е контузии, во рту было сухо и горько. Шубин доковылял до кухни и, захлебываясь, напился прямо из-под крана, потом вытер рот рукавом и снова вернулся в комнату.
Равномерно качался маятник, и часы заполняли тишину мелодичным ходом.
«Стоит Гале не так повернуться, сделать неосторожное движение, и она никогда не увидит этого маятника, — подумал Дмитрий Николаевич, глядя на дрогнувшую и подавшуюся вперед большую стрелку. — Неужели все так просто? Тогда зачем эта суета, зачем я рвусь, пытаюсь что-то сделать, будто смогу избежать такой же участи или смогу спасти от нее кого-то… Нет, нет, только бы она жила! К черту все — директорство, фабрику, квартиру, не надо ничего, лишь бы она была рядом. Что я без нее? Для чего я?»
Как помочь жене, он не знал. Болезнь нельзя поделить на двоих, но оставаться в бездействии было невыносимо. Квартира напоминала сейчас клетку, и он метался в четырех стенах.
Довольно! Дмитрий. Николаевич накинул пиджак, спустился вниз и зашагал, широко размахивая руками, по вечерней улице.
Он шел, рассматривая витрины магазинов, без всякой цели и желания куда-то прийти. Сначала подумалось: к друзьям. Но зачем? Начнут сочувствовать, убиваться — и еще больше расслабнешь, слезу пустишь.
Жаловаться он не любил.
Он шел и пытался вспомнить, как познакомился с Галей, но отчетливой картины не получилось, — другие переживания, более поздние и ощутимые, заслоняли собой те первые, безоблачные.
Перекрестки менялись перед его глазами, но он шел и шел, пока не почувствовал усталость во всем теле.
Светлая летняя ночь спеленала город. Дмитрий Николаевич отыскал пустую скамейку неподалеку от телефонной будки и сел, вытянув ноги. Взглянул на часы: половина четвертого. Прикинул, что скоро пойдут троллейбусы, застегнул пиджак на все пуговицы, откинул голову назад, начал разглядывать беззвездное небо. Тело отдыхало от непривычной нагрузки. Дмитрий Николаевич почувствовал, как ноги становятся легче, руки расслабляются и сердце стучит медленнее, успокаиваясь…
Проснулся он от шуршания метлы. Пожилая дворничиха выметала мусор из-под скамейки. Бросив на Шубина привычный оценивающий взгляд, проворчала для порядка:
— Достукался, из дома выгнали. А все водка — зараза треклятая…
Шубин не отозвался, и дворничиха пошла дальше, шаркая метлой размашисто, словно косой-литовкой.
К жене его снова не пустили. Но Шубин был настроен решительно и добрался до главного врача. И тогда Шубину выдали растоптанные больничные тапочки, которые никак не хотели держаться на ногах, то и дело сползали и шлепали по полу, будто ладонями по воде. Узкий, коротенький халат затрещал на его широкой, слегка сутулой спине.
Шубин вышагивал следом за медсестрой, чувствуя себя неловко в своем одеянии, хотя никто не обращал на него внимания. Наконец, они свернули в «сапожок» и остановились у двери с предостерегающей табличкой:
«Изолятор».
— Здесь, — тихо сказала медсестра и посмотрела на Шубина, прежде чем открыть дверь.
«Здесь»… — зачастило сердце у Дмитрия Николаевича, и он переступил порог, глядя под ноги, готовый к любой неожиданности.
— Дима!
Дмитрий Николаевич сел на стул, всмотрелся в бледное лицо жены, пытаясь угадать ее состояние.
— Сделали кардиограмму, говорят: еще не инфаркт — предынфарктное состояние только…
— Вот и хорошо, все будет в порядке.
Дмитрий Николаевич успокаивался, тревога, мрачные предчувствия схлынули: жена рядом, она жива…
— Что на работе, Дима?
Шубин вздрогнул. Со вчерашнего дня мысли о работе, о фабрике отошли на самый краешек сознания, словно долгие месяцы или годы прошли между днем и утром.
— На работе? — удивленно переспросил Шубин.
Он никогда не думал, что его дела так волнуют жену. А удивившись, вдруг смутно предположил: может быть, нынешнее шаткое его положение и подтолкнуло Галю сюда, на больничную койку? Заметив искры тревоги в ее глазах, понял, что не совсем ошибается, и покраснел, удивленный и пристыженный своим открытием. Придав голосу бодрые интонации, он стал убеждать жену:
— Все нормально. План выполняем хорошо. Сборка перестроилась, пока тоже все благополучно.
Галя кивнула успокоенно, но тут же снова разволновалась, стала советовать ему, что и где взять из еды. Она говорила подробно, требуя запомнить и заставляя повторить. Дмитрий Николаевич послушно повторял и поражался: у Гали было так много неведомых ему забот, о которых он никогда не задумывался, которые казались ему неважными, само собой разумеющимися. Но такой ли пустяк эти заботы, если они не оставляют жену даже сейчас?
И как он мог не замечать всего этого раньше? Чем он был занят, какие такие дела решал, над какими мировыми проблемами бился? Ах да, фабрика! Эта глыба из кирпича и бетона, о которой он думал многие годы больше, чем о жене, и не шелохнется, когда его потеснят с директорского стула… А если и оставят, тогда что же — радость изобразится на ее каменном челе?!..
