Подходило время уезжать. В последний раз пили чай, сидя, как и накануне вечером, за журнальным столиком. Клара сняла с плеч понравившуюся Н. Я. шаль и накинула на нее. Н. Я. отнекивалась, говоря: «Мне грех дарить, я все равно передарю кому-нибудь другому. У меня для старухи и так вещей много». Но в конце концов она уступила. Снова требовала у Сони папиросы. Узнав, что я пишу стихи, с ухмылкой уточнила: «Стишки?»
Прощались в сенях. Н. Я. тоже вышла, пригласила заходить к ней в Москве, а специально для меня добавила: «Сыграем в шахматы». Уже когда мы подходили к калитке, крикнула вдогонку: «Соньке шаль не подарю!»
Это было 2 мая 1978 года, прошло ровно сорок лет со дня ареста Мандельштама в санатории «Саматиха» (станция Черусти). Н. Я. никак не обмолвилась об этой годовщине, а я, разумеется, не мог напоминать ей об этом.
Позже под впечатлением этой встречи написалось стихотворение, посвященное Н. Я. Мандельштам:
Судьбой нещадно бита, но жива,
В своей квартире, что не снилось даже,
Сжимает книгу мужнину вдова —
У строк его, у истины на страже.
Ее характер облику под стать:
Как шило взгляд, поджаты губы сухо.
Нет, вам ее старушкой не назвать
И не заластить – колется старуха!
Она с судьбой закончила свой спор,
Но знает цену людям и поэтам
И папиросы марки «Беломор»
Предпочитает модным сигаретам.
Вся жизнь ее уже не быль, а миф —
Она такую вытерпела муку…
Почту за счастье, голову склонив,
Поцеловать трясущуюся руку.
С Валентином Непомнящим
С Валентином и Татьяной Непомнящими я познакомился в электричке, отправлявшейся в один из погожих летних дней от Белорусского вокзала в сторону Можайска. Мы ехали к Гале Балтер в Малеевку. С большой долей вероятности могу предположить, что это было 7 или 8 июля 1979 года и ехали мы отмечать посмертное шестидесятилетие Бориса Балтера, который родился 6 июля 1919 года. Но 6-е пришлось в тот год на пятницу, и поэтому встреча была перенесена на субботу или на воскресенье.
Валентин имел вполне артистический вид: из-за расстегнутого ворота белой рубашки виднелся нашейный платок пестрой расцветки. Я тогда еще и предположить не смог бы, что буду когда-нибудь всерьез заниматься биографией и творчеством Пушкина, но с большим интересом прислушивался ко всему, что рассказывал Валентин. Рассказывал он тоже весьма артистично, а Татьяна в соответствующих местах сопровождала его рассказы звонким смехом.
Подробности того дня в памяти не сохранились, запомнилось только, что после застолья Татьяна по чьей-то настойчивой просьбе издевательски пародировала «Интернационал». Это был ее коронный номер. Основной мишенью пародии являлась чрезвычайная агрессивность текста коммунистического гимна, подчеркнутая Таниной интонацией и мимикой с такой выразительностью, что часть слушателей была повергнута в гомерический хохот. Валентин пел после Татьяны (или до нее) русские народные песни с подчеркнутым оканьем и ёканьем…
Потом были вечера Непомнящего в музее Пушкина, где он по главам читал и комментировал «Евгения Онегина». Зал всегда был полон. Читал он замечательно, не нарушая ритмику стиха, чем так часто грешат профессиональные исполнители. Комментарии были глубоки и остроумны. Каждая его реплика по поводу пушкинского текста вызывала неподдельный интерес. Атмосфера творческого сопереживания и соучастия слушателей овладевала переполненным залом.
После окончания вечера избранные допускались во внутренние помещения, кажется, это был кабинет заместителя директора по научной работе Натальи Ивановны Михайловой. Устраивалось импровизированное застолье с чаем, пирожками и печеньем. Там хозяйкой была Анна Соломоновна Фрумкина, одна из старейших сотрудниц музея, бессменный организатор всех культурных мероприятий, в том числе и вечеров Непомнящего.
Примерно в эти годы я начал перечитывать Пушкина. Поводом послужило очередное издание полного собрания его сочинений в десяти томах под редакцией Б.В. Томашевского (оно переиздавалось несколько раз). Получая новый том, я добросовестно просматривал его и перечитывал то, чего не читал в школьные годы, или то, что плохо помнил. Так мое внимание привлекла повесть «Пиковая дама», я ощутил в ней постоянно подчеркиваемую автором таинственность, какую-то мрачновато-торжественную таинственность, добавлю я. В это же время в поле моего зрения каким-то образом попал ленинградский журнал «Звезда» со статьей Натана Эйдельмана, посвященной загадочному эпиграфу к повести. Это, если использовать язык автомобилиста, оказалось искрой, произошло зажигание – только вместо двигателя внутреннего сгорания заработало мое воображение.
Я бросился расшифровывать таинственные намеки и недоговоренности Пушкина. Получилось что-то вроде литературоведческой статьи какого-то колоссального объема, в которую я постарался втиснуть все мои догадки и предположения относительно повести, привлекая попутно и другие пушкинские произведения, как-либо соприкасающиеся с «Пиковой дамой».
