— То дело! — поддержал Торской.
— Добро, Иван, пиши, — согласился и Анцыферов.
Едва письмо было готово, собачий поезд тронулся к Нижнекамчатску. Ночью остановились в версте от острога.
— Кто с письмом пойдёт? — спросил Анцыферов.
— Я! — откликнулся сразу Березин.
— И я! — предложил Шибанов. — Мы с Березиным всюду вместе ходим. Где его сабля не достанет, там моя не промахнётся.
— И я!.. И мы тоже!
Анцыферов отобрал четверых, назначив Шибанова старшим. Семейке тоже надлежало отправиться с ними, чтобы успокоить караульных, если они выставлены на въезде в посад. Прибытие в крепость малого числа людей не могло никого особенно встревожить, на этом и строился весь расчёт. Когда с Атласовым будет кончено, Семейка должен был лететь на своих быстрых собаках обратно к отряду. Тогда уж и вступят в крепость все сразу, пока острог спит. Узнав о гибели Атласова, крепостные казаки не посмеют артачиться, тем более что Фёдор Ярыгин всеми силами будет уклоняться от сражения с друзьями.
Атласов проснулся от неясной тревоги, щемившей грудь. Вечером, когда он уже вступил в командование острогом, в его доме дым стоял коромыслом — пили с Щипицыным и его «угодничками» за удачу Атласова, за новый его взлёт. Щочка с Чистяком едва успевали подавать вино и закуски. Перепились так, что казаки убрались из дома, едва держась на йогах. Атласов же со Степанидой выпили ещё по нескольку чарок — Стеша уснула прямо за столом, и он на руках перенёс её в горницу. Сам он просидел ещё около часа за чаркой, перекатывая тяжёлые мысли, всё ещё не приняв решения — то ли сразу двинуться силой на бунтовщиков, то ли послать к ним человека на переговоры.
Решив принять решение завтра, на свежую голову, он кинул на лавку шубу и улёгся прямо в столовой, чтобы не тревожить Стешин сон.
Проснувшись, он лежал, прислушиваясь к скрипу половиц в коридоре — не мог понять, кто там ходит. То ли кто-то из щипицынских казаков улёгся там спать, то ли Щочка с Чистяком возятся. Голова у него была тяжёлой от хмеля, как валун, казалось, никакими силами не поднять её с лавки. В колеблющемся пламени плошки, освещавшей столовую, прыгали чёрные пятнышки, более ясные и отчётливые, чем само пламя. По столовой словно дым плавал, мешая видеть стены и потолок. Тревога продолжала давить его грудь. «Берегись! Берегись!» — шептал ему какой-то голос. Но чего беречься и почему, он не знал. Тревога эта была как печаль, как сожаление о самом себе, словно он только что умер и стоит над собственным телом. «Зачем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?» — назойливо повторялось в ушах. Кто это говорит? Или он сам над своим собственным телом, которое стало пустым, неживым? «Придите ко мне все страждущие и обременённые, и я успокою вас. Возложите бремя своё на меня и научитесь от меня кротости и смирению, и обретёте покой душам вашим». Кто читает ему евангелие? Не Мартиан ли пришёл это? Вон он появляется из дверей и подходит к лавке. Явился на поклон, как только узнал, что Атласов снова стал приказчиком. Полно, Мартиан, виниться, я ведь сам простил всем свои обиды, и тебе, и казакам. Завтра я пошлю к Анцыферову племянника Фёдора Ярыгина на мирные переговоры — я буду уступчив, мне крови не надо. Я не хочу крови, Мартиан. Ты понял?
Поняв, что он и в самом деле принял окончательное решение, что решение это правильное, Атласов испытал облегчение, и тревога и печаль отпустили его.
Иди, Мартиан, с миром.
Завтра ты обвенчаешь нас со Стешей, а сейчас я хочу спать... спать...
Ну почему ты торчишь надо мной? Мешаешь мне спать? Зачем у тебя такой страшный рубец на скуле? Откуда у тебя этот пышный чуб?..
А! Ты не Мартиан вовсе, ты оборотень! Нет, ты... ты... Березин!.. Березин!!!
И голова его сразу стала лёгкой от ужаса, и в глазах прояснело — и нож в руках Березина блеснул так ярко, что вспышка отдалась в затылке, и в горле его заклокотало что-то горячее.
«...и обретёте покой душам вашим», — прозвучал издалека, из пустоты, ничей голос, и Атласов уснул.
Утром Щочка с Чистяком, найдя хозяина мёртвым на лавке, с воплями побежали будить Степаниду.
— Там! Там! — указывали они в страхе на двери столовой.
Она пришла и, увидев, что он мёртв, не вскрикнула, не пролила ни слезы, но словно окостенела, и щёки её стали белыми, как февральский наст. Казалось, она умерла тоже.
Она села над ним и просидела беззвучно целый день; и сидела над его телом, когда его уже обмыли соседи, всю ночь, не притрагиваясь к пище и воде; затем — ещё двое суток, пока тело его не опустили в землю.
Потом, когда все уже ушли прочь от его могилы, она сидела над его телом, которое было зарыто в землю, и обнимала мёрзлые комья.
На другой день после похорон кто-то из казаков увидел, что она всё ещё сидит на могиле, удивился, покачал головой и заспешил дальше по своим делам.
