— Смирился! Простил! — воскликнула Ася. — Теперь хочешь не хочешь, а добивайся своего. Иначе какими же глазами будем смотреть на отца? Вернуться жалкими, побитыми? Нет уж, не бывать этому!
Славка нахмурилась, молчала, дергала шнурок на ботинке.
— Ты что помрачнела? — с подозрением спросила Ася.
— Так просто... Идем ужинать...
...Большой дымокур обрушивал на стол клубы дыма. И все же комары, мошка и всякий таежный гнус сыпались в миски.
— Жирнее будет! — балагурил Космач и с аппетитом ел, не глядя, что у него в ложке.
Рабочие смеялись.
Максимовна поставила на стол ведро с чаем. Сморщенный, беззубый Комар посмотрел вслед дебелой поварихе и от всей души восхищенно выдохнул:
— Экое туловище!
Чемизов расхохотался.
Сестры закрылись с головы до ног марлей. Из-под нее доносился смех и бряканье ложек.
— Слышь, Комар! Сколько твоей родни навалило из тайги, беда! — зубоскалил Космач.
— В лесу из любой воды можно приготовить чаек, — степенно поучал кого-то Бянкин. — Делай так: вскипятил воду — брось в котелок на две-три минуты березовую головешку. Уголь в себя всю нечисть и всосет.
— В совхозе у нас десять тысяч серебристо-черных лисиц, — рассказывал Колоколов Грузинцеву.
— Ого! Это же целое богатство! — удивился тот.
Под марлей о чем-то шептались.
Чемизов вдруг почувствовал острое волнение, будто он должен был вот-вот что-то понять, что прежде было непонятным. Он сидел тихо, стараясь быть незаметным, боясь, что кто-нибудь заговорит с ним. Он накрыл кружку бумагой. Отхлебнет чай и опять закроет. Он слушал говор за столом, слушал, как неторопливо текла жизнь.
Дым ел глаза до слез, все чихали, кашляли...
Потом собрались у костра на «посиделки», как называл Грузинцев этот свободный вечерний час перед сном.
Пылал говорливый костер. На стенках палаток танцевали огненные пятна.
У Левы сегодня было какое-то особое состояние души: он удивительно ясно, почти физически ощущал течение жизни. Ее поток складывался для него из множества подробностей. Фигуры людей, озаренные пляшущим костром, говор, смех, запах дыма, суровая задумчивость Петровича, попивающего деготь-чай, яростный спор Колоколова с Грузинцевым о судьбе тайги, мелькнувшие глаза и пышные волосы красавицы Славки, душевная настороженность Аси, радость и грусть в ноющем сердце, которое не знает, примчалось ли оно на свидание или на разлуку, далекий ропот реки, ласковая песня из палатки, огромная лунная ночь, спящая тайга.
Все это ощущалось Левой, как единый поток. А душа Чемизова окрашивала этот поток в свои краски, наполняла своими чувствами.
Чемизову было грустно от того, что вот он сидит рядом с Асей и может взять ее за руку, и все же ее нет. Она далеко от него.
— Ешь больше меда — дольше сердце сохранится, — поучал Бянкин Космача. — А желчь медвежья от любой болезни на ноги ставит.
— Не слышу! Чего так тихо говоришь, будто у мачехи рос! — кричал Космач.
— Где геологи пройдут — там города встают, — донесся голос Грузинцева.
— Значит, вы считаете, что все нужно под корень? — злился Колоколов. — Повалить столетние кедры, а потом на их место втыкать хилые прутики осины?
Шипел, щелкал, пищал костер.
— И все-таки я рад, что вас встретил, — тихо проговорил Чемизов.
— Почему «все-таки»? — спросила Ася.
— Я думал встретиться по-другому, — ответил Чемизов. — Бывают же встречи... без разлуки.
Ася будто не слыхала этих слов.
— А я вот без «все-таки» рада, что встретила вас, — спокойно сказала она.
В палатке зазвенела гитара. Космач запел:
Пойду я к милой в терем
И брошусь в ноги к ней...
Слабая улыбка шевельнула Асины губы. Раскатисто и мягко засмеялась Славка, бросила в Колоколова сосновой шишкой.
— О господи, — где-то за костром вздохнула Максимовна.
— Да, встречи бывают на всю жизнь, — согласилась Ася. — Вот вы — на всю жизнь.
Лева насторожился.
— Разве можно забыть, как вы на вокзале подошли к нам...
Чемизов потер грудь, точно у него заболело сердце. Из костра стрельнуло, уголек прочертил над Левой огненную дугу, упал за спиной.
— А дорога... Ваши стихи... Ваши букеты на каждом вокзале... Их приносил проводник, а вы притворно удивлялись...
Лева засмеялся. Из клубов дыма выступило бородатое лицо Грузинцева. Ася повернулась к нему, посмотрела в дым. Запахло вспыхнувшей сосновой хвоей.
— Этого же не забыть!
— И только?
— Скоро мы уедем. И начнется у нас новая жизнь. А вам мы всегда будем говорить спасибо. И вспоминать вас.
— И только? — опять спросил Чемизов, и опять Ася не услыхала.
«Зачем я приехал сюда? — подумал Лева. — Приехал — уехал, вот и весь сказ».
— Мы тогда говорили по телефону... Журавли и гуси вам передавали привет? — спросил он.
— Они всю ночь летели и кричали... Было темно, и валил снег... Вот и это вспомню где-нибудь на Ревущих широтах, стоя на палубе...
