о.
Он забрал завернутые подарки, сунул в портфель, вышел из магазина и пошел, куда глядят глаза, прощаясь с Лондоном и своими несбыточными мечтами. Ноги сами собой привели его к дому Шакли.
– Надо вернуть плащ, – сам себе объяснял причину своего визита Александр. – Я только отдам плащ и уйду.
Он знал, что подспудно думал об этом с самого утра, когда только надевал чужой, не по размеру большой плащ поверх своего черного костюма, того самого, что вызвал веселый хохот принимающей стороны и стоил бутылки коньяка сотруднику советского посольства.
За минувшие десять дней у него десять раз была возможность отдать плащ Ройлу, но он не сделал этого, дождавшись наступившего сегодня. Он шел к этому дому, зная, что Ройла наверняка нет дома, поскольку в этот час он точно на работе.
Александр Листопад понимал, что поступает некрасиво по отношению к старине Ройлу. И по отношению к Лизе, верной любящей Лизе, которая терпеливо ждала его возвращения из бесконечных командировок, и сейчас ждала тоже. Он поступал некрасиво по отношению к Тамаре и никогда не виденной им девочке по имени Вики, дочери Мэри. И он ни в коем случае не должен был сегодня приходить к этому дому. Александр решительно пересек каменную мостовую и позвонил в дверь.
Второй ураган, в который они попали, был еще сильнее, еще яростнее, еще неугомоннее первого. Сначала Александр вынырнул из накрывшего его безумия и обнаружил, что они лежат на полу маленькой прихожей. Во второй раз пришел в себя на причудливом диване в гостиной, а в третий – на кухонном столе, где, кажется, его собирались поить английским чаем. Впрочем, за последнее он не мог ручаться точно.
Мэри была как прохладная вода в ручье в жаркий день: легкая, текучая, неспешно журчащая, прозрачная. Он приникал к ней губами, пытаясь выпить всю, до капли, до донца, но никак не мог укротить свою дикую нечеловеческую жажду. Она откликалась на каждое движение его губ, рук, вливалась в его раскрытый в немом крике рот, струилась по его венам, смешиваясь с кровью, заменяя ее собой. Здесь и сейчас они были одним целым, неумолимо знающим о том, что вскоре им суждено распасться, расстаться, разбиться, не имея возможности когда-либо снова встретиться и собраться воедино.
Их чувства были обострены отчаянием. Обожженная душа пылала так сильно, что даже легчайшие прикосновения приносили нестерпимую физическую боль. Но они снова и снова приникали друг к другу, словно пытаясь продлить эту боль. Оба знали – ее надо испытать здесь и сейчас, чтобы запомнить надолго. Потом ничего больше не будет, кроме нестерпимой душевной муки, по сравнению с которой нынешняя боль покажется детским леденцом на палочке, сладким, оставляющим долгий привкус на языке.
Ему казалось, что в доме Шакли он провел целую вечность, но, когда он в очередной раз сумел оторваться от тела Мэри и глянул на часы, оказалось, что прошло всего двадцать пять минут.
– Тебе надо идти, – чужим, хриплым голосом сказала Мэри и поднялась, натягивая шелковую комбинацию, при одном взгляде на кружево которой у Александра мутилось в голове. – Скоро вернется Ройл. Тебе надо идти, Алекс.
Уже стоя в прихожей, он вдруг спохватился, достал из портфеля и протянул ей подарок – футляр с жемчужными бусами, когда-то давным-давно, то есть около часа назад, купленными в подарок для Лизы.
– Помни меня, – пытался сказать он, но не смог, потому что слова застряли в горле и никак не проталкивались наружу.
Он хотел проглотить их и тоже не смог, потому что горло распухло, было чужим, сухим и жестким, как наждак. Она приложила тонкий изящный пальчик к его губам, показывая, что не надо ничего говорить сейчас, достала жемчуг из футляра, обернула нитку вокруг шеи, ловко застегнула маленький замочек. Александр, как будто у него внезапно открылся дар предвидения, понял, что эти бусы она теперь будет носить всегда.
Он наклонился, пробежал языком по круглым, чуть неровным жемчужинам, лизнул нежную кожу, чуть солоноватую после только что бушевавшей в ней страсти, а может быть, имевшую привкус будущих слез, но она вывернулась из его объятий, отстранилась, куда-то убежала, оставив его одного стоять в коридоре, и тут же испытавшего острое чувство потери.
Впрочем, вернулась Мэри быстро, через пару мгновений. В руках у нее была небольшая квадратная сафьяновая коробка.
– Вот, пусть и у тебя будет память обо мне, – сказала она твердо. – Я видела, тебе понравилось. Так что я буду рада, если они будут твои.
Александр поднял крышку и увидел оловянные фигурки, аккуратно уложенные в гнезда, невольно пересчитал их. Двадцать четыре солдатика в красных мундирах и черных шапках. Те самые, что являлись к нему в его полубреду-полусне. И двадцать пятый, как будто выкрашенный темно-серой краской, непохожий на всех остальных.
– Вот еще. – Мэри протянула ему небольшой листок бумаги. – Здесь мой адрес и телефон. Вдруг у тебя когда-нибудь появится возможность мне позвонить. Пожалуйста, позвони тогда. Я буду ждать.
