Договариваюсь, чтобы он разобрал их, перевез и построил домишко. В углу участка, на самом берегу озера.
— А чего ж, это можно, — говорит Кузьмич. — Только я тебе советую засыпной сделать. Опилками со шлаком. Ну, и, если хочешь, я тебе и плиту со щитом сложу.
Вся эта работа выходит не так уж и дорого. Укладывается в тысячу рублей. Ну что ж, выдержу и без помощи ребят. Довольный, я уезжаю домой. Теперь будет по комнате Ирине и Валерию и общая веранда. А нам с женой хватит и флигеля, где будут покой, тишина. Которые, впрочем, мне не очень-то и нужны.
Дома Клава передала, что звонил Викторов и просил прийти к нему завтра.
— В какое время?
— К двенадцати, сказал.
На другой день ровно в двенадцать я был у него.
— Еще немного помучаю, и все. Садитесь, так, так... — Он усадил меня в прежнее положение, чуть приподнял голову, приводя в соответствие с портретом и освещением, и на меня опять полетели его стремительные взгляды.
Через полчаса он негромко сказал:
— Можете посмотреть, — и отошел от мольберта.
С чувством любопытства и некоторой скованности я смотрел на свой портрет. На нем был изображен сухощавый, с резко обозначенным взглядом, плотно сжатыми губами пожилой человек. В нем было немало схожего со мной. Но, видимо, не в схожести было главное для Викторова. Образ — вот что ему хотелось создать, и тут он достиг чего хотел. Красная, зеленая, желтая, черная краски — без полутонов — врезались одна в другую, создавая портрет волевого, выносливого, упорного человека, которого не щадила природа. Мне понравилось.
— Ну, я рад, коли так, — заулыбался Викторов, и я впервые увидал его застенчивую улыбку. — По этому случаю надо по рюмке коньяку.
Я стал было отказываться, но он и слушать не захотел.
— Первые добрые слова — это самое дорогое, — наливая, сказал он и вдруг остро взглянул на меня: — А вы это искренне? Не то чтобы ради вежливости?
— Ну что вы, на самом деле мне очень понравилось.
— Даже очень? Ну, ладно. Спасибо. Мы выпили.
— На выставку придете?
— А когда она?
— Точно еще не знаю, решают, но я позвоню вам.
— Обязательно приду.
— Да-да, приходите, — сказал он, но как-то машинально, думая уже о чем-то совсем другом. Это было заметно по его отсутствующему взгляду.
— О чем вы задумались? — спросил я.
Викторов взглянул на меня, слабо улыбнулся.
— Вот сделал работу. Еще не успел остыть, а уже кажется она совсем не тем главным, что надо бы сделать.
— А что главное?
— Если бы знать...
— Но не вслепую же вы работаете?
— Да, конечно...
И больше он ничего не сказал, сидел подавленный. Таким я его и оставил.
Идти домой не хотелось, и я пошел в кино на двухсерийный. В фильме без конца убивали, — действовала мафия. И хотя вроде бы постановщики осуждали ту жизнь, но так уж ловко там дрались и убивали, что невольно приходила мысль: а как воспринимает такие фильмы наша молодежь? Юнцы?
Об этом я завел разговор с Валерием вечером.
— Что ж, предлагаешь железный занавес? — сказал он.
— Не об этом речь. Я просто хочу тебя спросить, как ты думаешь: не действуют ли разлагающе на нашу молодежь такие фильмы?
— На молодежь все действует. На то она и молодежь. Конечно, на какую-то часть такие фильмы могут действовать отрицательно. Но это совершенно не значит, что мы должны всю молодежь отгородить китайской стеной от такого рода фильмов. И слушай, папа, хватит, У меня другим голова занята.
— А, ну-ну, извини.
— Я уеду сейчас. Если кто будет звонить, скажи, приду поздно. Пусть звонят завтра с утра.
— Ладно. Да, а к тебе Кунгуров должен вечером приехать.
— Не приедет. Он звонил мне.
Валерий ушел. Я включил телевизор и стал смотреть футбол. Ко мне тихо подсел внук и тоже стал смотреть.
— А ты уроки сделал?
— Да. Можно другую программу?
— Конечно.
Он провернул шкалу на вторую — там шла беседа о международном положении. Поставил на третью — шел урок английского языка. Внук поставил на первую программу и ушел. До конца матча оставались минуты. Зазвонил телефон.
— Слушай! — закричал в трубку Кунгуров. — Позови сына!
— Его нет и сегодня не будет.
— Тогда передай ему, когда явится, что я согласен на три пятых. Пусть берет. В конце концов для меня не это главное, а чтоб материал не пропал... Ты не смотрел письма?
— Нет.
— Чего ж не полюбопытствовал?
— Так ведь они у сына.
— Ну, при случае посмотри. Есть любопытные. А ты чего делаешь?
— Да вот смотрел футбол.
— Слушай, давай приезжай к Табакову. Сгоняем «пульку». Какого черта, верно! Давай, а? Не так уж много нас осталось, чтоб редко встречаться. Мне одному так прямо тоска. Как забытая вешка в поле. Ей-богу!
— Ладно, приеду.
— Тогда захвати бутылочку, и я захвачу. Оно и совсем ладно будет.
— «Сухаря»?
— Да ну его к лешему, только изжога да голова как дурная. Коньячку бы, да дорог, проклятый. Правда, если переводить на пенсионные, то всего два дня жизни — и вот тебе бутылка. Поэтому даже есть смысл прожить два лишних дня.