Захотелось сжать ей руку, попросить: «Не уплывайте! Почему мы все уплываем друг от друга? Я некрасивый, в очках. Я никогда не смогу быть вашим капитаном».
— А вы могли бы представить меня капитаном? — спросил он вдруг тревожно и настойчиво. — Я могу быть капитаном?
— Пишите лучше стихи о капитанах, — ласково попросила Ася.
И Чемизову захотелось немедленно уехать.
Над гольцами сияла луна. Он увидел ярко-белое облако ниже вершин, другое, третье. Потом понял: на гольцах сияли снега.
И тут он подумал, что не зря приехал. Эти облачно-белые снега при луне и красные, пахнущие земляникой пальцы Аси — ради этого стоило приехать.
Чемизов почувствовал себя уверенней и даже красивей. Разговор с Асей и вообще все их встречи в жизни напоминали невидимый, но слышимый поток под камнями. Этот поток иногда показывал себя в сияющем бурливом оконце...
Чемизов затих. В душе его, как тень от пролетевшей птицы, пронеслись какие-то смутные стихи, вернее, ощущение этих стихов, что-то вроде бессловесного напева.
— Беру пробу раз, беру два — заколодило, — густо стелился бас Посохова.
— А если бы строить города, поселки, не вырубая тайгу? Как строился Ангарск? — горячился Колоколов. — На улицах, во дворах, в парках — всюду куски тайги!
— Это разумно.
— Пусть бы каждый город имел свое лицо. Например, всей стране Чита известна, как город лиственниц и багульника. Она вся утопает в лиственницах! А Иркутск, положим, город сосен, Красноярск — город елей, Новосибирск — город берез. И жить-то бы в таких городах было веселее. Ведь славится же Прага каштанами!
Пухлое облако всосало в свою утробу луну, весь блеск ее. Вокруг потемнело, а костер только и ждал того — сразу стал ярче.
Чемизову показалось, что его окликнул какой-то дорогой ему голос. Незаметно отошел от «посиделок», побрел к Чаре. Странное было ощущение: все, все в этот вечер потоком текло в душу. И вот она отяжелела, переполнилась, томится и просит: освободи! И что-то случилось у него важное: не то горькое, не то радостное...
Одинокая лодка
Колоколову пора было уходить в Чапо. В последний вечер у костра Славка шепнула:
— В полночь, вон в том сосняке... Я должна сказать тебе что-то важное... Ты хочешь, чтобы я сказала тебе очень, очень важное?
— Хочу. — У Колоколова чуть-чуть задрожали пушистые ресницы, он уже понял, что она скажет ему.
И вот он пришел на этот склон сопки. Он лежал на спине, сунув руки под затылок.
Посыпался дождик, и тьма стала кромешной. Колоколов завернулся в плащ, закурил. До полуночи было еще сорок минут.
Сначала слышалось только шуршанье дождя, потом оно перешло в плотный шум. О стволы щелкали невидимые, крупные капли. Когда Анатолий включил фонарик, в узком и длинном луче сыпалось серебро.
Через несколько минут он услыхал журчанье и плеск. По песчаным руслам высохших потоков пошла вода. Колоколов посветил фонариком: рядом у подножия сосны, сердито урча, вода вгрызалась в песок и вымывала его из-под толстого корня. Скоро он повис в воздухе, как перекинутый мостик. С него ниспадала черная бахрома длинных, тонких веревочек-корней. А вода, расширяя и углубляя русло, уже бушевала, мчалась вниз, взбаламучивала песок и уносила его. Она тащила ветки, шишки. Вот вода уже стала рычать и реветь: образовался водопадик.
Длинный, яркий и будто твердый луч метался, рассекая тьму. Он то становился коротким, толстым и дымящимся, упираясь в сосну, то копьем уносился вдаль, бесконечно вытягиваясь, делаясь тоньше.
Яма расширялась, углублялась, потянулась по всему руслу, извилисто разрезая сопку. Уже бурлил, гудел двухметровый водопад, и над ним висел мостиком толстый корень с бахромой.
«Придет! Ее и дождь не остановит», — весело подумал Анатолий.
А дождь все усиливался, ручейки и малые потоки неслись в большой поток. С шумом летела вода с вершины сопки, хлюпали, отваливаясь, куски берега и растворялись в ней. Шагни в поток, и он собьет, закрутит, потащит. И все это совершалось в непроглядном мраке, среди пустынного леса и дождя.
Колоколов кутался в плащ, прижимался к толстой сосне. Он любил вот так подсматривать за тайнами природы.
И вдруг треснул выстрел, и красная ракета шипя взвилась во тьму и дождь, на миг озарила мокрые палатки и выбегающих людей.
Анатолий вспомнил: «У подножия сопки выгружено имущество буровиков». Он побежал к палаткам, бросил плащ с пиджаком под навес.
— В воде будь осторожней, а то собьет! — крикнул он Славке.
— Такую тумбу, как я, рычагами не своротишь!
Поток уже хлестал между ящиками, валил железные бочки с горючим.
Бородатый Грузинцев, в одних трусах и сапогах, кричал:
— Без паники! Сначала выносите все продукты! Мешки с мукой. Сахар, масло. Космач! Организуй свою группу, вытаскивай ящики с инструментами!
— Эй, тюха-матюха да Иван Колупай! Идите сюда! — закричал Космач Бянкину и Комару.