— Бро-са-ай землю на двигатель! — задыхаясь, заорал Юлиан. — Землей туши!
И где еще силы взялись: он заскочил на мостик двигателя, сдернул с себя пиджак и яростно стал забивать огонь. Больно обожгло руки и грудь, но Юлиан все-таки перескочил за двигатель и еще яростнее стал работать пиджаком — только бы не допустить огонь до бака с горючим. В этот момент подскочили остальные комбайнеры и штурвальные. Полетела земля, захлопали пиджаки — наверное, огонь придавили бы телами, но проворнее всех оказался Рогожников: как и полагалось, он схватил огнетушитель. И огонь подчинился людям…
Все как-то сразу остановились, посматривая то друг на друга, то на двигатель, облепленный желтой пеной из огнетушителя.
Рогожникову очень хотелось разнести в пух и прах Семкина, но, увидев обожженные руки Юлиана, он только махнул рукой и с горечью выдохнул:
— Ну и соколик же ты, Семкин!..
Юлиану крепко обожгло грудь, а особенно руки. Их больно было сгибать, и Рогожников твердо скомандовал Юлиану залезать в кабину грузовика и ехать в больницу.
Уже в кабине Юлиан, не зная, куда девать руки, с горечью подумал, что придется ребятам одним, без него, управляться нынче с большим хлебом…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
…Весна в тот год запоздала. Шли первые дни мая, а снег еще лежал в лесу и в затененных оврагах. Солнечные, теплые дни выдавались редко. Но все же на пригорках, по берегам ручьев и рек нежной зеленью несмело пробивалась трава и кое-где появлялись желтенькие головки мать-и-мачехи.
Земля пока не поддавалась пахоте. Но самые нетерпеливые из крестьян выезжали в поле, да только лошадь, увязая по щетки, скоро выдыхалась. На лемеха налипала грязь. Пахать можно было лишь на угорах да песчаных склонах.
В один из таких весенних дней на взгорье у деревни Ошлань, где стояла деревянная часовня, рокоча и окутываясь сизыми султанами дыма, вполз колесный трактор. Поравнявшись с часовней, трактор остановился. Молодой парень Ефим Вяткин, сидевший за рулем, перевел рычажок управления газом до упора, и мотор, хлопнув раз-другой, стих. Парень положил руки на колесо руля и слегка склонил голову, словно прислушиваясь к бульканью воды в системе охлаждения.
Не прошло и минуты, как из-за угла часовни, подталкивая друг друга, робко вышли трое мальчишек. Они боязливо, сторонкой прошли мимо трактора и, не отрывая взгляда от железного чуда, пустились бежать без оглядки.
Как Ефим и предполагал, весть о появлении трактора облетела Ошлань с необыкновенной быстротой. Первыми появились те же мальчуганы, следом стали подходить мужики и бабы. За короткое время перед трактором собралась толпа человек в сорок. Послышался сердитый женский голос.
— Нашел куды пахучее железо ставить! Али не видишь: христово место здеся, — выкрикнула низкорослая, широкоплечая баба. Она больше смотрела на Ефима, чем на трактор, и зло винила парня в «греховодности».
Это была Андрея Балыбина, самого зажиточного мужика в Ошлани. В базарные дни Аксинья дома не засиживалась, ездила по торгам вместе с Андреем и обо всем, что творилось в округе, знала не меньше мужиков. В последнее время на «толкучке» только и ходили разговоры о колхозах да о тракторах. А раз она видела трактор своими глазами.
Однажды Андрей поделился с Аксиньей своей тревогой:
— И до нас черед дойдет, Окся. Понагонят этой нечисти в Ошлань — жизни не жди… Вверх тормашками полетит…
— А чо полетит-то? Мы-то причем здеся?..
От раздражения он густо покраснел:
— А при том, что земельки-то не будет своей. Напрямки будут пахать все подряд. Борозду меж полос этака железная кобыла перемахнет — не остановишь…
— Да ведь люди же им правят.
— В этом все и дело. Смотря какие люди. Посади-ко на трактор Оську, дак он тебе остановит!..
— Пропадет Оська. Ужо скоро пропаде-от! Кровью харкает, — хотела успокоить мужа Аксинья. А тот еще больше взорвался:
— Затемила: пропаде-от, пропаде-от! Нам-то с тобой не по два века отмерено…
Когда мимо двора Балыбиных с криками пробежали мальчишки, хозяин вышел за ограду и посмотрел на гору. Хотя и ждал этого дня, готовился к нему Балыбин, но дрогнуло сердце, сжало грудь, словно кузнечными клещами: на горе стоял трактор.
Мимо уже пробегали подростки и торопливо шагали мужики. Аксинья тоже вышла за ограду.
— Куды ищо? — нахмурился Андрей. — Неча делать…
Но, поразмыслив, удивил Аксинью:
— Поди, поди. Посмотри и ты.
И негромко добавил, приблизив лицо к жене:
— Вишь, где он стоит, трактор-от? У часовни. Христово место… Бабам скажи: испоганит место — от бога гнев будет…
Аксинья протерлась сквозь толпу и, широко расставив ноги, съедала Ефима взглядом. Она то и дело оборачивалась к бабам:
— Испоганит святое место, — крестилась притворно усердно, размашисто. — Гнать его отсель надо, бабоньки!..
Но Аксинью мало кто слушал. Толпа все ближе подступала к трактору, десятки глаз с любопытством рассматривали «железную лошадь», о которой уже столько ходило судов-пересудов.