В самолете у него первый раз в жизни болело сердце. Он очень удивился, почувствовав боль за грудиной и поняв, что это сердце. Оно никак не могло болеть, потому что, как ему казалось, осталось на узкой лондонской улочке, расположенной в боро Луишем. Однако разорванное на две части оно пульсировало в груди, заставляя болезненно морщиться и коротко и глубоко дышать.
В последующие годы Александр Листопад работал, как проклятый, соглашаясь на любые, даже самые жестокие командировки. Лишь бы уехать из дома, где он чувствовал себя квартирантом. Лишь бы не видеть кроткие, полные любви и нежности глаза Лизы.
Он имел отношение к сооружению Братской и Воткинской ГЭС. Участвовал в разворачивающемся в западной части страны строительстве атомных электростанций, что привело к появлению Белоярской и Нововоронежской АЭС. Он стоял у истоков формирования ЕЭС СССР. Александр Листопад был везде, мотаясь по стране, разрываясь между Казахстаном и Украиной, отдавая работе все свое время и все свои силы. Не были они ему нужны ни для чего другого.
Лиза и Тамара оставались дома. В редко выдававшиеся свободные минуты Александр иногда испытывал угрызения совести от того, что практически не принимает участия в воспитании дочери, давал себе слово что-то предпринять и тут же забывал об этом, выполняя новое ответственное поручение и вновь срываясь из дома.
Он видел, что девчонка совершенно отбивается от рук. Знал, насколько капризна и своенравна она стала, но ничего не предпринимал, ничего не делал, полностью сгрузив заботы о дочери и связанные с этим проблемы на плечи Лизы. Не с ними, не здесь было его раненое сердце.
Даже возвращаясь домой из командировок, он старался уединяться на даче. Здесь, в своем кабинете, он мог читать, спать, часами разглядывать стоящих на столике перед большим глубоким креслом оловянных солдатиков. А еще вести дневник. Да, у него был дневник – толстая тетрадь в коленкоровой обложке, которой он доверял свои мысли и чувства, в повседневной жизни спрятанные в душе за семью замками. Из чувств вообще-то была только боль. А все мысли лишь о ней, о Мэри Шакли. Дневник он надежно прятал в тайник, который соорудил в ящике письменного стола, и никогда не забывал запирать этот ящик, даже когда выходил из кабинета всего на несколько минут.
От созданных при непосредственном участии Александра Листопада сетей ЕЭС СССР осуществлялся экспорт электроэнергии в Финляндию, Норвегию, Турцию и Германию. В середине восьмидесятого года он должен был лететь в Берлин, вторую свою заграничную командировку, которая случилась в его жизни через восемнадцать лет после первой. Лежа без сна долгими ночами, пока шло оформление документов, он в малейших деталях представлял, как из Берлина позвонит в Лондон по тому самому номеру, который бережно хранила его память все эти годы. Листочек с адресом и телефоном лежал в дневнике, но он был и не нужен. Ничто не могло ему помочь помнить все, связанное с Мэри, лучше, чем он это делал и так. Каждый взгляд, каждый вздох, каждое движение ресниц.
Что будет дальше? Он даже мечтать не смел, что она сядет на самолет и прилетит из Лондона в Берлин. Он не думал о том, как сильно надеется ее увидеть, просто хотел услышать голос. Тот самый, чуть хриплый после занятий любовью.
Инфаркт в сорок восемь лет опаснее, чем в шестьдесят. Так сказал врач обезумевшей от горя Лизе. Александр Листопад этого не слышал, потому что лежал в реанимации, куда не пускали никого из посторонних. Лиза уговорила, умолила врачей пустить ее к мужу, хотя бы ненадолго. Он так и подумал, сквозь дурман лекарств слегка удивившись ее приходу: «Что она здесь делает? Сюда же не пускают посторонних».
«Посторонняя» Лиза успеть сказать ему, что он не может уходить так рано, не смеет бросать ее, оставлять один на один с новой проблемой. Проблема действительно была достаточно серьезной, поскольку Тамара ждала ребенка.
– Ей же всего девятнадцать. Одна, без мужа… Это же позор! Мне стыдно перед знакомыми, – говорила Лиза, держа его руку, безвольно лежащую на краю постели. – Саша, я не справлюсь с этим одна. Как я вынесу все это, если ты мне не поможешь? Ты должен! Ты должен бороться!
Бороться Александру Листопаду не хотелось. Никакая борьба не имела смысла без поездки в Берлин и того телефонного звонка. А в Берлин он теперь не поедет, это точно. Через три дня делегация улетит без него.
– Если у Тамары родится девочка, пожалуйста, назови ее Марией, – сказал он жене и закрыл глаза.
По зрелому размышлению Маша решила взять с собой в ресторан Лилю. Сидеть одной в компании двух мужчин казалось ей не то чтобы неприличным, просто двусмысленным. Подруга всегда умела с блеском выходить из неудобных ситуаций, поэтому Маша, в душе ругая себя за бессовестность, все-таки позвонила ей с вопросом, не сходит ли она с ней на обременительную, но необходимую встречу.
– Ой, Маш, ну, конечно, я приеду, – успокоила ее Лиля. – У меня воскресенье – день отца и бабушки. Сережа с Валерией Сергеевной дают мне отдохнуть от детей, даже Надюшку на себя берут. Я хотела на работу заехать, ребятам немного помочь надо, но к обеду освобожусь и с удовольствием пообедаю с тобой и твоими англичанами. Мне же любопытно, ты ж понимаешь!