Он взглянул на неё, и она немедленно залилась краской, как если бы её опустили в кипящую воду. Казалось, через смущённые глаза, которые смотрели и не видели, и уши, в которых словно раздавалась барабанная дробь, в неё входит нечто огромное. Затем туман рассеялся. Его глаза снова были прикованы к рукописи, но он дышал так, как будто только что бежал изо всех сил.
«Итак, — подумала Харриет, — это случилось. Но случилось уже давно. Единственная новизна состоит в том, что теперь я вынуждена признаться в этом себе самой. Хотя я и так уже это понимала в течение некоторого времени. А он-то знает? После всего, что произошло, у него найдётся очень мало оправданий, чтобы не знать. Но похоже, он просто отказывается это видеть, и это что-то новенькое. Если так, будет легче сделать то, что я собиралась сделать».
В замешательстве она смотрела на покрывшуюся рябью воду. Но она ощущала каждое его движение, каждую страницу, которую он переворачивал, каждый его вздох. Казалось, она чувствовала по отдельности каждую косточку в его теле. Наконец он заговорил, и она удивилась, как могла она спутать его голос с чьим-то ещё.
— Итак, Харриет, это действительно некрасивое дело.
— Да уж. И это просто не может продолжаться, Питер. У нас не может быть новых жертв, напуганных так, что они готовы броситься в реку. Выйдет ли всё это на всеобщее обозрение или нет, — нужно это остановить. Иначе, даже если больше никому не причинят боль, мы все сойдем с ума.
— Это и есть самое худшее.
— Скажите, Питер, что мы должны сделать.
Волшебное взаимопонимание опять исчезло, остался лишь его знакомый ум, который жил и так любопытно сверкал на фоне странных особенностей поведения.
— Так, имеются две возможности. Можно повсеместно расставить шпионов и ждать, чтобы схватить этого человека во время следующей атаки.
— Но вы не представляете, насколько это место трудно патрулировать. А это ужасное ожидание. И предположим, что мы её не поймаем, и случится что-то ужасное.
— Я согласен. Другой и, я думаю, лучший путь состоит в том, чтобы по мере возможности напугать эту сумасшедшую и чтобы она на время затаилась, а за это время раскопать мотивы, которые за всем этим стоят. Я уверен, что это не простая слепая злоба, в этом деле есть метод.
— А разве мотив не слишком очевиден?
Он задумчиво посмотрел на неё, а затем сказал:
— Вы напоминаете мне очаровательного старого тьютора, теперь уже покойного, чьей узкой специализацией были отношения папства и Англиканской церкви в некий исторический промежуток времени, который я не могу вспомнить точно. Как-то в круг предметов, относящихся к истории, был введён некий специальный предмет, близкий к этой теме, — естественно, старикану поручили его вести и очень хорошо сделали. Но было замечено, что никто из студентов из его собственного колледжа не ходил на его занятия, а причина заключалась в его чрезмерной честности: он сам искренне отговаривал своих учеников выбрать этот предмет из страха, что его агитация могла бы повлиять на их решение.
— Какой очаровательный старый джентльмен! Мне льстит сравнение, но я не вижу, в чём тут соль.
— Правда? Разве не факт, что, более или менее, придя к мысли, что за всем этим стоит проблема безбрачия, вы нетерпеливо заселили наш монастырь всякими пугалами? Если вы хотите обойтись без личных чувств, то и обходитесь без них. Не бросайтесь сломя голову в гипотезу, что вы имеете дело с проявлениями, описанными Фрейдом.
— Мы говорим не обо мне и моих чувствах. Мы говорим об этом скотском происшествии в Колледже.
— Но в этом деле невозможно отрешиться от своих чувств. Бесполезно говорить общие слова о том, что в основании всего дела лежит секс: это столь же плодотворно, как говорить, что в основании всего дела лежит человеческая природа. Секс — это не отдельный объект, функционирующий абсолютно независимо. Обычно считается, что он как-то связан с человеком.
— Это очевидно.
— Ну, тогда давайте взглянем на очевидное. Самое большое преступление этих проклятых психологов состоит в том, что они всегда заслоняют очевидное. Они похожи на человека, упаковывающего вещи, чтобы отправиться на уикенд и выворачивающего всё из ящиков и шкафов в поисках пижамы и зубной щётки. Для начала возьмём несколько очевидных фактов. Вы и мисс де Вайн познакомились впервые в Шрусбери на вечере выпускников, и первое письмо было положено в ваш рукав именно тогда; люди, послужившие объектом нападок, почти все относятся к донам или учёным; спустя несколько дней после вашего чаепития с молодым Помфретом Джукс отправляется в тюрьму; все анонимные письма, пришедшие по почте, прибывают в понедельник или четверг; все сообщения написаны на английском языке, кроме цитаты про гарпий; платье, найденное на кукле, никогда не было замечено в колледже, — все эти факты, взятые вместе, не наталкивают вас ни на что, помимо предположения о подавляемой сексуальности?
— По отдельности они наталкивают на множество разных предположений, но я ничего не могу сделать с ними, взятыми в совокупности.
