Выручать слишком поспешно не хотелось, и Шубин вытянул губы трубочкой, как бы раздумывая, хотя знал, что не откажет. Он любил, когда просили и была возможность помочь. Просить самому — другое дело, просить Шубин не любил.
Кочергин наверняка знает о его слабости, потому сам и приехал, чтобы польстить, но тем не менее…
— Что ж, соседей в беде не оставляют. Присылай машины…
— Ох, гора с плеч свалилась, Дмитрий Николаевич, вот спасибо — выручил! Я напугался — сижу, думаю: откажет, а внутри аж холодеет все… Спасибо. Я тут мельком на производственный корпус, на двор у тебя взглянул — блестит все, как у старшины пуговицы, молодец! Недаром я в управлении заявил: не желаю расставаться с Шу… что такое, Дмитрий Николаевич, ты весь переменился? Не знал?
— Нет, пустяк… Присылай машины, Павел Федорович.
— Извини, Дмитрий Николаевич, я думал, в курсе событий… думал, ты не против… Да и потом, еще ничего не ясно, извини, по-глупому как-то вышло.
— Присылай машины, Павел Федорович!
— Съезди сам, Дмитрий Николаевич, пока еще не решено, я не очень рвусь…
Ни обиды, ни зависти не почувствовал Шубин, когда остался один в кабинете. Только пустота заполнила душу.
Открыл ящик стола, вытащил папиросы, закурил, не чувствуя дыма. Положил кулаки на стол, — тяжелые, со вздутыми венами кулаки, — и замер. Долго сидел обрюзгший, постаревший, и только кулаки да набыченная шея напоминали в нем утреннего Шубина, все остальное было чужим.
«Вот и отработался, Дмитрий Николаевич. Похозяйствовал — хватит. Еще три годика где-нибудь поскрипишь — и на пенсию. Заведешь с женой садик, огородик, будешь цветочки разводить и клубнику полоть, по утрам рыбку удить. Жили-были старик со старухой… Впрочем, зря иронизируешь, старый дурак. Надо разумно отойти в сторону — Кочергин моложе, ловчее и работать умеет не хуже тебя, надо понять и принять это, и нечего трагедию разыгрывать, мышиную возню затевать! Так и должно быть… Так и…»
Боль, зародившаяся где-то глубоко, подползла к сердцу, к горлу и обварила все внутри своим жестоким жаром. Шубин всхлипнул глухим, бесслезным всхлипом, надсадно и безутешно.
Зазвенел телефон, резко, пронзительно, будто сирена над ухом. Дмитрий Николаевич вздрогнул, посмотрел растерянно на дверь. Звонок повторился. Поднял трубку:
— Слушаю.
— Дмитрий Николаевич, это Сафин, корпуса баяна отделочники задерживают, никак не разберемся…
— Так, причина?
Начальник сборочного торопливо начал объяснять, потом Бубнов перехватил трубку и принялся вносить поправки и оправдываться.
Еще полчаса назад Шубин бросился бы принимать меры, но сейчас все перевернулось в его душе, и он сухо обрезал начальников:
— Сначала сами разберитесь, а потом докладывайте.
Домой! Ни минуты здесь больше! Хватит, посидел. Пусть другой столько же посидит!
Жена была еще в больнице, и он не представлял, как ей рассказать. А может, схитрить, пощадить ее сердце? Да, Гале ни слова, просто расстроился — неполадки, маленькие, очень маленькие, совсем пустяки…
«К черту! Обидно, ведь я могу руководить не хуже Кочергина… С кем становилась фабрика на ноги — со мной или с Кочергиным? Нет, хватит! Завтра же подаю заявление! Ноги моей больше здесь не будет! Пусть посидят в моей шкуре — умники!»
— Гараж! Машину мне, срочно!..
Галя сидела в кресле и вязала. Спицы быстро мелькали в руках.
— Дима? Раненько ты сегодня что-то…
— Да хотел на кирпичный завод съездить, потом передумал.
— Сам? А Василий Степанович где?
— Что Василий Степанович? У него свои заботы — надо баяны реализовать, базы перегружены — отказываются.
— Странно.
— Что странно?
— Странно — хотел съездить и не съездил…
— Не понимаю, какая тут странность: передумал, завернул домой…
Дмитрий Николаевич пожалел, что не сочинил отговорки поубедительней.
— Раньше с тобой этого не случалось.
— Ну, раньше! — развел Дмитрий Николаевич руками. — Раньше со мной многого не случалось. Не случалось, например, в очках читать, к тебе в больницу приходить, килограммы лишние сбрасывать… Да мало ли чего не случалось раньше? Как ты себя чувствуешь?
— Я всегда чувствую себя одинаково — хорошо.
— Ты чем-то раздражена?
— Нисколько.
— Я же вижу.
— Дима, тебе трудно скрывать от меня что-нибудь. Я тебя знаю лучше, чем свои пять пальцев. У тебя что-то произошло.
— Ничего у меня не случилось. Поругались немного с Василием Степановичем, вот и все.
— Вряд ли…
Помолчали. И Шубину стало совестно, что он скрывает от жены истинную причину своего состояния. Неведение только еще больше расстроит ее. И он как можно равнодушнее, словно нисколько не жалея о случившемся, признался:
— Кочергин ненароком меня «обрадовал». Оказывается, дело уже решенное, и не в мою пользу…
— А ты этого не ожидал?
— Предполагал, конечно…
— И что решил?
