Славка почувствовала, что все ее мускулы болят, ноют, обмороженное лицо горело, саднило. Она разделась. От печки уже бил сильный жар. Славкины глаза слипались. Маленький каюр волоком притащил в палатку мешок. В нем звякали какие-то стеклянные черепки. «Что это в мешке?» — подумала Славка. А каюр уже вытаскивал из него куски стеклянно-прозрачного льда и бросал их в чайник. И это почему-то умилило Славку. Запахло жареным сохатиным мясом. Анатолий топором рубил на полене застывший хлеб, железную колбасу. Мрачный, узкоглазый Кеша внес полено, к которому примерзло несколько оленьих печенок — лакомство эвенков.
— Давай говори истории всякие, новости, газеты читай, — потребовал Кеша. — В тайге живем, ничего не знаем.
Анатолий вытащил из кармана пачку газет.
А за полотняными стенками лютовал мороз, и брякали колокольцы, и чакали чурбачки.
Лежа под медвежьей шкурой, Славка слышала этот звон всю ночь.
И всю ночь мелькало перед ней, неслось черное, звездное.
Трещали ветви, клубился снег, рвался пар из оленьих ноздрей, мелькала дорога, и валилась Славка, вставала и опять валилась.
Асина ночь
В одинокой избе среди леса ночь была бесконечной. Ася то лежала с открытыми покрасневшими глазами, слушая, как щелкают стены, то будто задыхалась, утопая в шелково-мягкой, жаркой груде серебряно-черных мехов, то металась в смертельной тоске и все никак не могла проснуться. Она ясно сознавала, что спит, что нужно скорее проснуться, и тогда тоска схлынет. И вдруг она понимала, что не спит, что глаза ее открыты в темноте.
Зимняя ночь, что нитка с клубка, тянется и тянется. Жутковато одной в темной избе среди леса.
Ася подробно представляет разговор с директором, произносит длинные страстные речи о том, что людям нужно верить, нельзя думать, что они жулики, нельзя унижать человека подозрениями, что грубость отвратительна, что после такого оскорбления она не может жить. И директор оказался умным, чутким, сердечным — он возмутился вместе с ней.
Ася вскочила, натянула унты, закуталась в пальто и вышла освежиться: голова была тяжелой, затылок налился болью.
Асю поразила луна. Когда ложилась спать, луна, огромная, желтая, наполовину высовывалась из-за гольцов, а сейчас она сияла, белая, мертвая, на страшной высоте.
Небо было жутким, чувствовалась бездонная, черная пучина Вселенной. Над землей царила обжигающая стужа. На веревке постукивало, поскрипывало гулкое, мерзлое белье. Мертво, тихо. И ни одного человека. За рекой в селе ни огонька. Будто люди покинули жилища и все куда-то безвозвратно ушли, а она, Ася, проспала. Куда ушли? И куда бежать ей? За бревенчатым забором из морозной тьмы глухо тявкали лисицы, будто предвещая беду.
Стало одиноко и бесприютно под этим гигантским тревожным небом. Своя жизнь показалась такой малюсенькой, мгновенной, точно огонек спички среди снежной бури. И Ася впервые пожалела, что ушла из отцовского дома. Там она все еще была бы дочкой, девочкой. А здесь никому и в голову не приходит, что она чья-то дочка, чья-то девочка. Здесь она воровка. Пусть бы лучше кипело море в ее комнатке-каюте на картинах Айвазовского и в славных книгах Новикова-Прибоя. Не доехать ей, конечно, до моря, и никогда под ее ногами не качнется трап, ведущий на корабль. Новый порыв отчаяния и тоски все выстудил в душе. Будто из теплой избы распахнули дверь и забыли закрыть.
Стылый бор молчал, был недвижен, точно высеченный из камня. Немо. Какая нерушимая тишина!
Дрожа от холода, Ася вернулась в избу и юркнула под теплое одеяло, закрылась с головой. Ей опять показалось, что никого в мире нет, она одна в холодной темной избе, затерянной среди тайги. И никогда ей не доехать до солнечного, теплого моря, если уж даже сестра предала их мечту...
Ася поднялась рано. В хрустящем мраке притащила из ледника мясо, стучащую, как булыжник, рыбу и начала готовить лисицам еду...
Когда посветлело, Ася, похудевшая, бледная, с потрескавшимися от мороза губами, пришла к директору.
Татауров проводил свою ежедневную «планерку». В кабинете уже собрались звероводы, начальники ферм, заведующие, завхоз, шоферы. Люди шли на «планерку» со своими неотложными делами, со всякими неурядицами.
Ася стояла в коридоре, слышала голоса, отдельные фразы.
Нужен лес для строительства домов, некуда принимать завербованных, не дали для ремонта грузовиков задние рессоры, геологи просят оленей и каюров, на одной из ферм кончилось мясо — нечем кормить лисиц, на другой нужно ремонтировать клетки...
Телефон трещит и трещит...
Асю подавляет это обилие неотложных дел. Неужели директор выпутается изо всех трудностей? И он, удивляя ее, разрешает их быстро, четко и даже как-то лихо. По отрывкам телефонных разговоров Ася поняла, что у него всюду были дружки и связи.
Со своими работниками Татауров говорил громко, сердито. Одних грубо распекал, другим приказывал.
— Получил только две передние рессоры. Я уж и так и эдак. Уперлись: нет в наличии, да и только. В следующем, дескать, квартале, — угрюмо бубнил завхоз.
— Шляпа! Да разве так дела делают? — прогремел насмешливо Татауров. — Бери разнарядку в райисполкоме и езжай. Я позвоню Хожалову. Да перечисления произведи!
