ние духа, которыми было отмечено первое время его пребывания в уединении, — эту радость, что освободился от греха, смеющееся выражение, разлитое по его широкому лицу, словно оно постоянно было обращено к восходящему солнцу новой жизни.
Однажды, работая в саду на солнцепеке, он воткнул заступ в землю и удалился в аллею из кустарников, где было немного тени. Он сидел довольно грустно на скамейке, опустив голову и отирая пот со лба, как вдруг увидел, что к нему идет г-н де Ла Бежисьер. Г-ну де Ла Бежисьеру тоже было жарко. Красное лицо его лоснилось, и скулы казались мокрыми. Толстая рубашка из грубого холста приоткрылась на груди, поросшей волосами, по которым тек пот. Для прохлады он снял деревянные башмаки и шел босиком. В каждой руке держал он по лейке и от времени до времени стукал их одну о другую с воинственным звоном. Подойдя к г-ну Ле Варлону де Вериньи, он сел рядом на скамейку и вытащил из пятки застрявшую занозу. Уныние г-на Ле Варлона де Вериньи беспокоило доброго г-на де Ла Бежисьера, и он хотел бы освободить его ум от заботы, которая его тревожит, так же как он освободил свою кожу от острой щепки, вонзившейся туда; но он хорошенько не знал, как приступить к этому. Он несколько раз кашлянул, чтобы привлечь внимание г-на Ле Варлона де Вериньи, но так как тот продолжал молчать, он толкнул его локтем.
— Ну вот, сударь, — проговорил он для начала, — кажется, погода — как на заказ, и сад наш обещает быть прекраснейшим. Слава и хвала Создателю, принявшему труды рук наших. Он награждает наши страданья, что доказывает, что наши усилия ему приятны, так что я воспрял духом. Одно меня огорчает, что вы не испытываете, по-видимому, такого же чувства, что я, и в вашем обличье видны уныние и безнадежность, не свойственные вашей природе, и происходят они, вероятно, от каких-нибудь особенных обстоятельств. Расспрашивать о них вас я не собираюсь, но рад был бы помочь, если это в моей власти.
Г-н Ле Варлон де Вериньи на слова г-на де Ла Бежисьера глубоко вздохнул, что побудило того продолжать.
— Ваша удрученность нагоняет на меня тоску; часто о ней думаю. Жизнь, которую здесь ведут, столь ровная с виду, скрывает иногда тайные трудности. Намерение жить согласно воле Божией встречает некоторые препятствия, которые находятся в нас самих; мне пришло в голову, что и вы переживаете одну из тех минут колебания, преодолеть которые стоит большого труда. Потому я и решил просить вас совершенно откровенно довериться мне и сказать, что вас беспокоит и приводит в смущение.
Г-н Ле Варлон де Вериньи сделал движение на скамейке, где он сидел, так что повернулся к г-ну де Ла Бежисьеру.
— Быть может, — продолжал г-н де Ла Бежисьер, — вопрос мой кажется вам смелым и даже назойливым; я этому не удивился бы. Разве мало здесь у нас искусных людей, отлично умеющих руководствовать душами и знающих лучше, чем кто бы то ни было, в чем они нуждаются! Наши духовники и наставники достойны удивления. В делах веры они знают все до тонкости и рассуждают об этом и в целом и в частностях. Не странно ли, что простой садовник, вроде меня, хочет браться за их дела? Но они люди святые, от мира удалены, потому я и предлагаю вам свой скромный совет. Грех, приведший вас сюда, им знаком только понаслышке, меж тем как я имел несчастье достаточно совершать его, чтобы быть в состоянии если не дать вам полезный совет, то, по крайней мере, посочувствовать вашему затруднению и борьбе, потому что, очевидно, какое-нибудь волнение подобного рода повергло вас в уныние, в котором я вас вижу.
Г-н де Ла Бежисьер умолк. Он почесывал свою голую загрубевшую пятку в том месте, где была только что вынутая им заноза. Г-н Ле Варлон де Вериньи испустил еще более глубокий вздох и наконец сказал г-ну де Ла Бежисьеру:
— Увы, сударь, раз вы меня спрашиваете, не утаю ничего, и, описывая свое состояние таким, как оно есть, я получу некоторое утешение. Вы увидите в моем признании описание человека, который думал сделать как можно лучше и который оказался совсем не в таком прекрасном положении, как можно было предполагать и как предполагал он сам. С вами говорит несчастный, и вы услышите повесть о самом странном повороте, какой только может быть. Ах, сударь…
Г-н де Ла Бежисьер оставил в покое свою пятку и приложил руку к уху, так как был глуховат; и г-н Ле Варлон начал следующим образом:
— Господь, сударь, производит нас на свет по своему желанию, и мы не можем его упрекать за то, чем ему заблагорассудится нас сделать. Но случается, что он вкладывает в нас несколько склонностей, достаточно различных, чтобы вступить в борьбу и поддерживать равновесие между собою, так что долгое время мы пребываем в нерешительности, не зная в точности, что мы собою представляем. Что касается меня, со мной было не так. С самой той минуты, что я себя помню, я находил в себе склонность к женщинам, и она начала проявляться так рано, что весьма вероятно, я с нею уже родился, так как первые признаки этой пагубной страсти были так необузданны и определенны, что заставляли предполагать в ней происхождение более раннее, чем те проявления, какими я мог выказать ее силу… Одним словом, сударь, чтобы быть коротким и не задерживаться, скажу вам только, что, начиная с того дня как обнаружилась во мне эта плачевная склонность, она непрерывно и постепенно забирала все больше власти надо мной, так что с течением моей жизни я совершенно ею был порабощен, и затем она стала вовлекать меня в поступки самые преступные и досадные. Итак, сударь, женщины сделались главным моим занятием, и грех, состоящий в том, чтобы поступать с ними согласно движениям природы, стал моим самым обычным грехом, и преимущественным, в который я впадал со слабостью и постоянством, которых ничем нельзя было преодолеть.
