Я воспринял обе рецензии как катастрофу. Но Фогельсон объяснил мне, что с начинающими авторами, как правило, не церемонятся, ничего страшного в этом нет. Нужно взять рукопись на доработку и через некоторое время возвратить ее в издательство, пополнив новыми стихотворениями. Так я и поступил.
Примерно через полтора года, в декабре 1979-го, я принес в издательство рукопись новой книги с названием «Осенние праздники». Из прежней в нее вошло лишь чуть больше 20 стихотворений. Незадолго до этого в Малеевке, у Гали Балтер, я познакомился с Марком Лисянским, который написал мне так называемый врез для публикации в «Литературной газете». Он выразил желание написать также и рецензию на мою книгу, которую я собирался сдавать в издательство. Написал что-то весьма лестное и прислал это в «Советский писатель».
Вторым рецензентом вновь стал С. Поликарпов, признавший, что «новая рукопись В. Есипова действительно оказалась новою и по художественному уровню, и по поэтическому строю».
И вот моя новая рукопись с двумя положительными рецензиями легла на полку, и потянулись долгие месяцы ожидания. В годовой план издательства включалось 70–80 книг, а рукописей, ожидающих издания, было чуть ли не в десять раз больше.
Каждые два-три месяца я наведывался в «Советский писатель», благо располагалось издательство в центре, в трехэтажном старинном особняке рядом с Новым Арбатом и крупнейшим книжным магазином «Дом книги», куда я, конечно, с удовольствием заглядывал.
Придя в издательство, я поднимался на третий этаж, спрашивал Виктора Сергеевича, но на месте его заставал очень редко. У него был какой-то особый статус. Видимо, потому, что он редактировал книги всех известных и пользующихся вниманием критики тех лет поэтов. Чью бы книгу, вышедшую в «Совписе», вы ни взяли – Вознесенского, Винокурова, Самойлова, Окуджавы, – в выходных данных обязательно значилось: «Редактор В. С. Фогельсон». Кроме того, он был бессменным редактором ежегодного «Дня поэзии». Видимо, поэтому во время рабочего дня искал уединения, чтобы его не отвлекали понапрасну телефонными звонками и неожиданными посещениями. Его коллеги-редакторы, сидящие в отделе, так прямо и отвечали, что нужно его искать по редакциям, а на месте он не сидит. Чаще всего я находил его на первом этаже – в профкоме или в зале заседаний. А иногда оказывалось, что он ковыряется в своих красных «Жигулях», и тогда я обнаруживал его долговязую фигуру во дворе издательства, отгороженную от внешнего мира откинутым вверх капотом автомобиля. Выглянув из-за капота, он извинялся, обещал скоро подойти и продолжал ремонт.
Порой в холле на третьем этаже оказывалось несколько человек, и тогда между авторами завязывался неторопливый разговор, который заканчивался всегда одним и тем же неутешительным выводом: написать стихи и издать эти свои стихи – два совершенно разных занятия, и второе значительно труднее первого. Как-то моим товарищем по мытарствам оказался весьма пожилой, просто одетый мужчина. Войдя в холл, он подергал ручку двери в отдел, а убедившись, что она заперта, сел в стоящее рядом со мной высокое кресло (кресла в холле стояли удобные).
– Вот контора, – саркастически заметил он, – в 15 часов их еще нет, а в 16 они уже ушли с работы!
А время шло. У меня появлялись все новые стихи. Писал я по вечерам, возвратившись с работы. Иногда что-то доделывал в уме или додумывал из написанного вечером, прогуливаясь в обеденный перерыв где-нибудь рядом с помещением нашего конструкторского бюро. Тот же процесс происходил в моем сознании по дороге с работы и на работу.
Раз в год, а иногда и чаще, удавалось напечатать что-нибудь из написанного. Публикацию в «Смене» (был такой молодежный журнал) несколько раз, как я узнал от знакомых, передавали по радио: мои стихи читал какой-то артист. Я и сам выступал однажды вместе с молодой поэтессой Натальей Орловой в Малом зале ЦДЛ. Вечер вел довольно известный поэт тех лет Александр Балин. Мне он памятен до сих пор одним стихотворением о медосмотре молодых новобранцев, идущих на фронт. Я даже помню из него две строфы, правда, с пропуском одной строчки:
По лесосеке, летошной гречихе
Сновали пчелы, все им нипочем.
А на глаза молоденькой врачихи
Слеза скатилась с яблоко-дичок.
О чем она, молоденькая, плакала
Ведь мы сияли, словно шашки наголо,
Голубизною обнаженных тел.
В целом он воспринял мои стихи благожелательно: «Такой у Виктора Есипова хрипловатый тенорок», – как бы поощрительно сказал он. Но стихотворение о стариках-интеллигентах ему, как и моему рецензенту в «Совписе» Борису Куликову, очень не понравилось: «Оно как-то дурновато пахнет», – заключил он. И как старший товарищ предостерег меня от увлечения чуждыми для нашего общества идеями.
