– «Собирает информацию, – подумал де Франко, – все еще собирает информацию обо всем, что касается неприятеля».
– Тогда я испугался по‑настоящему, – говорит эльф. – Больше всего я боялся, что они захотят поговорить со мной и начнут меня выспрашивать. И тогда мне пришлось бы умереть. Зазря.
– Как вы это делаете?
– Что?
– Умираете. Просто по собственному желанию.
– Желание и есть способ. Я мог бы остановить свое сердце прямо сейчас. Есть много способов остановить сердце. Когда прекращаешь пытаться жить, когда прекращаешь двигаться вперед – это очень легко.
– Ты хочешь сказать, когда вы перестаете пытаться жить, вы умираете. Это безумие.
Эльф разводит изящные пальцы.
– Дети так не умеют. Детское сердце нельзя остановить таким способом. У вас сердца детей. Необузданные. Но чем старше становишься, тем это легче. Пока однажды не оказывается проще остановиться, чем продолжать. Когда я учился вашему языку, я учился у человека по имени Томас. Он не мог умереть. Мы с ним говорили – о, каждый день. И однажды мы привели к нему женщину, которую захватили. Она назвала его подлым предателем. Так она сказала. Подлый предатель. Тогда Томас захотел умереть, но не смог. Так он мне рассказал. Это было единственное, о чем он меня попросил за все время. Как с водой, понимаешь. Мне было жаль его, и я дал ему эту чашу. И ей тоже. Потому что был к ней равнодушен. Но Томас ненавидел меня. Он ненавидел меня каждый день. Он говорил со мной, потому что больше ему не с кем было говорить, так он сказал. Ничто не останавливало его сердца. Пока та женщина не назвала его предателем. И тогда его сердце остановилось, хотя оно продолжало биться. Я лишь помог. Он поблагодарил меня. И сказал, чтобы я убирался в ад. И пожелал мне здоровья, когда пил.
– Черт побери, эльф.
– Я пытался спросить у него, что такое ад. Думаю, это когда ты неподвижен и в ловушке. Поэтому мы сражаемся.
«Он отлично управляется со словами, – говорит кто‑то в другом месте, приникая к монитору. – Он пытается сообщить что‑то, но слова бессильны. Он пытается передать это теми словами, которые ему известны».
– Ради всего святого, – говорит тогда Де Франко, – поэтому они бросаются на заграждения? Поэтому они продолжают умирать? Как птицы на прутьях клетки?
Эльф вздрагивает. Возможно, это всего‑навсего обман зрения. Возможно, отразилась какая‑то мысль.
– Страх останавливает сердце, когда у него нет другого выхода. У нас все еще остается одна причина. Наш гнев все еще не утих. Все остальное сгорело. В конце концов даже наши дети будут сражаться с вами. Так что, когда я пришел сюда, я сражался за наших детей. Я не хочу больше говорить о Томасе. Он достался птицам. Это тебя я искал.
– Зачем? – У Де Франко дрожит голос. – Саитас… Анган… мне страшно до ужаса.
– И мне тоже. Думай обо всех солдатах. Думай обо всем, что для тебя важно. Я думаю о доме.
– Наверное, у меня никогда его не было. – «Это безумие. Ничего не выйдет».
– Не надо. – Эльф протягивает руку и касается загорелого запястья. – Не оставляй меня сейчас, Де Франко.
– Остается еще пятнадцать минут. Четверть часа.
– Это очень долгое время… здесь. Сократим его?
– Нет, – отвечает Де Франко с глубоким вздохом. – Используем его.
На базе, где мотали срок планетные власти и ученые, были настоящие здания, настоящие наземные здания, построенные людьми. Когда транспорт опустился на посадочную площадку на крыше, конвоиры повели эльфа в одну сторону, а Де Франко – в другую. Намечался разбор полетов – этого он ожидал. Ему позволили сперва принять душ – с горячей водой из настоящего водопровода, в человеческой ванной. И впервые за полгода он натянул нормальную форму, выбритый и подтянутый в своем голубом берете и коричневой униформе, посвежевший и чистый, и не переставая думал о том, что если спецагент может получить повышение, то это душистые полотенца каждый день, мягкая постель и средняя продолжительность жизни, которая измеряется в десятилетиях. Он тревожился, ведь существовали способы присвоить себе чужую заслугу, а он не хотел лишиться этой заслуги, не хотел, потому что человека могли убить там, на холмах, где он проторчал три года, и пусть только какая‑нибудь штабная крыса попробует забыть упомянуть о нем в рапорте.
– Садитесь, – сказал майор спецслужбы и заставил его пройти через все это, и в тот же день ему позволили рассказать все армейскому полковнику и генерал‑лейтенанту, и потом они заставили его повторить все еще раз перед полным столом ученых, и он отвечал, отвечал и отвечал на вопросы, пока не охрип, а они позабыли покормить его обедом. Но он отвечал и отвечал, пока у него не сел голос, и тогда ученые сжалились над ним.
Потом он уснул, на чистых простынях в чистой постели, и оторвался от войны настолько, что посреди ночи вскочил в темноте в ужасе и полной растерянности и долго не мог унять сердцебиение, пока не понял, что он не псих, что он действительно попал в такое место и действительно совершил то, что подсказывала ему память.
