Когда она это говорила, она вспомнила мисс де Вайн: здесь открылся новый аспект убеждения.
— Это очень хорошо, — ответила миссис Бендик, — но люди иногда «выходят замуж» за чужую работу.
Верно, но Харриет предложили возможность «выйти замуж» за работу, настолько близкую к собственной, что никакой разницы практически не было. И достаточно денег, чтобы сделать любую работу излишней. И вновь ей незаконно предоставили преимущества, о которых другим приходилось лишь безнадёжно мечтать.
— Полагаю, — сказала она, — что брак — действительно важная работа, правда?
— Да, это так, — сказала миссис Бендик. — Мой брак счастливый, если говорить о самом браке. Но я часто задаюсь вопросом, не был бы мой муж счастливее с женой несколько другого типа. Он никогда не говорит об этом, но мне интересно. Я думаю, он понимает, что мне многого не достаёт, и иногда сердится на это. Я не знаю, почему я вам это рассказываю, я никогда никому об этом не говорила, и мы никогда не были близко знакомы, не так ли?
— Не были, и я не проявила должного сочувствия. Фактически, я была отвратительно груба.
— Пожалуй, — сказала миссис Бендик. — Но у вас слишком красивый голос, чтобы вы были действительно грубой.
— Ну, спасибо! — сказала Харриет.
— Наша ферма расположена на валлийской границе, и все окружающие говорят на самом отвратительном местном монотонном диалекте. Знаете, что заставляет меня сильнее всего тосковать по этому дому? Культурная речь. Дорогой, старый, злоупотребляемый оксфордский акцент. Забавно, правда?
— Я думала, что шум в Холле больше напоминал клетку, полную павлинов.
— Да, но вне Холла можно найти людей, которые говорят правильно. Многие не говорят, конечно, но некоторые говорят. Вот вы говорите, а кроме того, у вас прекрасный голос. Помните в прежние дни Хоровое общество Баха?
— Ещё бы. Вам удаётся послушать музыку на валлийской границе? Валлийцы умеют петь.
— У меня немного времени для музыки. Я пытаюсь учить детей.
Харриет использовала это открытие в своих интересах, чтобы задать некоторые вопросы о домашней жизни. В конце концов, она покинула миссис Бендик в подавленном настроении, как будто увидела победителя Дерби, тащившего телегу с углём.
Воскресный обед в Холле был неофициальным. Многие на нём не присутствовали, назначив встречи в городе. Те, кто пришёл, садились куда и когда хотели, приносили еду от служебных окошек и уничтожали её, собираясь в болтающие группы везде, где могли найти место. Харриет, захватив для себя ломоть холодной ветчины, оглянулась в поисках партнёра по столу и была рада увидеть Фиби Такер, которая только что вошла и получила от скаутов кусок холодного ростбифа. Они объединись и уселись в дальнем конце длинного стола, который шел параллельно главному и под прямым углом к другим столам. Оттуда они наблюдали за всем залом, включая сам главный стол и ряд служебных окошек. Пока её глаза переходили от одного обедающего к другому, Харриет продолжала спрашивать себя, кто? Кто из этих нормальных и весёлых женщин уронил вчера вечером ту гадкую бумагу? Потому что, когда не знаешь наверняка, смутно подозреваешь всех и каждого. С виду повсюду царил прежний покой, но под покрытыми лишайником камнями могли скрываться очень странные вещи. Директриса на своём большом резном стуле склонила свою величественную голову и улыбалась какой-то шутке декана. Мисс Лидгейт с активной любезностью помогала очень пожилой бывшей студентке, которая была почти слепа. Она поднялась на слабых ногах на три ступеньки возвышения, взяла обед из окошка и теперь накладывала в тарелку салат. Мисс Стивенс — экономка — и мисс Шоу — тьютор по современным языкам — собрали вокруг себя трёх других бывших студенток значительного возраста и достижений; их беседа была оживлённой и, очевидно, забавной. Мисс Пайк — тьютор по классическим языкам — была погружена в дискуссию с высокой, крепкой женщиной, которую Фиби Такер узнала и указала на неё Харриет как на выдающегося археолога, и в мгновенном островке относительной тишины неожиданно прозвучал высокий голос тьютора: «Курган в Галосе — это, похоже, изолированный случай. Захоронения в Теотуку…» Затем шум вновь перекрыл дискуссию. Две другие леди-доны, которых Харриет не узнала (они пришли в колледж уже после её ухода), судя по их жестам, обсуждали дамские шляпки. Мисс Хилльярд, чей саркастический язычок изолировал её от коллег, медленно ела обед, заглядывая в брошюру, которую принесла с собой. Припозднившаяся мисс де Вайн села около мисс Хилльярд и стала есть ветчину с отстранённым видом и глазами, устремлёнными в пустоту.