— Ладно, постараюсь прожить два лишних дня. Привезу коньяк, — говорю я.
— Ну и я чего-нибудь прихвачу.
— А не много будет?
— Потихоньку растянем.
До позднего вечера сидели, играли, выпивали. Перебирали в памяти старые экспедиции, вспоминали Гвоздевского, Татаринцева и жалели, что время безвозвратно ушло, что многих уже нет. И опять Бернес пел «Журавли».
Утром я передал Валерию, что Кунгуров согласен на его условия.
— Ну вот, давно бы так, — аккуратно выбирая серебряной ложкой из скорлупы желток, ответил Валерий. — Позвони ему, чтоб подготовил мне расписку или соглашение.
— А почему ты не хочешь? Или опять чтоб было больше солидности?
— Странно, — осуждающе сказала Лиля, — неужели так трудно выполнить просьбу сына без пререканий? А еще говорим...
— О чем говорим? — Я пристально посмотрел на нее. И вдруг столько неприязни увидал в ее глазах, что невольно отвернулся и в горестном раздумье застучал пальцами о край стола.
— Ну что ж, — подымаясь, сказал Валерий, — но баловать товарища Кунгурова мы все же не будем. Пусть чувствует дистанцию. Лиля, позвони ему. Скажи, что я прошу подготовить внутреннее соглашение на три пятых мне. Если спросит, где я, скажи — в горкоме.
Невестка томно подошла к телефону. Набрала номер и вежливо-официальным тоном сказала:
— Попросите, пожалуйста, товарища Кунгурова... Нет? А когда будет? Не знаете? Не приходил? Тогда будьте любезны, передайте ему, чтобы он позвонил Валерию Олеговичу. — Она положила трубку. — Его нет дома и не было.
— Он, наверно, остался у Табакова, — сказал я.
— Лиля, позвони Табакову.
— Надо ли? — капризно спросила она.
— Надо. Я не люблю неоконченных дел.
— Номер? — посмотрела на меня невестка.
Я назвал.
— Добрый день, — уже другим, приветливым, даже обаятельным голосом сказала она, — это звонят из квартиры Трофимова. Скажите, пожалуйста, у вас нет Кунгурова? Что? Увезли в больницу?..
Я вырвал у нее трубку.
— Владислав, это я! Что с Игорем?
— Сердце. Ночью прижало. Я вызвал «неотложку». Сделали укол и увезли.
— Как его состояние? Ты звонил?
— Да, неважное.
— В какой он больнице?
— В первой. Вот, запиши номер справочного.
Я записал.
— Давай съездим, — сказал я.
— Не смогу. Мне тяжело. Я ведь всю ночь не спал. Да и какой смысл? Он без сознания. Ты позвони.
Но я не стал звонить. Поехал.
Меня сразу же к нему пропустили, потому что никого из родных и близких у него не было.
Он лежал в коридоре, громадный, тяжело хрипевший, с сизым лицом, с открытой грудью, поросшей серым волосом. Я наклонился над ним.
— Игорь! — позвал я его. Но он не отозвался. Даже веки у него не дрогнули. Тогда я тронул его рукой. Но он и тут не отозвался. «Почему нет врача?» — в растерянности подумал я и оглянулся.
Весь коридор был заполнен кроватями с больными. Как потом я узнал, свирепствовал какой-то азиатский грипп и у многих сердца не выдерживали. «Но почему все же никого нет?» — уже возмущенно подумал я и направился в комнату врачей.
Шел мимо больных, невольно бросая на них взгляды: кто спал, кто стонал, кто бредил, кто громко разговаривал с соседом. Густой, смрадный воздух стоял в коридоре. И я старался им меньше дышать.
Врач сидел в своем кабинете, говорил по телефону. Он был молод, и мне почему-то подумалось, что он занят пустым разговором. Я встал возле стола, от нетерпения переминаясь с ноги на ногу. Взглянув на меня, он прикрыл трубку рукой и спросил, что мне надо. Я сказал про Игоря, что ему очень плохо, что надо к нему подойти.
— Ему уже ничем не поможешь, — ответил врач. — Я вас специально пропустил, чтобы вы могли побыть возле него последние минуты. Идите, не теряйте времени.
И я побежал обратно мимо кроватей, мимо больных.
На этот раз возле постели Игоря были сестра и санитар. Они собирались его куда-то перевозить. И я подумал: «В палату». Но санитар натянул ему на голову одеяло, закрыл лицо.
— Зачем? — вскричал я и откинул край одеяла.
Большелобое, с коротким носом, с чуть приоткрытыми губами, сизо-темное лицо Игоря было мертво.
Смерть Игоря Кунгурова потрясла меня. Долго бездумно я ходил по улицам, шел набережной, глядел на бесконечный бег воды, вечное небо. Тоска загоняла меня в рюмочные, и я пил, поминая Игоря. И с горечью думал о себе, о Табакове и о других таких же, как мы... Прокладывали путь, не жалели себя, а теперь — еще живые, а уже не нужны...
— Он умер! — позвонил я Табакову.
— Я так и думал, что он не выкарабкается, — спокойно ответил Табаков. У него даже голос не дрогнул. А я стоял в телефонной будке, и слезы жгли мне глаза. — При его комплекции нельзя было так много пить.
— Он не от этого умер. Он не мог больше так жить.
— Да нет, если бы не дожал бутылку рома, а она была почти целая, то еще пожил бы...