. Иван чувствует себя как заблудившийся в лесу путник, который проделал по дебрям полный отчаянья круг и вышел, к счастью, на прежнюю стоянку. Выхода из дебрей ему уже не найти — он знает это, — но, слава богу, хоть стоянка отыскалась: здесь есть крыша над головой, и пища, и тепло очага. Но в отличие от этого путника у него есть ещё и Завила, и верные товарищи.
«...И за такую свою страдничью вину пошли мы, рабы твои, выше писанного месяца из Камчадальских острогов служить тебе, великому государю, на Большую реку, усмирять изменников, которые в 707 и 710 годах тебе, великому государю, изменили и ясачное зимовье и острог на Большой реке сожгли, а твою, великого государя, сборную ясачную казну разграбили, и приказчика со служилыми людьми побили, и с того вышеписанного 1707 году по нынешний 711 год повсягодно многих служилых людей побивали ж, а твою, великого государя, подарочную казну и пищали побитых служилых людей отбили ж».
Козыревский обдумывает каждое слово — от этого и только от этого зависит теперь жизнь или смерть его самого и всех его товарищей. Бумага должна дойти до царя Петра. Известие о том, что казаки побывали на островах, где ранее не приходилось бывать русским людям, известие о том, что путь в Японское государство лежит через эти острова, должно привлечь внимание государя. Есть ли надежда на то, что царь простит им самоуправство и убийство приказчиков, особенно Атласова? Никто не может поручиться за это. Однако казаки надеются на него, на отписку, которую он составит. И он пишет обо всем подробно и правдиво, стараясь, однако, чтобы заслуги казаков не потонули в тумане слов, чтобы мужество, проявленное ими, их страдания произвели на царя впечатление.
«И будучи мы, рабы твои, на Большой реке, апреля 23 числа, лутчего иноземца Кушугу с родниками ласкою и приветом под твою царскую высокосамодержавную руку с ясачным платежом из острогу его вызывали и вызвать не могли. И ныне от нас, рабов твоих, тот его Кушугин острог крепким приступом взят; и на том приступе нас, рабов твоих, многих насмерть переранили, а иных каменьем увечили, трёх человек служилых убили, а лутчего иноземца Канача из-за бою в аманаты взяли, а ныне из-за того аманата с родников его ясак тебе, великому государю, сбирается. И на том их месте мы, рабы твои, ниже прежнего ясачного зимовья острог земляной построили, а в нём ясачное зимовье, а вкруг ясачного зимовья острог стоялой бревенчатый поставили».
Написав последние слова, Иван почувствовал, как у него сразу заныли плечи и спина. Леса возле нового укрепления поблизости не было, пришлось сплавлять с реки Быстрой. Больше месяца после нападения Канача казаки потратили на заготовку брёвен, на то, чтобы пригнать плоты к укреплению и поставить стены крепости, а за стенами — казарму, две избы, одну из которых отдали Козыревскому, а другую Анцыферову, несколько амбаров и небольшую часовенку с пристроенной к ней кельей для Мартиана. Крепость придётся ещё достраивать. Несколько семейных казаков по-прежнему живут в землянках. Но главные трудности теперь позади. У них есть укрепление, защищённое стенами и пушками. В случае чего можно не только от камчадалов отбиться, но и от нового камчатского приказчика, если он надумает подступить силой к острогу.
И снова гусиное перо бежит по бумаге:
«И будучи служилые люди в Курильской земле, от Курильского острогу видели за переливами землю по Пенжинскому морю, на той земле не были, и какие люди там пребывают, и какую битву имеют, и какими промыслами они промышляют, про то они в достаток, служилые люди, сказать не знали. А в нынешнем, государь, в 711 году мы, рабы твои, с Большой реки, августа с 1 числа, в ту Курильскую землю край Камчадальского Носу ходили; а где прежде сего служилые люди у Курильского острогу были, а от того их места до самого краю Камчадальского Носу 2 дни ходу, и с того Носу, мы, рабы твои, в мелких судах и байдарках за переливами на море на островах были...»
За окном слышен ровный тихий шорох дождя-мелкосея — холодного, осеннего. В тот день, когда Анцыферов и Козыревский с двенадцатью казаками — остальных пришлось оставить для охраны отстроенного Большерецка — добрались до южной оконечности Камчатки, так же, как сейчас, сеял дождь, и казаки больше суток прождали, пока он кончится. И едва небо очистилось, они увидели в море прямо на полдень, вёрстах в восьми от берега, гористый остров, а правее — оснеженный конус ещё одного острова, который Кулеча, шедший с казаками за толмача, назвал Алаидом. На Алаиде никто не жил, зато на первом острове, по уверению Кулечи, обитало до сотни курильцев. Что было дальше в море, Кулеча не знал.
Погрузились в захваченные у обитателей Курильской Лопатки байдары. На этот раз с Козыревским была Завина, которая ни за что не хотела оставаться одна в остроге. Козыревский взял её с собой ещё и потому, что было неизвестно, вернётся ли он в Большерецкий острог. Они договорились с Данилой, что, если достигнут неведомой солнечной земли, Иван останется там с большинством казаков строить укрепление, тогда как Данила с несколькими людьми повезёт на Большую реку и в Верхний и Нижний остроги весть о новой земле и будет звать туда всех казаков, которые надумают поселиться с ними на вновь проведанных землях.