Кроме того, в Холле имелись и бывшие студентки — все типы, все возрасты, всевозможные костюмы. Может быть, это любопытная сутулая женщина в желтой джиббе и сандалиях с волосами, завивающимися улитками вокруг ушей? Или крепкая, кудрявая женщина в твидовом костюме, в жилете, напоминающем мужской, и с лицом, скучным как задняя сторона кэба? Или плотно затянутая в корсет дама лет шестидесяти с осветлёнными перекисью волосами, чья шляпка скорее подошла бы восемнадцатилетней дебютантке в Аскоте? Или одна из бесчисленных женщин, чьё спокойно-сочувственное лицо словно бы носит на себе табличку «школьная учительница»? Или эта простушка неопределенного возраста, которая сидит во главе другого стола с видом председателя комитета? Или это любопытное маленькое существо, одетое в совершенно неподходящие розовые цвета и выглядящее так, как будто всю зиму было небрежно брошено в ящик и вновь пущено в обращение, даже не подвергнувшись глажке? Или эта красивая, хорошо сохранившаяся деловая женщина пятидесяти лет с красивым маникюром, которая ворвалась в беседу совершенно незнакомых людей, чтобы сообщить им, что только что открыла новую парикмахерскую «рядом с Бонд-стрит»? Или эта высокая измученная трагическая королева в чёрном шелковом марокене, которая чем-то напоминала тётку Гамлета, но фактически была тётушкой Беатрис, которая вела колонку домашнего хозяйства в «Дейли меркури»? Или костлявая женщина с длинным лошадиным лицом, которая посвятила себя работе по урегулированию споров? Или даже это непобедимо весёлое и яркое маленькое существо, которое было чрезвычайно ценным секретарем секретаря по политическим вопросам и имела несколько секретарей под своим началом? Лица приходили и уходили, как во сне — все живые, но все непостижимые.
Переведённые в более низкую лигу за дальний стол Холла, сидели полдюжины сегодняшних студенток, задержавшиеся в Оксфорде для сдачи устного экзамена. Они непрерывно лепетали о чём-то между собой, довольно открыто игнорируя вторжение в их колледж всех этих странных старых чудаков, которыми и сами станут через десять, двадцать или тридцать лет. Они были ужасно плохо одеты, по мнению Харриет, и имели помятый вид, как всегда бывает в конце семестра. Была странная, светленькая девушка с застенчивым лицом, бледными глазами и беспокойными пальцами, а рядом с ней прекрасная брюнетка с лицом, ради которого мужчины могли бы брать крепости, если бы в нём было хоть что-то живое, была застенчивая и какая-то незавершённая молодая девушка с ужасным макияжем, чей вид говорил о желании покорять сердца и полном отсутствии результатов, и, самая интересная из группы, девушка с лицом как бушующее пламя, которая была одета невыносимо неправильно, но которая однажды несомненно станет властительницей дум, на счастье или на беду. Остальные были неописуемы и едва различимыми, а неописуемых людей, подумала Харриет, труднее всего анализировать. Вам кажется, что их и нет… и вдруг ба-бах! Что-то совершенно неожиданное взрывается, как глубинная бомба, и оставляет вас, удивлённую, собирать странные плавающие обломки.
Итак, Холл кипел, а скауты спокойно выглядывали из служебных окошек. «Что же они думают о нас всех, только Бог знает», — подумала Харриет.
— Ты обдумываешь исключительно запутанное убийство? — раздался в ухе требовательный голос Фиби. — Или решение трудного алиби? Я три раза просила передать графинчик с уксусом.
— Извини, — сказала Харриет, делая то, что от неё требовали. — Я размышляла о невозможности понять что-либо по выражению лица. — Она колебалась и уже собралась рассказать Фиби о неприятном рисунке, но её подруга задала какой-то другой вопрос, и момент был упущен. Но эпизод вывел её из себя и не давал успокоиться. Позже в этот день, проходя через пустой Холл, она остановилась, чтобы посмотреть на портрет Мэри, графини Шрусбери, в честь которой и был основан колледж. Живопись была хорошей современной копией с оригинала, находящегося в Колледже Святого Иоанна в Кембридже, и необычное волевое лицо с брезгливым ртом и непрямым, скрытным взглядом, излучало для неё необъяснимое обаяние даже в студенческие дни, время, когда портреты давно умерших знаменитостей, выставленные в общественных местах, удостаиваются большему количеству саркастических комментариев, чем высоких и почтительных оценок. Она не знала и никогда не стремилась узнать, как колледжу Шрусбери удалось заполучить такую зловещую покровительницу. Её мать, Бесс, дочь Хардвика, действительно славилась умом, но была чем-то вроде домашнего деспота, с которой не могли сладить собственные мужчины и которую не смог запугать Тауэр; она хранила высокомерное молчание перед Тайным Советом, была упрямым бунтарём, верным другом, непримиримым врагом и леди, славящейся грубостью даже в те времена, когда очень немногие рты можно было упрекнуть в сладкоречии. Она, казалось, была воплощением каждого вызывающего тревогу качества, которое обычно приписывают образованной и развитой женщине. Её муж, «великий и славный граф Шрусбери», купил внутренний мир за некоторую цену, потому что, как сказал Бэкон, «есть нечто более великое, чем он, и это леди Шрусбери». А это, конечно, одна из самых ужасных вещей, которая может быть сказана про другого. Для матримониальной кампании по мисс Шустер-Слатт ситуация складывалась крайне неблагоприятно, поскольку правило гласило, что великая женщина или должна умереть незамужней, к разочарованию мисс Шустер-Слатт, или найти в мужья ещё более великого человека. Это значительно ограничивало выбор великой женщины, поскольку, хотя мир, конечно же, изобилов