– Пью, – засмеялась Маша. Он так вкусно рассказывал, что она чуть не захлебнулась слюной. Нет, все-таки хорошая ей пришла в голову идея пригласить его у себя пожить! – Дэниел, давайте пока пообедаем тем, что я принесла из супермаркета. Изысков не обещаю, но есть очень хочется.
Пообедав, она вручила Аттвуду ключ от квартиры, показала свободные полки в бабушкином шкафу, чтобы он мог занять их своими вещами, за которыми пообещал съездить за то время, пока Маша будет на работе. Она забрала коробку с оловянными солдатиками, которым было суждено сыграть важную роль в предстоящем празднике, и в неожиданно хорошем настроении побежала по своим делам. Уже в машине она вспомнила про то, что в выходные обещала пригласить в гости Гордона Барнза. Интересно, как он отнесется к тому, что в ее квартире теперь живет другой англичанин?
Впрочем, немного подумав, Маша решила, что ситуация и в этом случае складывается как нельзя лучше. С Дэниелом ей было легко и просто, потому что он за ней не ухаживал. Отношения с ним были дружескими, а дружить Маша Листопад умела. Гордон сказал ей, что она ему нравится, а такие вещи с юных лет вводили Машу в ступор. Она не умела нравиться мужчинам. Да еще и Марьяна, которая так отчаянно ревнует, что смотреть больно. Нет, очень хорошо, что есть Дэниел. Он прикроет ее и с этой стороны. А потом они оба уедут в свою Англию, и жизнь снова станет простой и привычной, как раньше.
Маша внезапно подумала, что, возможно, будет скучать по тем приключениям, которые вошли в ее жизнь. По стечению обстоятельств, произошло это одновременно с ее знакомством с Дэниелом Аттвудом, а значит, и закончится все вместе с его отъездом. Что ж, хорошего понемножку, Маша привыкла довольствоваться малым. Невольно она вспомнила цитату из сериала «Молодой папа»: «Это смерть, довольствоваться тем, что есть».
– А может, я и не жила все это время? И вдруг Лиля права, и то, что происходит сейчас – это шанс изменить мою жизнь? Перестать соглашаться на то, что есть. На эрзац вместо настоящей жизни, полной приключений, разочарований, любви, боли и счастья. Я всегда избегала новых впечатлений и острых ощущений. Боялась, что мне будет больно. Боялась, что на меня набросятся все псы ада, но ведь именно с этого начинается путь в рай.
Это тоже была цитата из ее любимого сериала. И, бормоча ее, Маша завела машину и выехала из двора. Она не чувствовала взгляда внимательных глаз, смотревших на нее через окно, и уж тем более не слышала едва произносимых под нос ругательств.
Приехав на работу, Маша неожиданно застала в своем кабинете Гордона Барнза. Точнее, отдельных кабинетов в ивент-агентстве Валерии Лавровой не признавали. Свой закуток был лишь у самой Лавры, да еще у главбуха. Все остальные сидели в огромной общей комнате, разделенной перегородками. Каждая зона имела свой цвет, и сотрудники во время недавнего ремонта могли выбрать, какой они предпочитают. Машин закуток был нежно лиловым, как только что распустившаяся сирень. Сиреневый куст был нанесен в виде принта на противоположную окну стену, и под этим кустом, за ее столом восседал невозмутимый Гордон, увидев которого Маша слегка опешила.
– Вы что здесь делаете?
– Мы не договорили. – Он невозмутимо встал со стула и помог Маше снять ее невесомую шубку. Гвалт, который постоянно стоял в кабинете, где люди профессионально занимались устройством праздников, не стихал. Никто из коллег не видел ничего необычного в том, что к Марии Листопад пришел посетитель, пусть даже высокий, красивый и с тем тонким налетом небрежной элегантности, который неизбежно выдавал иностранца. – Мэри, я внезапно понял, что должен немедленно увидеть вас снова.
– Зачем? – Маша пожала плечами. Она чувствовала себя неловко.
– Зачем мужчина хочет увидеть понравившуюся ему женщину? – грустно спросил он и, заметив ее нетерпеливый жест, шутливо поднял руки вверх: – Все сдаюсь, сдаюсь, не буду об этом говорить, я вижу, что вам неприятно мое внимание.
– Вовсе нет, – слабо возразила Маша. – Дело не в вас, Гордон. Просто мне всегда неловко от любого внимания. Вот и все.
– Почему? Неужели такая красивая женщина, как вы, до сих пор не привыкла к вниманию?
– Я вовсе не красивая, – Маша даже засмеялась от такого предположения. – Как сказано у кого-то из русских классиков, «она была чертовски мила». Вот это описание как раз про меня.
На упоминание русских классиков инженер Барнз, в отличие от филолога Аттвуда, не отреагировал. И почему Машу тянуло все время сравнивать их между собой?
– Вы ошибаетесь, Мэри, – Барнз говорил еще более грустно. Он встал из-за стола, подошел к Маше и взял ее за руку. – Я приехал, чтобы сказать, что вы не обязаны приглашать меня домой, если вам этого не хочется. Я не настаиваю.
– Бросьте, Гордон. – Маше стало неудобно. Кроме того, ей больше всего на свете хотелось, чтобы он оставил в покое ее руку, и она потихоньку потянула и вытащила пальцы, которые отчего-то даже немного слиплись. – Я обещала показать вам свой дом, и я не отказываюсь от своего обещания. Я бы даже пригласила вас на обед, но не думаю, что успею блеснуть кулинарными талантами. Сейчас из-за праздника на заводе у меня ужас сколько работы.