Едва байдары отчалили, как вода в проливе хлынула вдруг бешеной рекой, переливаясь из океана в Пенжинское море. Пришлось вернуться. Вскоре по проливу заплясали уже целые водяные горы, и казаки радовались, что успели догрести до берега. Казалось, остров, к которому они стремились, решил отгородиться от них грозивши водоворотами, словно предостерегая их приближаться к нему.
Выждав, когда вода в проливе успокоилась, казаки рискнули ещё раз отчалить. На этот раз им повезло. Все три часа, пока перегребали до острова, море оставалось спокойным.
Остров был низменный, с множеством болот и мелких застойных речушек. Никакого лесу, кроме ёрника и стелющегося по пологим сопкам кедрача, на нём не росло.
Оставив байдары сохнуть на песке, казаки двинулись западным берегом на полдень. К вечеру в юго-западной изголови острова разглядели юрты. Семейку с толмачом и двумя казаками отправили вперёд, поручив вступить с обитателями стойбища в переговоры. Вместе с Семейкой пойти на переговоры напросился Щипицын.
Казаки разожгли на берегу костры, поставили палатки и стали ждать возвращения посланных вперёд товарищей, которым Анцыферов с Козыревским поручили склонить обитателей острова к миру, для чего Семейку снабдили подарками — бисером и ножами.
В сумерках со стороны стойбища послышался выстрел, и в походном лагере поднялась тревога. Казаки хотели уже выступать на выручку посланцев, когда те вернулись сами.
Семейка в срыве переговоров обвинил Щипицына, который ни с того ни с сего выпалил по обитателям стойбища из ружья.
— Врёт щенок! — озлобленно закричал Щипицын, видя, сколь угрюмо и недоброжелательно глядят на него казаки. — Мальчишка не заметил, как один иноземец целился в нас из лука! Я упредил его.
— Упредил, говоришь? — выступил вперёд Торской. — А кто, как не ты, Щипицын, вёл с казаками подстрекательские разговоры, чтоб самим напасть на островитян. От мира-де с островитянами никакого прибытка не дождёшься. Не переговоры тебе нужны, а грабёж, чтоб барахлом разжиться! Я предупреждал тебя, чтоб выкинул такие мысли из башки. Так нет, ты решил добиться своего!
— Кончить его! — крикнул Шибанов, хватаясь за саблю. — Дурной волк нам не товарищ!
На крайние меры Анцыферов не решился: в отряде было ещё четверо щипицынских дружков. Щипицына только обезоружили, чтоб не учинил в отряде междоусобицу, предупредив, что, если повторится подобное, пусть пеняет на себя.
Однако выстрел Щипицына оказался роковым. Островитян на мирные переговоры ни на следующее утро, ни через день не удалось склонить. Около полусотни воинов стояли, изоружась, против казаков, и пришлось дать несколько выстрелов из пищали, прежде чем они сложили оружие.
Смиренные силой, островитяне, которые были из знакомых уже казакам по своему облику мохнатых курильцев, населявших южную оконечность Камчатского Носа, согласились принять государеву руку и платить ясак шкурами каланов и других морских зверей — соболи на острове не водились.
За островом, который сами курильцы называли Шумшу, всего вёрстах в двух мористее, открылись глазу окутанные туманом горы. Там была ещё одна земля. Сердце Козыревского сжалось от предчувствия немыслимой удачи.
Однако все его надежды вскоре рухнули. Земля эта также оказалась островом, намного более обширным, чем первый из посещённых, но тем не менее всего только островом, почти столь же унылым, как и Шумшу. Растительность здесь была не намного богаче. Лишь горы, сопки да прибрежные скалы разнообразили природу второго острова.
Однако его даже осмотреть как следует не удалось. Несколько курил с первого острова успели добраться сюда и предупредить, что пришли насильники. Когда дорогу казакам преградило войско копий в полтораста, Анцыферов так глянул на Щипицына, что тот поспешил спрятаться за спины казаков.
Островитяне обильной волосатостью походили на курил, но было в их облике нечто совершенно поразившее Козыревского — малая скуластость и прямой разрез глаз. Многим казакам, как и Козыревскому, почудилось, что они встретили своих братьев. Островитяне также смотрели на пришельцев с удивлением и даже радостью, казалось, ещё мгновенье, и они кинутся обнимать казаков. Но наваждение первой минуты прошло, островитяне вспомнили, что перед ними насильники, и угрожающе подняли копья.
Двое суток стояли казаки на Ясовилке-реке лицом к лицу с островитянами, склоняя их под государеву руку, но те оставались непреклонны, заявляя, что ясак никому не платили и не собираются впредь. Однако сходство во внешнем облике сослужило всё-таки казакам добрую службу. Вождь не отказывался от бесед с Козыревским, и тому удалось выяснить, что за вторым островом, который здесь называли Парамушир, простирается в полуденную сторону ещё целая цепочка островов, на которых живут их братья по крови, а далее стоит остров Матмай, занятый насильниками, прогнавшими островитян. Матмай, как знал Козыревский, это уже Япония. Ни о какой другой обширной земле островитяне не знали. Значит, обширная земля оказалась выдуманной, а сами островитяне были почти теми же мохнатыми курильцами, только без примеси камчадальской крови. Язык у них тоже отличался от языка жителей первого острова, и Козыревский с трудом вёл беседы с вождём через толмача.