Потом она пожаловалась на свою лень, из-за которой никак не может выйти посидеть на воздухе. Немедленно была открыта дверь на террасу, ей вынесли кресло, затем плед, Н. Я. облачили в легкое пальтецо и выделили сопровождающего.
Я присмотрелся к книгам, лежащим на виду, и обнаружил первый том Мандельштама с золотым силуэтом на обложке. Я впервые держал в руках столь полное собрание его стихов, мне не терпелось выяснить, сколь велики пробелы в моих исключительно самиздатовских сборниках его стихотворений. Английское предисловие я пропустил, русское просматривал бегло, успевая разобрать лишь некоторые из пометок Н. Я., сделанные на полях шариковой ручкой. Почерк дрожащий – у Н. Я. дрожат руки. В том месте, где перечисляются «биографы» Мандельштама, против имен Георгия Иванова и Всеволода Рождественского сделана односложная пометка: «бляди». «Камень» и «Тристии» мне удалось просмотреть полностью – обнаружил лишь три или четыре неизвестных мне стихотворения. «Воронежские тетради» я пролистать не успел – всех звали к обеду.
К столу Н. Я. вышла в стареньком синем платьице. За обедом она пикировалась со своей молодой «опекуншей» Соней, отпускала кому-то комплименты, иногда путая имена своих новых знакомых, заметила чей-то рыжий хвостик волос, упомянула чью-то бороду, предложила выпить за хозяйку дома, сама она пила минеральную воду и сожалела, что пришлось «завязать» с алкоголем. Упомянула о том, что Мандельштам очень любил покупать на рынке травку пастернак. Выйдя из-за стола и из прохода в отведенную ей комнату, Н. Я. на ходу зацепила дрожащей рукой тяжелый том Мандельштама, который я не успел досмотреть до конца, и унесла с собой. Я был несколько обескуражен, но, поднявшись на второй этаж, обнаружил третий том того же издания – статьи и письма, что несколько скомпенсировало мне временную потерю первого тома.
Вечером Н. Я., увидев, что мужчины играют в шахматы, тоже изъявила желание сыграть партию. Я вызвался быть ее противником. Трясущейся рукой бралась она за фигуры, но переставляла их довольно уверенно и быстро. Я старался не задерживать игру и отвечал в таком же темпе. Дебют Н. Я. разыграла слабо, и я начал внутренне раскаиваться, что вызвался играть с ней, – партия получалась неинтересной. Но тут моя противница нанесла мне довольно опасный тактический удар (какой-то вскрытый шах), который я не предусмотрел. Все же мне удалось как-то выкрутиться из неприятного осложнения, но при этом я недосчитался пешки. С этого момента в игре появилось напряжение, и могу сказать, что середину партии я провел в полную силу.
Понеся в конце ощутимые материальные потери, Н. Я. сражалась почти до самого мата. Огорченная поражением, она встала и ушла к себе. Кто-то из видевших нашу игру сообщил ей, что у меня в свое время был первый разряд по шахматам. Она немного воспрянула духом и вызвала меня к себе, чтобы я подтвердил ей это лично. Со своей стороны, она сообщила мне, что лет сорок не играла в шахматы, но когда-то ей дал несколько уроков известный мастер того времени Ильин-Женевский, а однажды она даже играла с гроссмейстером Боголюбовым. Я подтвердил, что эти имена мне хорошо знакомы, а также высказал восхищение ее способностью вести серьезную борьбу.
Н. Я. осталась довольна состоявшимся разговором и даже решила выйти поужинать вместе со всеми, вернее, просто посидеть за столом, так как у нее ужин уже был. Однако вскоре роль наблюдателя ей надоела, и она попросила налить ей немного водки. Ее опекунша Соня дала разрешение только на двадцать капель. Н. Я. с негодованием отвергла это предложение и потребовала налить ей полную рюмку. После водки она попробовала маринованных грибов и еще каких-то закусок, правда, в очень мизерных количествах. А дальше потребовала у Сони выдать ей папиросы.
На день по разрешению врача ей выделялось не более пятнадцати папирос, и этого ей, разумеется, не хватало. Ее обычная норма, как она мне сообщила, всегда была пятьдесят штук в день.
Я спросил:
– Почему «Беломор»? По привычке?
Она ответила:
– В память о великой стройке!
Расхрабрившись, я спросил, не пренебрегал ли водкой Мандельштам, могла ли вот так, в компании, выпить Анна Андреевна. Н. Я. вспомнила в связи с этим, что Мандельштам однажды на пари перепил одного, как она выразилась, «русачка»; а однажды, когда сама Н. Я. после какого-то застолья, не очень твердо держась на ногах, села где-то на ступенях лестницы, Мандельштам сделал ей строгое внушение:
– Если не умеешь – не пей!
С Анной Андреевной тоже было выпито много.