– Мэри, а давайте в воскресенье пообедаем в ресторане? – предложил Барнз. – Какой у вас в городе самый лучший ресторан? Я приглашаю вас на обед, потом провожу до дома, вы покажете мне квартиру, мы выпьем у вас чаю, и я оставлю вас в покое.
– Давайте, – согласилась Маша, пряча улыбку. Улыбалась она от того, что собиралась сейчас предложить. – Гордон, я согласна, но только с одним условием. Видите ли, я сдала одну из комнат, у меня живет квартирант, поэтому на обед мы возьмем его с собой. Тем более что я убеждена, что он вам понравится и вам будет о чем поговорить. Он тоже англичанин, как и вы.
– Вы сдали комнату? – медленно спросил Барнз. – Боже мой, Мэри, вы с ума сошли! Зачем? Вам что, так нужны деньги?
– Нет, деньги мне не нужны. – Маша пожала плечами. Разговор ей не нравился все больше и больше. – Просто так сложились обстоятельства, и хочу заметить, Гордон, что это совершенно точно не ваше дело.
– Боже мой, что же я наделал, – прошептал Барнз. Сейчас он выглядел совсем больным. – Вы говорите, что так сложились обстоятельства. Боже мой, я все испортил!
Маша смотрела недоумевающе, поэтому он спохватился, потер лоб, улыбнулся через силу.
– Простите меня, Мэри, я сам не знаю, что я несу. В вашем присутствии я становлюсь глупее, чем есть на самом деле. Конечно, это не мое дело, и вы вправе распоряжаться своей квартирой так, как считаете нужным. Я с удовольствием познакомлюсь с вашим квартирантом. Поэтому давайте считать, что насчет обеда и последующего чая на вашей территории мы договорились.
– Конечно. – Маша улыбнулась, немного виновато. – Гордон, если вы не против, мне нужно сделать некоторые дела, а потом вернуться на завод. Извините.
– Нет, это вы меня извините. Как же хорошо, что я к вам заехал, – бодро сказал он и помахал Маше рукой. – Нет, Мэри, не надо меня провожать, я найду дорогу.
Он подхватил с соседнего стула свой пуховик и ушел, насвистывая какую-то незнакомую Маше мелодию.
– А он ничего, красивый. – Из-за перегородки выступила Лавра, посмотрела на Машино покрасневшее от смущения лицо и рассмеялась. – Пойдем-ка ко мне в кабинет, девочка. Расскажешь мне о проделанной работе, об этом английском красавчике, ну и о квартиранте заодно. Что ты на меня так смотришь? Я в состоянии понять по-английски слово «квартирант». И я совершенно точно знаю, что еще вчера днем никого подобного в твоей жизни не было. Пошли, пошли. Я же за тебя волнуюсь, девочка моя.
Глава 7
Он привык к тому, что в родном доме теперь жил как квартирант. В конце концов, ко всему привыкаешь. Даже к тому, с чем невозможно смириться. Про то, что он чувствует себя квартирантом, никто не догадывался, даже жена, обычно чуткая ко всему, что с ним происходило, Лиза. Но сам Александр Листопад четко знал, что жизнь его разделилась на ДО и ПОСЛЕ, и линия раздела проходила по карте Великобритании, а точнее, по одной из лондонских улиц в боро Луишем.
Он в мельчайших подробностях помнил, как в ТОТ день Мэри, провожая его к дверям, дала ему плащ Ройла. То ли от болезни, то ли от захватившего его урагана чувств Александр был весь в поту, и она волновалась, что он снова простудится и разболеется окончательно.
Он уносил на своих плечах не только плащ Ройла Шакли, но и бремя невыносимой вины перед самим Ройлом, которого он только что вероломно обманул. Как тать в ночи воспользовался оказанным ему гостеприимством и похитил честь женщины, принадлежавшей Шакли так же, как и плащ – свободный, чуть великоватый Александру, добротный плащ из английской шерсти.
Мэри протянула плащ. Она говорила какие-то необязательные, пустые, ничего не значащие слова, а он молчал. И в ее лихорадочном потоке слов, и в его молчании оба прятали смятение и глубокую тоску. Уже тогда он не то чтобы знал, а остро чувствовал, что никогда не сможет забыть эту случайную, украденную им женщину. Уже тогда она понимала, что обречена думать о нем всю оставшуюся жизнь.
Он, не глядя, просунул руки в рукава плаща, шагнул за порог, тоже как слепой, и услышал, как за спиной захлопнулась дверь. Звук закрывающейся двери был тихий, мягкий, аккуратный, но для него прозвучал оглушающе, как выстрел.
В Британии Александр Листопад и его коллеги провели еще десять дней. Поездка подходила к концу, когда он вдруг понял, что так и не купил никаких подарков семье. Он вообще не очень помнил, как провел эти десять дней. Что делал, куда ходил, что говорил. Ему все было все равно, что есть и что делать. Перед глазами стояла лишь Мэри Шакли, ее лицо, ее улыбка, ее глаза, распахнутые ему навстречу. Она не закрывала их в тот единственный раз, когда они занимались любовью.
Накануне отъезда он все-таки заставил себя пойти по магазинам. Купил жемчужные бусы для Лизы, куклу Тамаре, какое-то летнее детское платьице из тонкого батиста, нежно-голубое, с вышитыми по подолу яркими рыбками, весело снующими между водорослями и камушками, раскиданными по морскому дну. В Советском Союзе не продавали таких детских платьев, и Листопад отстраненно подумал о том, что его дочка будет самая красивая, когда наденет его и пойдет по летней улице, держась за папину руку. Мысли о дочери были какими-то чужими, полустертыми, неважными, промелькнувшими и исчезнувшими под натиском неизбывного горя, разраставшегося внутри ег