— Уволиться… Раз такие обстоятельства, нечего людям глаза мозолить.
— Ну и правильно. И плюнь, не расстраивайся, много не потеряешь.
Шубин уловил в голосе жены жалость. Он тотчас обмяк и вспомнил, как утром шел по фабричному двору и окидывал его хозяйским взглядом, задумывал строить новые цехи и не представлял, что вечером от этих планов ничего не останется.
— Поправляйся, главное, а я сам как-нибудь… справлюсь, — сказал подавленно Шубин и заторопился с прощанием.
Дома он включил телевизор, обернул ноги пледом и безразлично уставился на экран. Там мелькали какие-то люди, они делали одно общее дело: кого-то ловили. Впрочем, Шубину вскоре стало ясно — кого, но люди на экране никак не хотели этого понять. Они разворачивали длинные умные монологи, морщили лбы и ходили из угла в угол. Усмехнувшись, Шубин подумал, что им не хватает для правдоподобия совсем немного — умения молчать и работать.
Зазвенел звонок в коридоре. Дмитрий Николаевич открыл, не поднимая глаз от пола. По ботинкам догадался: Женя Иванов.
— Проходи, проходи, — пригласил неестественно бодрым голосом.
Взглянув на главного инженера исподлобья, сразу определил: знает. И пусть, шила в мешке не утаишь, завтра по всей фабрике разнесется… Знает, потому и пришел…
Говорили о пустяках, не касаясь самого важного и больного. Но незаметно снова пришли к фабрике.
— Звонил сегодня в институт насчет аппаратов для окончательной настройки — обещали прислать еще три штуки, — сказал Женя, забывшись.
Дмитрий Николаевич вздрогнул и поморщился, но было поздно: Женя вошел в привычную колею.
— Это большое дело, Дмитрий Николаевич. Установим их, через два месяца шесть новых настройщиков появится.
Женя, размахивая руками, принялся рассказывать, сколько хлопот у него с новыми аппаратами, где намерен их разместить, кого поставить на освоение…
А когда он ушел, в комнате стало непривычно тихо. Оставшись один, Шубин уже не мог уйти от думы о фабрике. Постепенно его решение уволиться ослабело и четкий строй мыслей распался.
Он взял альбом с семейными фотографиями, потому что ни спать, ни читать не хотелось, и, перелистывая страницы, лег на кровать в надежде, что покой и сон придут незаметно. Но и со страниц альбома на него глядела фабрика. Он был заснят у старого деревообрабатывающего цеха, потом у нового кирпичного корпуса, потом на старом дворе, на новом…
«Нет, надо уволиться, чтобы глаза ничего этого не видели и не жалели». Шубин захлопнул альбом, положил на ночной столик и пошел принимать успокаивающие капли, хотя и не очень доверял им…
Утро чирикало воробьиными голосами за окном в кустарнике. Шубин проснулся, почувствовав на щеке солнечный луч. Вставать не хотелось. Часы в большой комнате пробили восемь, а это означало: дальше лежать нельзя, надо вставать. Шубин рывком откинул одеяло и поднялся. Помахал руками и пошел умываться.
«Сегодня можно было и не вставать в такую рань, все равно напишу заявление — и точка, нечего для Кочергина ковровую дорожку расстилать, пусть сам побегает…» — думал он, разбрызгивая жгучую холодную воду и отфыркиваясь, но сила привычки, не считаясь с настроением и мыслями, заставила его одеться и позавтракать в обычное время. И когда на улице призывно зазвучал короткий гудок, Шубин уже спускался по лестнице.
Шофер Григорий Свистаков, муж Симы, сидел за рулем и читал «Советский спорт».
— Здравствуйте, — сказал он, сворачивая газету.
— Здорово, футболист, кто кому забивает?
— «Спартак» проиграл, — уныло отозвался Григорий и повернул ключ зажигания.
«Москвич» сорвался с места, попетлял по городским улицам и вышел на широкую загородную дорогу. Пахнуло свежим утренним воздухом. Шубин задвинул боковое стекло внутрь дверцы, и ветер ворвался в машину, раздул волосы, загнул воротник на рубахе.
«Хорошо-то как!.. Будто в воду ныряешь», — подумал Дмитрий Николаевич и покосился на Григория, который, следуя своей привычке, работал сосредоточенно, не отвлекаясь. Так ехали полдороги. Потом Григорий кашлянул и спросил:
— Дмитрий Николаевич, баба дома покоя не дает, ругается, говорит: у директора жена болеет, а ты каждый день его возишь и самочувствием жены не поинтересуешься, чего он после этого о тебе подумает? И вправду, нехорошо. Как она, поправляется?
— Поправляется, — в тон ему отозвался Шубин и отвернулся. В этом смешном откровении был весь Григорий Свистаков, серьезный и задумчивый молчун, возивший Дмитрия Николаевича все эти годы.
«Поинтересовался!» — мелькнуло у Шубина. — Нет, надо уходить…»
Григорий снова сосредоточенно углубился в свои думы, довольный, что исполнил необходимое.
«Москвич» вырвался на пригорок. Вдалеке, среди синего неба, показалась фабричная труба, потом крыша и, наконец, вся фабрика выросла на горизонте.
На обочине дороги зеленела трава, солнце, играло в отражателе на правом крыле машины. «Уходить, уходить надо», — думал Шубин. Но фабрика стремительно приближалась, занимая привычное место в его сердце…