Вперед выступил невысокий худой мужчина с бледным лицом. Щеки его глубоко впали, нос, острый и длинный, от этого, казалось, выступал еще сильнее. Но глаза! Они были удивительно прозрачны, словно капли росы на листочках мать-мачехи. Мужик протянул Ефиму руку, худую, испещренную множеством синих жил, и оказал:
— Ну, здорово-были! Давно ждем.
И став между трактором и Ефимом, представился:
— Иосиф Елохов. Председатель колхоза…
Он с надеждой посмотрел Ефиму в глаза:
— Покажи-ка, парень, трактор людям.
Ефиму и самому не терпелось показать трактор во всей мощи и красе, но, перебарывая великое желание, он стоял с напускным спокойствием, подбоченившись и выставив вперед правую ногу. Просьба председателя послужила сигналом. Ефим подошел к трактору, привычным движением поставил рычажок газа в нужное положение, открыл воздушную заслонку карбюратора. Почувствовав на себе десятки взглядов — нетерпеливых, доброжелательных, любопытных, недобрых — заволновался. И оттого закралось сомнение: а вдруг мотор не заработает? Немножечко поменьше откроешь заслонку в карбюраторе — пересос топлива. Покрутишь рукоятку до седьмого пота. Откроешь сильнее — обеднится горючая смесь. Тоже не скоро запустишь трактор…
Когда Ефим первый раз крутнул рукоятку и мотор, чихнув, выпустил из карбюратора ниточку дыма, толпа стихла, передние отшатнулись, стеснили стоящих позади. Даже Аксинья Балыбина, забыв про свои «обязанности», раскрыла рот от любопытства.
Председатель встревожился:
— Может, помочь надо?
Ефим отрицательно мотнул головой и, разозлившись, резко крутнул рукоятку, вложив в рывок всю свою силу. О, счастье! Мотор гулко и ритмично набрал обороты: тох-тох-тох. Несколько колечек дыма, удивительно круглых, которые мотор выпустил из трубы при запуске, поднялись ввысь и, увеличиваясь в диаметре, таяли в сизом весеннем небе.
«Тох-тох-тох», — гудел мотор.
Ефим победоносно посмотрел на людей. Передние зажимали носы. Тракторист весело засмеялся: «То ли еще будет!» Он отцепил плуг, вынул из проушин прицепа шкворень, легко взобрался на сиденье. Оглушительно зарокотав, трактор сверкнул шпорами, отлощенными землей до зеркального блеска, и двинулся вперед.
Люди взволновались, некоторые бросились прочь. Но Ефим отъехал недалеко, остановил машину и, что-то поколдовав, снова пустил ее. Трактор пошел по кругу перед толпой. Поравнявшись с людьми, Ефим на ходу спрыгнул.
Ахнули в толпе:
— Бесовщина и только! Преставление света…
— Погляди-ко, один ходит…
— Задохнемся от дыма.
— Мы-то што! Пчелы все начисто подохнут, липы не будут цвести.
Ефим так же на ходу взобрался на сиденье, остановил трактор, отвязал веревку, которой он закреплял руль.
Когда Ефим заглушил двигатель, многие из толпы приблизились к трактору. Паренек лет тринадцати в большом, почти до пят, отцовском зипуне с залатанными боками смело подошел к ведущему колесу и пальцем попробовал стальную шпору на острие, словно топор. Прищурился и баском, видно, подражая отцу, произнес:
— А ничаво! В хозяйстве сгодилась бы штуковина: колун, али ищо чаво можно сделать!
Ефим снова расхохотался. В толпе тоже засмеялись:
— Эй, Подзимок, отвинти ночью. Эво их сколь у колеса, никто не хватится.
Паренек не обиделся, а подошел к трактористу и, подергав его за полу пиджака, с серьезным видом опросил:
— Ты вот што, паря, научишь меня рулить?
— Ого! — удивился Ефим. — А ты кто таков?
— Петрунька я. Или еще, как все кличут, Подзимок.
— А отчего так кличут? Живешь-то как?
— А што, живем не скудно — покупаем хлеб попудно; душу не морим — ничего не варим… А если и варим, то сами не едим… А кличут меня так по отцу. «Зима-Лето» он.
Ефим пуще прежнего захохотал, на глазах выступили слезы. Вытирая их тыльной стороной ладони, сказал Петруньке:
— Как подрастешь, непременно научу. Не только рулить, и работать на тракторе.
И выдержав небольшую паузу, добавил:
— А урожай мы с тобой будем собирать стопудовый! Чтоб ты душу не морил…
Среди людей, столпившихся вокруг трактора, заметно выделялись двое парней. Первый — узкоглазый, смуглый, с вьющимися волосами, в лихо надетой набекрень каракулевой кубанке, стоял с независимым, насмешливым видом, перекатывая языком по углам широкого рта махорочную закрутку. Его лицо, красивое, с чуть заметной горбинкой носа и сросшимися в переносье бровями, выражало не только некоторую нагловатость, но и неподдельный скептицизм: мол, видали и похлеще! Это был Кирилл, сын Андрея и Аксиньи Балыбиных. Рядом с низкорослым Кириллом стоял долговязый, худой парень — Юля Маричев. Он постоянно подергивал правым плечом, словно освобождая его от тяжелой руки, и наклонялся вперед, чтобы заглянуть в глаза Кириллу.
Кирилл кашлянул, кивнул в сторону трактора. Неслышно, одними губами, скомандовал дружку: «Действуй!..»