекамчатском укреплении. А там уж он нашёл бы способ обломать бока Семёну Ломаеву с Данилой Анцыферовым. Да и Козыревскому-младшему, писчику, стоит пересчитать рёбра батогами за хитроумие. Со слов Степаниды ему известно, что именно Козыревский придумал, как вернуть отобранное оружие.
Атласова бесит, что все казаки из его ближайшего окружения отвернулись от него, даже Щипицын. Он пытался связаться с ним через Стешу, но тот не захотел иметь с Атласовым дела, опасаясь, что воевода не простит ему убийства Беляева. Что ж, каждому своя шкура дорога. Только рано Щипицын поставил на нём крест. Он спросит ещё с него за предательство.
Одна Степанида осталась ему верна. И это единственный пока свет в его окошке. Через неё он сделает то, что и хитроумному писчику Козыревскому не удалось бы придумать, окажись он на его месте. Здешние казаки мало представляют, с кем они имеют дело. Когда нет никакого выхода, он умеет посмотреть на потолок, как учил его когда-то Лука Морозко, и прочитать, в чём его спасение.