— Павел Николаевич, не отпускает Петро Логунову. — Это робкий голос увольняющейся продавщицы.
— Алло! Алло! Петро, ты чего там волынишь? Мы же без продавца сидим. Чего ты уцепился за Логунову? Приглянулась, что ли? Ну так вот, слушай меня: не устанавливай там свои законы! Отпустить! Понял? Меньше рассуждай — больше делай!
Клацнула трубка.
— На третью ферму забросить бы горбыль...
— А ты входи в ажур!
— Не укладываемся...
— Иванихин! Сегодня же обойди фермы и возьми все нужды на карандаш...
— Савватеев! Все шкуры завтра сдай в заготпушнину! Беличьи бунты оформил?
Трещит телефон.
— Я слушаю! Лесоматериал? Пусть отфактуруют. Слушай, порядок такой: сделали клетки — и сразу же на сушилку. И только после этого наряд выписывай. А то вас, ротозеев, обводят вокруг пальца! А ты их в дугу гни, в бараний рог почаще скручивай. Нечего цацкаться! Это же архаровцы! Частники!
Наконец один за другим люди уходят из кабинета. В телогрейках, в полушубках, в тулупах, в шапках. Озабоченные, сердитые, спокойные.
Ася заглянула В щелку. У окна сидел Дорофеев, а у стола топтался шофер, мял шапку.
— Ну, чего тебе? — спросил Татауров.
— На работу бы...
— Так ты же пьянствуешь. Старшего механика за грудки схватил.
— Я бросил пить.
— Врешь!
Шофер вышел. Лицо его было покрыто испариной.
С приходом Татаурова совхоз стал образцовым, о нем шумели газеты. Совхоз прокладывал путь всему району: Калары от охоты переходили к звероводству. И все же люди не любили директора. Они боялись его.
Все это мгновенно вспомнила Ася, входя в кабинет. В нем было так холодно, что Татауров и Дорофеев сидели в полушубках, в шапках. Пол в кабинете перекосился, некоторые половицы выперло, у стола был такой наклон, что с него скатывались карандаши и ручки.
Ася, войдя, запнулась о половицу.
Татауров поднял голову, сдвинул шапку, обнажив большой, бугристый лоб. Директор сухо осмотрел Асю, будто уколол ее встопорщенными хвойными усами и бровями. Перед ним стояла пепельница: вороненок, раскрыв клюв, просил есть. Татауров сунул птенцу в рот горящий окурок.
Ася напряглась, решительная и хмурая, твердо выдержала директорский взгляд.
— Что вы там выкинули? — спросил Татауров.
Ася как можно спокойнее объяснила, что произошло.
— Все это нелепая случайность, — закончила Ася.
— Зачем вы врете? — спросил Татауров, стараясь припугнуть Асю.
Она похолодела. Еще никто не говорил с ней так оскорбительно.
— Я комсомолка. Я не то, что вы думаете, — проговорила она со злостью. Это окончательно раздражило Татаурова. Какая-то девчонка еще пытается возражать ему, держит себя заносчиво.
— Какая вы там комсомолка! — сказал он пренебрежительно. — Под суд вас, по правилу, нужно отдать. За хищение.
— Вы в три раза старше меня, — голос Аси срывался, — и вам стыдно не верить людям! Товарищ Дорофеев клевещет на меня! Это черствый, злой человек, а вы ему...
— Слыхали? Ничего себе, смена растет! — Дорофеев трескуче засмеялся.
Татауров привык к власти и терпеть не мог возражений.
— Он вам в отцы годится, а вы дерзите ему! — прогремел директор.
— Нельзя же так оскорблять людей! — скороговоркой выпалила Ася. — Я вам что, воровка?
— Это тебе лучше знать, — вставил Дорофеев.
— Не меряйте на свой аршин! — крикнула Ася.
— Это что такое?! — рявкнул Татауров. — Девчонка! Идите домой. Вы больше у меня не работаете. Сначала научитесь вести себя, когда с вами говорят...
Ася больше не стала слушать. Потрясенная грубостью директора, она вырвалась из кабинета и растерянно остановилась в коридорчике.
У толсто заросшего инеем окошка, присев на корточки, курили Космач и сторож Бянкин. Ася ясно услыхала, как Бянкин проговорил певуче, бабьим голоском:
— Эх, милый! На легкой копейке далеко не уедешь!
Ася увидела волчью шапку и пучки сена, торчавшие из дыр на задниках валенок.
— Где сядешь, там и слезешь, — согласился Космач, хлопнув рукавицей из оленьей шкуры.
Асе показалось, что они говорят о ней.
У крыльца стояла пестрая, заиндевевшая корова. Жуя свою жвачку, она равнодушно и тупо посмотрела, на выбежавшую Асю, пустила струи пара из ноздрей и медленно отвалила от крыльца, как пароход от пристани.
Ася, стараясь унять дрожащие губы, пошла в райком комсомола.
В двух комнатах райкома жарко трещали две железные печки.
Секретарь, боевой, шустрый и белобрысый Сергей Корнеев, весело уговаривал ее.
— Ты не волнуйся, дружба! Побереги нервы. Правда всегда восторжествует. Не виновата — значит, не виновата. Разберемся. И не преувеличивай! Молодость — она всегда преувеличивает. А с Татауровым тоже нужно считаться. Тяжелый характер, часто грубит, орет, но работник замечательный. Да ведь в жизни ничего гладенького не бывает... Вот тебе бумага, вот ручка — строчи заявление, а я все это дело распутаю!