Юлиан, немногословный от природы, сегодня разговорился. Видать, за живое задело мужика.
Они бы еще, наверное, долго сидели, но тут сестра, всплеснув руками от удивления, что так долго у них посетители, постаралась прогнать Юлиана в палату. Прощаясь с Яшей, Юлиан совсем растрогался:
— Это хорошо, брат, придумали — трактор поставить на постамент. Правильно Маторин сказал: не в моде дело — в памяти людской…
Яша снял халат, подал его медсестре и, кивнув на прощание Юлиану, пошел по коридору. В тот момент, когда он открывал входную дверь, Юлиан позвал его:
— Яша! Яков!
Но тот, видимо, не слышал и прикрыл дверь за собой.
А Юлиану хотелось сказать, что писать надо, торопиться надо писать, ведь участников тех событий становится с каждым годом все меньше и меньше.
Яша уже шел по больничному двору. Из окна было видно, как мелькнула его фигура среди стволов старых лип и исчезла за каким-то строением. «Ладно! — подумал Юлиан. — Еще увижу и скажу».
Через неделю Юлиан окончательно решил покинуть больничную койку. «Дома скорее выздоровею», — упрямо заявил он врачу, и тот, хотя и не сразу, выписал его.
Юлиан спешил домой. Как услышал по районному радио, что в его родном совхозе в воскресенье будут отмечаться «дожинки» и что к этому моменту будет установлен на постамент колесный трактор, ни жить ни быть — захотелось домой.
Он не стал звонить в деревню, решил никого не беспокоить. Выписавшись в субботу вечером, переночевал у знакомых и в воскресенье пораньше вышел из райцентра. Хотелось ему просто пройти знакомой дорогой пешком, наедине с мыслями и воспоминаниями.
Как раз установилось бабье лето, и земля после дождей разморенно дышала маревом под теплыми лучами солнца. Березы, одевшись в золотые сарафаны, еще не роняли листа; в природе стояла знакомая, чуточку торжественная грусть. Юлиан шагал легко. За долгую дорогу успел обо всем передумать, все переворошить в памяти. Предвидя встречу с родными, особенно с внуком Колькой, улыбался, а когда перескакивал мыслями к главному событию — хмурился: там ли поставят трактор, где бы ему хотелось? Как-то не успел расспросить об этом ни у Лиды, ни у Яши, ни у Маторина, ни у кого, кто из своих, деревенских, навещал его в больнице. Неужто Маторин не догадается?..
Юлиан передохнул только один раз: где-то на середине пути выкурил папиросу, умылся у студеного родничка.
Ближе к полудню он уже подходил к Ошлани. Учащенно забилось сердце: там! Там, на взгорье, где некогда стояла старая часовня, толпился народ, там чернел знакомый силуэт трактора, который словно плыл над головами людей. Он стоял там, куда впервые его привел в далекие тридцатые Ефим Вяткин. Юлиан почувствовал в ногах тяжесть — то ли от усталости за длинную дорогу, то ли еще от чего. Он пошел медленно, маленькими шагами, словно боясь уронить что-то хрупкое, драгоценное…
Его никто не заметил, да и он сам не хотел этого. Может, впервые в жизни Юлиан был благодарен судьбе за свой высокий рост: он стоял позади всех, но прекрасно видел все, что тут происходило. Поначалу Юлиан ничего не слышал и не видел, кроме трактора. Взгляд Юлиана метнулся на сиденье, на руль, скользнул к радиатору, из которого торчала заводная рукоятка (тут же мельком отметил: не та рукоятка, похоже, ребята приспособили от современного трактора)… На сером цементе постамента ярко выделялись буквы: «Слава труду». Только потом Юлиан перевел взгляд на людей. Вон стоят Маторин, Рогожников, Яша, Семкин; заметил и Анюту с Лидой, зятя Николая, внука Кольку…
День выдался тихий, безветренный, и Юлиан, хотя и стоял неблизко от трактора, хорошо слышал все, о чем говорили выступающие. Вот началось посвящение в хлеборобы (хорошее дело кто-то придумал!). К постаменту вышел Семкин и стал громко и торжественно читать клятву:
— Вступая в ряды хлеборобов, я обещаю вам, дорогие односельчане, что буду верен земле-кормилице всю свою жизнь, буду бережно к ней относиться, умножать ее богатства, овладевать сложной техникой, хранить лучшие традиции наших отцов-сеятелей, помнить всегда имена тех, кто не жалел своей жизни ради прекрасного настоящего…
Семкину, словно чемпиону, повязали через плечо красную ленту с золотыми буквами — «Молодой хлебороб». Смущенный Семкин уступил место другому пареньку.