ОСАДА
Утром 22 мая 1711 года к вновь построенному казачьему укреплению на Большой реке приплыло на батах камчадальское и курильское войско. Птичьи и рыбьи кафтаны соседствовали здесь с кухлянками из оленьих кож и собачины, нерпичьи и бобровые шапки перемешивались с медвежьими и пыжиковыми малахаями. Из батов густо торчали чекуши, копья и дротики с костяными и каменными наконечниками.
Высадившись на берег, неприятельские ратники обложили крепость подковой, отрезав стоящий на берегу острог от тундры, чтобы казаки не могли убежать в горы.
Осаждённые насчитали до пяти сот воинов, ни мало ни много по полтора десятка на каждого защитника крепости. Весь день камчадалы стояли в тундре, за полверсты от укрепления, не предпринимая никаких военных действий. Ночью огненной дугой запылали в тундре костры и казаки не спали в ожидании нападения.
Всего месяц минул, как после трёх с половиной лет жизни в Верхнекамчатске партия Анцыферова снова пришла на Большую реку. За этот месяц казаки не успели ещё поставить стены из брёвен, и острог был опоясан только земляным валом высотой до сажени. Вал этот возвёл ещё Кушуга, казаки только подновили его, подняв на аршин выше прежнего, чтобы можно было стоять за ним в рост, не опасаясь неприятельской стрелы. Вал защищали две медные пушечки и три десятка казаков, вооружённых ручными пищалями.
Карымча был убит, а Кушуге с Каначем удалось уйти. Несколько князцов, дав согласие платить ясак, как это было до сожжения Большерецка, оказались в числе аманатов.
Теперь роли переменились и казакам предстояло отбивать нападение неприятеля в том же самом укреплении.
Внутри укрепления располагались две земляные камчадальские юрты — каждая из них могла вместить до пяти десятков жильцов — и несколько небольших землянок, в которых поселились семейные казаки. В одну из таких землянок — казёнку — поместили заложников.
Однако заложники, как теперь стало ясно, не смогли обеспечить казакам спокойствие. Оставшиеся на свободе Канач и Кушуга собрали за месяц воинов всех пяти камчадальских родов, обитающих на Большой реке и её притоках, и привели их к казачьей крепости. Кроме того, они сумели призвать к себе воинов и с других рек.
Идти на приступ камчадалы не спешили. Кроме угрожающих криков, доносившихся от костров, неприятельские воины пока никак себя не проявляли. Понимая опасность ночного нападения, казаки решили нести посменный караул на валу.
В первую смену заступил есаул Иван Козыревский с пятнадцатью казаками. Ночь выдалась тёмная и холодная. Согреваясь у разведённых под валом костров, казаки коротали время за неспешными разговорами и воспоминаниями.
Подойдя к костру, за которым Дмитрий Торской рассказывал об убийстве Атласова двум другим казакам, приставшим к партии Анцыферова только перед выходом на Большую реку, Козыревский сел на берёзовую колоду, прислонился спиной к земляному валу и, закутавшись поплотнее в толстую меховую шубу, стал внимательно слушать, не вмешиваясь в разговор и в то же время словно заново переживая всё, о чём говорил Торской.
— Ну, обоих приказчиков, и Чирикова, и Липина, мы порешили ведомо по какой причине, — неторопливо начал рассказ Торской. — Якутский воевода каждый год шлёт на Камчатку нового приказчика с партией служилых. Так? Знамо, так. Заберёт этот приказчик ясачную казну, которую мы, служа тут, собираем для государя, и глядишь — тю-тю — отбыл на другой год со своей партией обратно в Якутск. Какая, спрашивается, у него забота? Забота у него одна: набить свою мошну на Камчатке, довезти благополучно ясак да уберечься от коряков и чукчей, которые подстерегают на обратном пути. А до нас такому мытарю дела нету. Ни Липин, ни Чириков жалованье ведь нам не выдали. Наоборот, побоями да угрозами пожитки у казаков вымучивали. Вот и кончили мы их, Чирикова с Липиным, потому как терпение наше кончилось. И решили мы править Камчаткой сами до той поры, пока обиды наши до Якутска не дойдут, пока не достигнут ушей воеводы. А могли мы сами тут править, пока третий приказчик, Атласов, воеводой не был устранён от управления Камчаткой? Он ведь обрадовался даже, что мы Чирикова с Липиным порешили. Теперь он опять себя за главного мог считать, пока нового приказчика на Камчатку не пришлют. Вот он и стал сколачивать партию, чтоб с нами разделаться и править, как ему самому хочется. Чуете, какое сусло забродило?.. Ну, мы и упредили его!
— А как дело-то было? — подавшись грудью вперёд, спросил горбоносый казак с прямыми, что у таракана, усами, одетый в дырявый, прожжённый у походных костров кафтан. — Он ведь не дурак. Как вы к нему в избу-то пробрались?
— В избу я не пробирался, — усмехнулся Торской, пощипывая по своей привычке сивые моржовые усы. — Про то надо Гришку Шибанова с Харитоном Березиным спросить. Березин на Атласова дюже зол был. Помните, как голова его чуть не убил, уходя из-под ареста с помощью этой камчадалки? Ну, Шибанову тоже Атласова не за что любить. Вот они и вызвались первыми обласкать его ножичком.
— Стало быть, не знаешь ты, как самое главное-то было? — разочарованно распрямился горбоносый.