Здоровье у жены улучшалось, но Дмитрий Николаевич по-прежнему приходил в больницу каждое утро, торопливо прошмыгивал по коридору, раскланиваясь со всеми людьми в белых халатах. Несмотря на разрешение, он чувствовал себя нарушителем больничных устоев и поэтому робел перед белым — символом неумолимой строгости и порядка. Только в день, когда жене разрешили вставать и ходить по коридору, увидев ее в кресле с книгой в руках, он вздохнул с облегчением и незаметно для себя начал втягиваться в обычный круговорот дел.
А дела на фабрике двигались вперед. Уже ясно чувствовалось: план будет выполнен к двадцать четвертому числу. И когда оно наступило, Шубин вдруг понял, в каком напряжении жил весь этот месяц.
День выдался пасмурный. Но даже серое небо и дождь, моросивший с утра, не омрачили Дмитрия Николаевича, обычно очень чуткого к переменам погоды. Он решил обойти фабричный двор, посмотреть: уложены ли доски в штабеля, очищена ли от мусора площадка около отдела главного механика. Теперь, когда основное шло на лад, стоило подумать и о мелочах. Шубину хотелось, чтобы фабрика выглядела, как невеста за свадебным столом. Показатели — показателями, а опрятность всегда бросается в глаза.
Двор был в порядке, мокрый асфальт лоснился под дождем и радовал директорский глаз, одно только огорчало: стена котельной была не оштукатурена и стыдила Дмитрия Николаевича своей наготой. Он подумал, что в этом месяце ее уже не приведешь в приличный вид, и тут же прикинул: теперь можно надеяться не только на этот месяц. Завтра он собирался рапортовать начальству о переменах на фабрике.
Представив себе удивление, которое вызовет его звонок, Дмитрий Николаевич улыбнулся широко и облегченно.
Он еще раз оглядел просторный двор и решил начать строить новый корпус рядом с нынешним — прикидывал разместить здесь цех заказов и отдел главного механика. У Кочергина такой возможности не было. Территория у него маленькая, зажатая жилыми домами, там новый корпус не поставишь. Значит, центр производства должен переместиться сюда — на простор, здесь и быть головному предприятию объединения. Во всяком случае, Шубин будет на этом настаивать. И настоит…
Да, сейчас в Дмитрии Николаевиче снова проснулась уверенность в себе, и он чувствовал силу, выстраданную, почерпнутую из сомнений, раздумий и горя прошедших дней. Он надеялся: наступит и на его улице праздник, и было приятно предвкушать его.
Яркий солнечный луч прорвался сквозь мрачное небо, осветил на миг липы и березки, высаженные в прошлом году, траву, заискрившуюся дождевыми каплями, землю — темно-коричневую, размокшую, тяжелую, — и снова скрылся за облаками.
Шубин шел к корпусу управления и улыбался своим планам, таким выполнимым, земным, только работать, работать, и через три-четыре года фабрику будет не узнать, как не узнаешь теперь старую, которая открылась его взгляду десять лет назад, когда он впервые пришел сюда, не думая, что задержится надолго.
Прямо перед входом в управление он едва не столкнулся с Симой Свистаковой.
— Спасибо, Дмитрий Николаевич, подействовало, вернулся мой-то, — сказала она без предисловий и улыбнулась широко, безмятежно, по-девчоночьи.
«А поговорить с Григорием я так и забыл», — подумал Шубин, ответно улыбаясь, уступая дорогу.
— Смотри, чтоб жили хорошо, хватит людей смешить!
— Ла-адно, — звонко отозвалась Сима.
В небольшой приемной его ждал Кочергин. Он заметил Шубина раньше и приветливо заулыбался, вставая навстречу.
— Здравствуй, Дмитрий Николаевич, здравствуй, дорогой. Сколько лет, сколько зим!
— Здравствуй, Павел Федорович, проходи в мои палаты.
Внешне Шубин не изменился, даже бровью не повел, пожимая Кочергину руку, но внутренне весь напрягся, сжался, точно пружина, пытаясь, разгадать, зачем наведался сосед. Не о здоровье же справляться. Он вглядывался в его лицо дольше обычного, пытаясь определить сразу, но задушевная улыбка смягчала блеск холодноватых глаз Кочергина.
Шубин отвернулся, он не умел изображать на лице неискренних чувств и плохо переносил, когда это делали другие.
— Присаживайся, Павел Федорович.
Кочергин сел, продолжая улыбаться. Он тоже пытался разгадать, в каком настроении Шубин, и не спешил приступать к делу. Перевел взгляд на окно, поругал погоду, порылся в памяти и рассказал забавную историю про своего сына-первоклассника.
Кочергин был мастер рассказывать, на всех совещаниях в перерывах он становился душой общества и всякий раз кто-нибудь говорил:
— В артисты бы тебе, Павел Федорович.
Сейчас он понял: непринужденной беседы не получится, но еще медлил, пытаясь подступиться к делу незаметнее, мягче.
— Так как, Дмитрий Николаевич, там у поэта — «и жить торопится, и чувствовать спешит»?
— Вот именно, выкладывай, с чем пришел.
— Фанеры не одолжишь, Дмитрий Николаевич? Не шлет поставщик, еще день-другой, и фабрика встанет. Выручай!
Шубин вздохнул облегченно: он готовился к другому разговору. Крепко держал в памяти, что Кочергин был в Москве.