Эта сцена особенно растрогала Юлиана. Трактор на постаменте и люди вокруг него стали вдруг расплываться, будто смотрел Юлиан на них сквозь мутное стеклышко. Он застеснялся этой минутной слабости и, чтобы ее не заметили односельчане, решил пойти домой.
Сначала Юлиану подумалось, что хочется уйти домой потому, что устал, но уже через несколько метров он понял, что к усталости присоединилось более сильное чувство: желание посмотреть на происходящее еще раз, но теперь уж от своего дома…
Маргарита ЧебышеваСТИХИ
ВЕЧЕР ПОЭЗИИ
Он читает стихи, как идет по площади,
И чеканит строки, как шаг в строю.
Он читает стихи, отметая почести,
Утверждая право на песню в бою.
А когда отзвучит последнее слово,
Кованное из стали и серебра,
Аплодисменты — раскатами — словно
Залом подхваченное «Ура!»
И тогда я завидую ему.
Я читаю стихи, как иду по канату,
И голос рвется на каждом выдохе.
Я читаю стихи, как будто мне надо
Душу свою без остатка выдохнуть.
А последнее слово — как шаг в бездонность.
Гаснет эхо строк в запрокинутых лицах,
И навстречу тянутся сотни ладоней,
Чтобы не дать мне разбиться.
И тогда он завидует мне.
Но выходит девочка, ясная, как улыбка,
И несмело роняет удивительные слова.
И цветет сирень, и играет скрипка,
И кружится, кружится, кружится, кружится голова.
И зал затаил дыхание, ее беззащитностью полон.
В каждой строчке доверчивость, молодость и весна.
А когда уходит она, почти не касаясь пола,
Ее провожает прозрачная, как утренний свет, тишина.
И тогда мы завидуем ей.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Я в эту мансарду уже не войду. Потому
Спокойно и трезво могу рассудить нас с тобою.
Что ты погасил, неизвестно тебе самому,
И я тебе этого даже теперь не открою.
Утешишься просто: о, мало ли памятных встреч,
Взаимных симпатий, соблазнов великих и малых!
О том ли сейчас моя тихая грустная речь?
А что нас роднило, наверно, лишь я понимала.
Что чует душа, потерявшая сон и покой?
К сожженью готова какого мгновения ради?
Белеет листом загрунтованный холст в мастерской.
Белеет холстом на столе моем лист из тетради.
«ТЫ СЕГОДНЯ, ГОРОД, ВСТРЕВОЖЕН…»
Ты сегодня, город, встревожен.
В рамках рам,
Как норовистый конь, стреножен
Свет реклам.
На стекле дыхания стынет
Тонкий след.
Голубой, оранжевый, синий
Бьется свет.
Он пульсирует в трубках тесных,
Рвется прочь.
Выпускаю, как птицу, песню
Прямо в ночь.
«СОМНЕНЬЯ ДУШУ ГРЕШНУЮ НЕ ЖГЛИ…»
Сомненья душу грешную не жгли:
Ведь так меня еще не называли,
И так меня еще не целовали,
И так меня еще не берегли.
Все, что не ты, существовало вне
Моей души. И потому, наверно,
Раскачивались медленно и мерно
Колокола, гудящие во мне.
Все заглушая, лился красный звон.
И счастье рук твоих — со всех сторон.
И день — как час, и месяц — как неделя!
И только жаль, что это все — слова:
Не прожита — написана глава.
И все совсем не так на самом деле.
«НЕ СОТВОРИ СЕБЕ КУМИРА!..»
Не сотвори себе кумира!
Не сотвори. Не сотвори…
Все дни от сотворенья мира
По одному перебери,
Чтобы понять: через паденья,
Ошибки, заблужденья, тьму,
Душа рвалась к освобожденью —
К предначертанью своему.
Отринув слабость поклоненья
И исцелясь от немоты,
Она пришла через сомненья
К свободе вечной правоты.
Спокойствием наполнись, лира,
Не умоляй и не кори!
Не сотвори себе кумира.
А, может, все же — сотвори?..
«О ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ?..»
О чем ты думаешь? —
О тебе.
Неизменный вопрос — неизменный ответ.
Остановить бы времени бег
И задержать бы рассвет.
О чем ты думаешь? —
Слушаю дождь,
Еще часы на твоей руке…
Судьбу не объедешь, не обойдешь
И не зажмешь в кулаке.
О чем ты думаешь? —
Вот сейчас
Ты — губами в ладонь мою — скажешь: «Пора»
И этот сегодняшний мой час
Уже отошел во «вчера».
О чем ты думаешь? —
О тебе.
Поправляю шарф, говорю: «Иди…»
Остановился времени бег,
Как будто сердце в груди.