— Обычно в синтезе вы действуете лучше. Жаль, что вы не смогли освободиться от этих шор личной озабоченности. Моя дорогая, чего вы боитесь? Две самые большие опасности холостой жизни — вынужденный выбор и свободный ум. Энергия, фонтанирующая в вакууме, порождает химеры. Но вам-то опасность не угрожает. Если вы возжелаете настроиться на вечное спокойствие, то вы скорее найдёте его в деятельности ума, чем сердца.
— И это говорите вы?
— Я. Мы ведь сейчас обсуждаем именно ваши заботы, а не чьи-нибудь ещё. Это моё мнение — мнение честного учёного, рассмотревшего вопрос академически и со всех сторон.
У неё вновь появилось чувство, что её обманывают. Она вернулась к основной теме обсуждения:
— То есть вы считаете, что мы сможем решить проблему прямым расследованием без привлечения специалиста по нервным заболеваниям?
— Я думаю, что она может быть решена прямым и беспристрастным обсуждением.
— Питер, я, должно быть, веду себя очень глупо. Но причина, по которой я хочу… хочу избавиться от людей и чувств и возвратиться к интеллектуальной стороне проблемы, заключается в том, что это единственная сторона жизни, которую я не предала и с которой не сделала чёрт знает чего.
— Я это понимаю, — сказал он более мягко. — И неприятно думать, что эти стороны могут, в свою очередь, предать вас. Но почему вы должны так думать? Даже если интенсивное занятие наукой сводит с ума, оно не обязано сводить с ума всех. Все эти женщины начинают казаться вам странными, потому что вы не знаете, кого подозревать, но ведь фактически даже вы не подозреваете больше, чем одного человека.
— Это так, но я начинаю чувствовать, что почти любой из них мог бы быть способным на это дело.
— Именно здесь, по моему, ваши страхи искажают ваши рассуждения. Если каждый разочарованный человек с необходимостью движется прямо в психлечебницу, я знаю по меньшей мере одну опасность для общества, которую необходимо ликвидировать.
— Чтоб вас, Питер. Не отклоняйтесь от сути!
— Что означает, требуется решить, какие шаги нам следует предпринять. Вы дадите мне этот вечер на обдумывание? Если вы доверите мне это дело, мне кажется, что я вижу одно или два многообещающих направления.
— Я доверяю вам больше, чем кому-либо другому.
— Спасибо, Харриет. А теперь возобновим наш прерванный праздник? О, моя потерянная юность. Вот утки, приплывшие за остатками наших бутербродов. Двадцать три года назад я кормил таких же уток такими же бутербродами.
— Десять лет назад я также кормила уток как на убой.
— Значит и через десять, и через двадцать лет те же самые утки и те же самые студенты продолжат тот же самый ритуальный банкет, и утки будут щипать пальцы студентов, как они только что ущипнули мои. Насколько мимолетны все человеческие страсти по сравнению с этой всепоглощающей непрерывностью уток… Идите прочь, дурачки, всё кончилось.
Он бросил в воду последние крошки хлеба, перевернулся на подушках и, полузакрыв глаза, стал смотреть на расходящуюся рябь…, мимо прошла плоскодонка, полная тихих, разморённых солнцем людей, лишь раздавалось поочерёдные бульканье и плеск, когда шест входил в воду и выходил из неё; затем проехала шумная компания с граммофоном, вопящим «Любовь в цвету»; затем мимо в одиночестве проплыл молодой человек в очках, работая веслом изо всех сил, как если бы от этого зависела его жизнь; затем со скоростью похоронной процессии проследовала другая плоскодонка, в которой находились девушка и мужчина, что-то тихо ей говорящий; затем оживлённая группа девушек в аутригере;[89] затем проплыло каноэ с двумя студентами, усердно гребущими вёслами, стоя на одном колене; потом — очень маленькая байдарка, опасно управляемая смеющейся девушкой в купальном костюме, на носу сидел улыбающийся хорошо одетый молодой человек, очевидно, морально готовый к неизбежному погружению; затем на плоскодонке мимо проследовала очень спокойная и полностью одетая компания студентов обоего пола, которые вели себя весьма прилично по отношению к дону-женщине; затем группа людей обоего пола и всех возрастов в инригере[90] с другим граммофоном, также скулящим «Любовь в цвету» — её, очевидно, распевал весь город; затем раздалась серия пронзительных криков, которые объявили о прибытии весёлой компании, обучающей девушку-новичка управлять плоскодонкой; затем, в качестве забавного контраста, проплыл очень плотный мужчина в синем костюме и льняной шляпе, который торжественно двигался в полном одиночестве в четырёхвёсельной шлюпке, а за ним — тонкий юноша, один в двойке парной, потом мимо бок о бок проползли три плоскодонки, в которых все, казалось, спали, кроме работающих шестом и вёслами. Одна из них прошла на расстоянии весла от Харриет: взъерошенный, довольно полный молодой человек лежал, задрав колени, его рот был немного приоткрыт, а лицо раскраснелось; на его плече спала девушка, а напротив них сидел мужчина, также утративший интерес к внешнему миру: его шляпа была надвинута на лицо, руки скрещены на груди, а большие пальцы засунуты под подтяжки. Четвертый пассажир, женщина, ела конфеты. На работающей шестом было мятое хлопчатобумажное платье, её голые ноги были сильно покусаны. Харриет это видение напомнило железнодоро