Настала пора показать кому-нибудь мой литературоведческий опус. Я дал прочесть его Борису Биргеру, но тот, полистав, отмахнулся, сославшись на свою некомпетентность в данном вопросе, и посоветовал обратиться к Непомнящему. Так началось мое личное общение с ним.
Валентин отнесся к написанному вроде бы вполне благожелательно, отметил даже несколько наблюдений, действительно любопытных для него, но заключил, что до публикации еще очень далеко: нужно чистить текст, убирать лишнее, а главное, четче сформулировать основную идею статьи.
Разговор наш происходил в редакции журнала «Вопросы литературы», где Валентин занимал довольно просторный кабинет. Подниматься к нему нужно было по лестнице, его кабинет находился на самом верху, как бы на втором ярусе девятого этажа, занимаемого редакцией. Стены кабинета были увешаны рукописными листочками, портретами Пушкина и его современников, вдоль одной из стен была приколота кнопками хронологическая таблица, охватывающая все пушкинское творчество. Редакция, как и сегодня, располагалась в известном старым москвичам доме Нирнзее в Гнездниковском переулке. Из окна Валиного кабинета открывался фантастический вид на самый центр Москвы – поверх крыш соседних зданий виден был Кремль.
С Непомнящими, еще до того, как стала моей женой, дружила Ира, часто бывала у них. Даже ездила с ними в кратковременные поездки. Рассказывала со смехом, как была с ними в Ленинграде. Чета Непомнящих поднималась после полудня, долго собиралась и, в конце концов, покидала пристанище в шесть-семь вечера.
После нашей женитьбы Валентин и Татьяна несколько раз бывали у нас, в квартире на Комсомольском проспекте. На стене в большой комнате на самом видном месте висел их двойной портрет, подаренный Ире Биргером. Увидев его, придя к нам в гости первый раз, они вроде бы шутливо, но, как оказалось впоследствии, всерьез заявили на него свои права: будто бы Биргер обещал подарить портрет им. В следующий раз они пришли с большим холщовым мешком, в который быстренько снятый ими со стены портрет и был запихнут. Мы были несколько растеряны из-за их напора и не оказали захватчикам должного сопротивления.
В 1984 году мы были на праздновании пятидесятилетия Непомнящего. Торжество происходило на квартире у кого-то из их артистических подруг в каком-то приарбатском переулке. Перед началом застолья Валентин прочел молитву, что показалось нам несколько нарочитым, потому что за столом наверняка находились и неверующие. Было много народа, в основном актрисы московских театров, много поздравлений. Я зачитал свое, стихотворное, на двух страницах, написанное онегинской строфой.
В конце того же года (или в начале следующего), ненадолго заехав к Непомнящим с каким-то поручением от Иры (она недавно родила нашего сына Мишу), я застал у них отца Валентина из Суздаля, весьма колоритную фигуру. Кажется, как раз в это время из-за конфликта с местными иерархами отец Валентин перешел со своим приходом в зарубежную церковь. Ира рассказывала мне, что когда-то была у него в гостях с большой московской компанией, в том числе с Биргером и Непомнящими. Отец Валентин сам не пил, но гостей настойчиво потчевал водкой (стол, конечно, ломился от закусок). А если кто-то пытался пропустить тост, внушительно замечал отстающему от компании: «Кто меня не любит, тот не пьет!» А наливал он не помалу!
Непомнящий, как уже упомянуто, входил в те годы в тот же круг, что и Борис Балтер. Он позировал Борису Биргеру для групповых портретов вместе с Бенедиктом Сарновым, Фазилем Искандером, Олегом Чухонцевым, Владимиром Войновичем, Юлием Даниэлем, Эдисоном Денисовым.
Последняя встреча в этом кругу происходила, по-видимому, в феврале 1987 года. Потому что, как я помню, это было в конце зимы или в начале весны, а причиной для сбора друзей в это время мог послужить день рождения Гали Балтер (15 февраля). Из присутствовавших кроме Непомнящих помню Бориса Биргера, Игоря Виноградова с женой Ниной, Бенедикта Сарнова с женой Славой, Валентина Петрухина, физика-экспериментатора, друга Владимира Войновича (сам Войнович уже давно жил в Германии), с женой Ирой.
За столом разговор зашел о недавней (октябрь 1986-го) скандальной переписке Натана Эйдельмана с Виктором Астафьевым. Все дружно возмущались антисемитским духом письма Астафьева, и это вызвало резкую отповедь Непомнящего: «Эйдельман спровоцировал его на такой ответ своим письмом», – попытался возразить Валентин. Еще он в весьма восторженных тонах отозвался об Астафьеве и как о писателе, и как о человеке, что, как говорится, подлило масла в огонь. Разговор принял скандальный оборот, эмоционально несдержанный Биргер готов был чуть ли не перейти к выяснению отношений со своим дотоле ближайшим другом на кулаках. Присутствующие, конечно, удержали его от крайностей, но Непомнящие покинули омраченное скандалом торжество.