Не буду вести рассказа о моих заблуждениях и живописать свой облик грешника. Вид женщин приводил меня в состояние самое беспорядочное. Заметьте, что, к несчастью, мне вовсе не было нужно, чтобы они были красивы. Я готов был удовлетворять себя где угодно и с кем угодно. Ах, как счастливы лакомки, ищущие совершенства лиц и телосложения! Не чудеснейшая ли эта защита? Но как мало нужно настоящему грешнику!
Добрый г-н де Ла Бежисьер покачал головой при этой истине, и г-н Ле Варлон де Вериньи продолжал:
— Да, сударь, я был именно таковым, каким описал себя вам; во всех других отношениях я был довольно порядочным человеком. Говорю вам это не из хвастовства, а для того, чтобы показать вам, что сущность моей природы не была дурной. Исключая того, что касалось плотского греха, я вел себя благопристойно. Спасительная мысль о моей гнусности удаляла меня от гордости. Когда при мне хвалили мою наружность или способность мою к делам, в уме у меня были причины, чтобы унизить себя в своих глазах. Достаточно было представить себе, какое животное во мне живет, и я видел не того г-на Ле Варлона де Вериньи, которому я слышал некоторые похвалы, а замечал другого, который, выйдя из салона или после придворного приема, будет представлять довольно странную фигуру, так как человек, сударь, ища наслаждение, вы сами знаете где, не прекрасен и не возвышен. Положение тела в любви, сударь, совсем неказисто, и природа, когда мы хотим удовлетворить инстинкт, вложенный ею в нас, предписывает нам движения, которые, доставляя нашему телу внутреннюю приятность, не имеют внешней прелести, так что самый изящный кавалер и наиболее совершенная его помощница образуют вместе чудовищную группу, которую мифология могла бы поставить наряду с кентаврами.
Я не был горд и не был также скуп. Склонность к женщинам приучает легко тратить деньги и платить без колебания сколько нужно, для того чтобы они благосклонно нас принимали. Им же я обязан и тем, что не сделался чревоугодником. Любовные упражнения развивали во мне аппетит, и я предпочитал есть скорее для восстановления сил, чем для наслаждения тонкими яствами. Так что, сударь, по-видимому, мой обычный грех предохранял меня от большинства остальных. Они растворили всю власть свою надо мной в его власти, и я мог думать, согласитесь сами, что если бы мне удалось когда-нибудь уничтожить в себе это непреодолимое влечение, устремляющее меня всегда к делам плоти, я бы сразу сделался христианином не худшим, чем всякий другой, и был бы столь же способен, как все, к спасению души.
Г-н Ле Варлон помолчал с минуту, потом продолжал:
— Случилось обстоятельство, рассказывать о котором я не буду и о котором вы, без сомнения, знаете… Грех, который я считал непреодолимым, вдруг потерял для меня свою пагубную привлекательность. Я воспользовался этой передышкой и устремился в уединение. Вы видели, как я вошел в это прибежище, и сами даже разбудили меня, когда я спал на скамейке в приемной, еще весь разбитый и ошеломленный внезапным действием неожиданной благодати. Вы предупреждали меня тогда об опасности возврата к старому и советовали быть на страже. Я ожидал каких-либо признаков этого. Старое мое существо не появлялось. Ах, сударь, какова была моя радость, радость человека, чувствующего себя спасенным и уверенного, что если и следует еще загладить прошлые проступки, то, по крайней мере, будущее его обеспечено!
Г-н Ле Варлон де Вериньи поднялся и стоял перед г-ном де Ла Бежисьером. Он прокричал ему:
— Зверь пал, сударь, зверь пал, и я ношу перед собой его тяжелую и неодушевленную шкуру. И будь вы, сударь, не почтенным старцем, а совершенно обнаженной женщиной, я бы не испытывал по отношению к вам ни малейшего движения похоти.
Добрый г-н де Ла Бежисьер привскочил при мысли, что мог бы быть совершенно обнаженной женщиной; он стыдливо запахнул на волосатой груди рубашку из толстого небеленого полотна, между тем как г-н Ле Варлон де Вериньи снова начал, понизив голос:
— И тем не менее, сударь, грех продолжает жить во мне, он не вздымается больше в моей плоти, он ползет в ней, копошится, кишит. Он пробегает по мне, грызет меня, колет. Он не пребывает в одном месте моего «я», но занимает всю область моего духа.
И г-н Ле Варлон де Вериньи сделал гримасу отвращения, словно человек, чувствующий, как на нем кишмя кишат невидимые насекомые.