Он свернулся в клубочек, как ребенок, и засыпал с добрыми мыслями, пока его не разбудил звонок, и ему сказали, что в этих стенах без окон наступил день и у него есть час, чтобы одеться – перед тем, как снова отвечать на вопросы, полагал он, и он почти совсем не думал о своем эльфе, его эльфе, который был передан ученым, генералам и ребятам из Альбеза и перестал быть его личным делом.
– Тогда, – продолжает эльф, – я понял, что ты единственный из всех, кого я могу понять. И я послал за тобой.
– Я все равно не понимаю почему.
– Я же сказал. Мы оба солдаты.
– Ты не просто солдат.
– Допустим, я сделал одну из огромных ошибок.
– Ты имеешь в виду, в самом начале? Я в это не верю.
– Это могло случиться. Допустим, я командовал нападавшими кораблями. Допустим, я нападал на ваших людей на планете. Допустим, вы уничтожили нашу станцию и наши города. Мы – делатели ошибок. Скажем это о нас самих.
– Я… – сказал эльф, и его изображение на экране почти ничем не отличалось от того, как он выглядел на холме, с прямой спиной, в своих алых одеждах, – только веревки, которыми эльфы связали ему руки, оставили багровые отметины на его запястьях, на молочной белизне его кожи. – Я говорю достаточно ясно, нет?
Армейский говор производил странное впечатление в изящных эльфийских устах. Губы у эльфа были не такие подвижные. Голос у него был модулированный, певучий и время от времени терял свою бесстрастность.
– Очень хорошо, – сказал ученый, мужчина в белом комбинезоне, сидевший в белой стерильной комнатке за небольшим столиком напротив эльфа со связанными спереди руками. Камера показывала обоих, эльфа и смуглокожего ксенолога из Научного бюро. – Насколько я понял, вы учились у пленников.
Эльф, казалось, устремил взгляд в бесконечность.
– Мы больше не хотим воевать.
– И мы тоже. Вы поэтому пришли?
Мгновение эльф разглядывал ученого и ничего не говорил.
– Как называется ваш народ? – спросил ученый.
– Вы зовете нас эльфами.
– Но мы хотим знать, как вы сами себя называете. Как вы называете эту планету.
– Зачем вам это знать?
– Чтобы уважать вас. Вы знаете такое слово – «уважение»?
– Я его не понимаю.
– Потому что то, как вы называете эту планету и самих себя, и есть название, правильное название, и мы хотим называть вас правильно. Разумно?
– Разумно. Но вы ведь тоже называете нас правильно, разве не так?
– «Эльфы» – выдуманное слово, с нашей планеты. Миф. Миф, понимаете? Выдумка. То, чего не существует.
– Но теперь существует, разве не так?
– Вы называете свою планету Землей? Большинство людей называет так.
– Как назовешь, такое и будет название.
– Мы называем ее Эльфляндией.
– Прекрасно. Это не имеет значения.
– Почему не имеет значения?
– Я уже говорил.
– Вы очень хорошо овладели нашим языком. Но мы не знаем ничего о вашем.
– Да.
– Ну вот, мы бы хотели ему научиться. Мы хотели бы уметь говорить, как вы. Нам кажется, что это всего лишь вежливо. Вежливо, понимаете?
– Нет.
Долгое молчание. Лицо ученого оставалось учтивым, как и лицо эльфа.
– Вы говорите, что не хотите больше воевать. Вы можете сказать нам, как остановить войну?
– Да. Но сперва мне нужно знать, что такое, по‑вашему, мир. Что, например, вы сделаете с ущербом, который нам причинили?
– Вы говорите о репарациях.
– Что это такое?
– Плата.
– Что вы под этим подразумеваете?
Ученый глубоко вздохнул.
– Скажите. Почему ваши люди выдали вас одному из наших солдат? Почему просто не вызвали нас по радио и не сказали, что хотят поговорить?
– Это вы бы так поступили.
– Так проще, правда? И безопасней.
Эльф моргнул. И больше ничего.
– Давным‑давно был один корабль, – сказал ученый некоторое время спустя. – Человеческий корабль, летевший по своим делам по человеческой трассе, а эльфы напали, уничтожили его и убили всех, кто в нем был. Почему?
– Что вы хотите за этот корабль?
– Значит, вы понимаете про плату. Плата – это когда что‑то дают за что‑то другое.
– Понимаю. – Лицо эльфа было бесхитростным, похожим на маску, продолговатые глаза – словно очи жемчужнокожего Будды. Святого. – Что вы попросите? И каков будет мир с вами? Что вы зовете миром?
– Вы хотите сказать, то, что называем миром мы, не похоже на то, что им зовете вы?
– Именно.
– Ну, это важно понять, верно? Прежде чем мы заключим соглашения. Мир значит отсутствие войны.
– Этого недостаточно.
– Ну, это значит, что вам не грозят враги.
– Этого недостаточно.
– А чего достаточно?
Бледное лицо уткнулось в пол, еще куда‑то.
– Чего достаточно, Саитас?
Эльф все разглядывал пол, далеко‑далеко от вопрошавшего.
– Мне нужно поговорить с Де Франко.
– С кем?
– С Де Франко. – Эльф поднял глаза. – Де Франко привез меня сюда. Он солдат, он поймет меня лучше, чем вы. Он еще здесь?