Когда разговор зашел о винах, я стал хвалить совершенно исчезающие из московских магазинов грузинские и с некоторым лукавством упомянул «Телиани» («Если спросишь „Телиани“»). Н. Я. восприняла это вполне серьезно и подтвердила, что «Телиани» – действительно прекрасное вино. Потом в ее пометах к стихотворению «Я пью за военные астры…» я прочитал против строк «Веселое асти-спуманте иль папского замка вино», что вина эти ей впоследствии удалось попробовать и они ей не понравились – грузинские лучше, например «Телиани»…
На следующий день с утра развернулись общественные работы: молодежь вместе с хозяйкой дома занялась огородом и садом, я с женой Кларой отправился на кладбище сажать цветы на могиле Бориса. Н. Я. еще не выходила из своей комнаты, так что я увидел ее, только возвратившись с кладбища, перед самым обедом. Она передвигалась по дому, ища папиросы и повторяя при этом низким прокуренным голосом:
– Сонька, дай папиросы!
Но «Сонька» не давала, увещевая «бабу Надю», что день только начался, а у нее еще есть в запасе одиннадцать папирос.
Увидев меня, Н. Я. предложила сыграть в шахматы. Какую-то часть партии она действительно могла провести неплохо, но на большее у нее не хватало сил. Вообще игра велась консультационно (еще больше, чем накануне, так как теперь Н. Я. более внимательно относилась к моим предостережениям). Очень плохие ходы я возвращал ей назад. В середине второй партии нас позвали обедать. Н. Я. сначала не хотела уходить от доски, но, услышав, что мне предстоит выпить пунша, который приготовлялся, пока мы играли в шахматы, согласилась. Она надеялась, что пунш несколько снизит мою шахматную бое способность. За стол она села в шали ручной вязки, которую ей накинула на плечи одна гостья, потому что было заметно, как ее пробирает озноб, – в доме было не очень тепло. Пообедала она быстрее всех и пошла поджидать меня за доской. Пунш действительно удался на славу, но был слишком горячим, так что я со стаканом медленно остывающего напитка в руке устремился за Н. Я. Мы доиграли партию, сыграли по требованию Н. Я. еще одну. Наконец, отчаявшись у меня выиграть, она прекратила игру. А я, окончательно осмелев, попросил у нее первый том Мандельштама, накануне унесенный ею в кабинет, и, получив утвердительный ответ, опять завладел им. Первым делом были просмотрены оставшиеся стихи – мне не терпелось выяснить, есть ли среди них неизвестные мне. Книга была испещрена пометами. Многие из них были известны мне по ее книгам воспоминаний, некоторые я видел впервые. Привожу здесь те, что запомнились: «У кого под перчаткой не хватит тепла…» – «кошельков не было и мелочь держали в варежках или в перчатках»; «Нрава он не был лилейного…» – приведен другой вариант: «Жил он на улице Ленина»; «Смотрите, как на мне топорщится пиджак…» – «как на памятнике»; в стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны…» – исправлены строки 3 и 4: «Только слышно кремлевского горца, / Душегубца и мужикоборца…»
«На Красной площади всего круглей земля…» – «попытка писать по социальному заказу»; «Твоим узким плечам под бичами краснеть…» – пояснено: «Мне или Марии Петровых»; напротив последнего двустишия того же стихотворения: «Марии Петровых, видно, испугался за нее»; «Наушнички, наушники мои!» – «слушая радио»; «Стрижка детей» – «пояснение к словам „в высшей мере“»; напротив строк:
И не ползет ли медленно по ним
Тот, о котором мы во сне кричим, —
Народов будущих Иуда? —
на полях начертаны два имени: «Гитлер» и «Сталин», потом к ним прибавлено еще третье – «Ленин»; «мальчик, красный, как фонарик» – «Павлик, сын хозяйки в Воронеже»; «Стихи о неизвестном солдате» – «Харджиев соглашался публиковать в 1973 году без стихотворения VIII»; против стихотворения VI (о черепе) помечено, что Мандельштам, записав его, сказал: «Видишь, как у меня череп расчирикался!»; стихи «Клейкой клятвой липнут почки…» и «К пустой земле невольно припадая…» – «обращены к Наташе Штемпель, в последнем строка: „неравномерной сладкою походкой“ – хромота Наташи»; «На меня нацелилась груша да черемуха…» – помечено: «Я и Наташа Штемпель»; «Как по улицам Киева-Вия…» – «очень любил Киев».
В пометах к примечаниям составителей Н. Я. опровергает существование посвящений в стихах, обращенных к Анне Ахматовой, и утверждает, что никаких посвящений не было (например, над стихотворением «Твое чудесное произношенье…», а над стихотворением «Сохрани мою речь навсегда…» посвящение А. А. А. зачеркнуто шариковой ручкой). Против слов Марины Цветаевой о том, что стихи «Не веря воскресенья чуду…» и «На розвальнях, уложенных соломой…», обращенные к ней, не имели посвящения при публикации только потому, что Мандельштам «боялся молодой и ревнивой жены», написано: «свинство!»; зачеркнуто утверждение о том, что Есенин был антисемитом, написано: «Есенин не был антисемитом, но употреблял слово „жид“».
Когда Н. Я. снова вышла в общую комнату, я сообщил ей, что имеющиеся у меня списки стихотворений Мандельштама довольно полны. Она заметила на это, что действительный тираж Цветаевой, Мандельштама и Ахматовой сейчас даже невозможно учесть. Предложила мне посмотреть второй том. Сама принесла его и показала мне стихотворение «Все чуждо нам в столице непотребной…» – я признался, что не знаю его, и попросил разрешения записать. Потом Н. Я. показала другое: «Где ночь бросает якоря…», которое я тоже записал в свой блокнот, сидя рядом с нею.