А в «Советском писателе» появился новый заместитель главного редактора, молодой критик Михаил Числов. Я прочел об этом, кажется, в «Литературке»: Числова хвалили и приветствовали его назначение на должность. Я решил зайти к нему и попросить содействия. Посоветовался с Фогельсоном, тот мое намерение одобрил. И вот, узнав телефон Числова, я позвонил ему и попросил принять меня. Я почему-то надеялся, что найду понимание: он был не старше меня, только что стал членом Союза (о чем я мог только мечтать).
Мои ожидания, казалось, меня не обманули. Заместитель главного (он был невелик ростом и выражение лица имел не очень приветливое) вел себя просто, дистанцию между собой и посетителем не обозначал, умел слушать. Я рассказал ему о своей непростой литературной судьбе: мне уже около 40 лет, работаю в конструкторском бюро с полной нагрузкой, проектирую грузоподъемные краны, выезжаю в командировки на строящиеся гидростанции и при этом пишу стихи и довольно активно печатаюсь, вот только в издательстве «Советский писатель» рукопись моя лежит без всякого движения. При этом не имею никакой поддержки извне, нет у меня старшего товарища, который мог бы замолвить за меня слово перед издательским начальством.
– Так уж и нет? – хитровато поглядывая на меня, спросил Числов.
– Нет! – подтвердил я, честно глядя ему прямо в глаза.
Это действительно так и было. Ни Иван Тимофеевич Козлов, ни Марк Лисянский не являлись фигурами, к мнению которых могли бы прислушаться в «Совписе».
– Ну, вы уж слишком мрачно представляете себе ситуацию, – сказал на прощание Числов и обещал иметь меня в виду при составлении очередного издательского плана.
Между тем Егор Исаев (Егорушка, как назвал его один заискивающий перед ним критик) покинул свой пост в издательстве. Временно руководивший отделом Фогельсон сообщил мне удивительную новость, что рукопись моя наконец-то включена в план редподготовки на 1982 год. На нее, оказывается, была получена еще одна (третья) положительная рецензия от Александра Юдахина, поэта, известного мне по многим публикациям (видимо, рецензия Марка Лисянского ни в какой расчет в издательстве не принималась). Юдахин однозначно высказался за издание моей книги.
Новый заведующий отделом поэзии Евгений Елисеев в мае 1982 года принял меня в своем кабинете как именинника, поздравил с включением рукописи в план редподготовки, обещал, что в ближайшее время поручит кому-нибудь из редакторов написать на мою рукопись редакционное заключение, дело, по его словам, чисто формальное. Действительно, через неделю я узнал, что рукопись моя передана Герману Флорову, человеку на вид весьма чудаковатому. Флоров тоже очень радушно со мной поговорил и обещал до осени написать все, что требуется. До осени, потому что летом жизнь в издательстве замирала в связи с массовым уходом сотрудников в отпуск.
Все, кажется, складывалось вполне благополучно. Лето прошло для меня в радужных надеждах на то, что в 1983 году моя книга выйдет в свет. Однако оказалось, что все не так просто. Придя в издательство осенью, я узнал, что никакого редзаключения на мою рукопись нет и, более того, тот же Герман Флоров, который еще недавно с таким энтузиазмом жал мне руку, теперь категорически отказывается его писать. Он вдруг обнаружил, что мои стихи «не в его плане», они «слишком городские», а он, оказывается, тяготеет к сельской тематике.
Елисеев тоже встретил меня без улыбки, но обещал воздействовать на Флорова. Шли недели, а редзаключения все не было. Последний разговор с Флоровым произошел у меня 10 ноября 1982 года. Я без труда установил сейчас это число, потому что помню, как, войдя в отдел, где я его ожидал, Флоров взволнованно процитировал Тютчева:
– Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, – изрек он и многозначительно поднял вверх указательный палец.
В этот день гражданам сообщили о смерти Брежнева. Но и это чрезвычайное для Флорова событие не поколебало его твердости: он еще раз категорически отказался писать редзаключение.
Я обратился к Числову, полагая не без оснований, что именно он способствовал продвижению моей рукописи после нашего с ним доверительного разговора. Но он встретил меня хмуро и посоветовал обращаться в отдел поэзии:
– Я вообще-то веду прозу, а не поэзию, – уточнил он.
Между тем 1982 год закончился, и моя книга в план издательства на 1983 год не попала и в новый план редакционной подготовки, конечно, включена не была. Но я продолжал требовать редакционного заключения, надеясь, что можно еще как-то поправить дело. Теперь Елисеев поручил это недавно появившемуся в отделе Евгению Храмову. Храмова как поэта я не знал, но однажды играл с ним в шахматы в писательском блиц-турнире. Он заматовал моего короля в центре доски, и я, имевший когда-то первый разряд по шахматам, ревниво поинтересовался потом у кого-то, что это за Храмов. Оказалось, что он кандидат в мастера. Потом я слышал о нем от Войновича, который во время нашего знакомства в доме Бориса Балтера в середине семидесятых безуспешно пытался хоть раз обыграть меня в шахматы. А убедившись, что это ему не по силам, похвалился, что однажды выиграл даже у кандидата в мастера, своего старого приятеля Евгения Храмова.