Друзья-доброхоты устраивали их несколько лет подряд в обычный советский санаторий, находящийся километрах в пяти от Малеевки, на высоком берегу реки Рузы. Отдыхающие там граждане Липкина, по его и Инниному, в целях конспирации, умыслу, величали Семенычем, приглашали сыграть в домино или в шашки. И никто из них и понятия не имел, что за Семеныч обитает здесь вместе с ними.
Мне приходилось несколько раз доставлять поэтическую чету туда или оттуда на своем желтеньком «Запорожце», купленном на гонорар за вышедшую в 1987 году первую книжечку стихов. Тогда еще на гонорары рядовому письменнику можно было что-то купить! Так я привозил их на дни памяти Бориса, а обратно, после застолья, они отправлялись на такси.
Сейчас уже не вспомнить дату, но однажды Семен Израилевич с Инной встречали вместе с нами Новый год в Вертошино, где всегда отмечался этот праздник. С какого-то времени повелось, что я обязательно должен был спеть на новогоднем застолье «Утро туманное, утро седое…»: то ли действительно нравилось, как я пел этот мой любимый романс, то ли в этом была какая-то не разгаданная мною игра, то ли просто, независимо от моего пения, эта грустная мелодия брала за душу. Но в этот раз, только я закончил пение, Семен Израилевич попросил Инну тоже спеть ее любимое. И Инна запела: «Миленький ты мой, возьми меня с собой, / Там, в краю далеком, буду тебе женой…» Такими печальными интонациями запомнилась мне та новогодняя ночь.
Инна, под стать Липкину, была очень доброжелательна, скромна в манерах, но не чужда эффектных поступков, свойственных родившимся на Кавказе. Однажды, случайно оказавшись у нас в день рождения Иры и узнав об этом во время застолья, царственным жестом сняла с себя красивое колье кавказской чеканки, которое всегда носила, и протянула в качестве подарка. Ира наотрез отказалась взять столь дорогую для дарительницы вещь, но Инна была непреклонна и в конце концов настояла на своем.
В середине восьмидесятых (компетентные органы никогда не простаивали без дела!) Липкина как-то, то ли явившись к нему, то ли вызвав к себе на беседу, очень грозно предупредили, что соседи и другие знающие его люди возмущены его политическими воззрениями, сотрудничеством с западными издательствами и т. п. Вывод был предельно ясен: «они» не смогут в дальнейшем оградить его от возмущения патриотически настроенных советских граждан. Но Липкин – ему уже было далеко за семьдесят – не стушевался:
– Вот видите, – парировал он выпад КГБэшника, – а меня как раз недавно поздравил и пожелал здоровья и успехов районный военком!
И он показал поздравительное письмо из военкомата. Дело происходило в канун праздника Победы или после него, а Липкин в 1941–1945 годах сражался в рядах 110-й Калмыцкой кавалерийской дивизии.
– Какая-то у вас тут вышла несогласованность, товарищи, – заключил Семен Израилевич.
Последний раз я был в доме на улице Усиевича в 1995 году. Пришел один. Жена была занята срочной работой, по которой истек срок сдачи, – она была тогда уже входившей в известность переводчицей французской литературы, да и сыну нашему в тот момент только исполнилось десять. Пили кофе втроем с Инной, обсуждали, как всегда в России, политические новости. Потом Инна предложила перейти в кабинет Семена Израилевича, показав этим (а может быть, и сказав, не помню) без всякой обиды: знаю-знаю, что он интересует вас гораздо больше, чем я!
На память об этой встрече осталась весьма любезная, полностью в его духе, липкинская надпись на титуле книги «Письмена», вышедшей в «Худлите» в 1991 году и принесенной мною с собой: «Виктору Есипову с Новогодним пожеланием счастья ему и его отличным стихам. 2.1.95. С. Липкин».
Потом, спустя восемь лет, были похороны в Переделкино…
Москва, август 1991 года
Текст, который предлагается вашему вниманию, ни в коем случае не хроника памятных дней августа. Это всего лишь воспоминания частного лица, свободного от каких-либо групповых или партийных пристрастий. Они написаны более чем через год после происшедших событий, поэтому какие-то детали успели выпасть из памяти. Однако ни в одной строке написанного автор не позволил себе сомнительную смелость домысливать или реконструировать происшедшее. Все, описанное на этих страницах, увидено и пережито самим автором, которому посчастливилось быть очевидцем и в какой-то степени участником происходящего. Никакой дополнительной информации, какая могла быть почерпнута впоследствии из печатных источников или из воспоминаний других лиц, здесь нет. Беглые зарисовки происходившего, содержащиеся здесь, глубоко субъективны. События исторического значения невольно вплетаются в повседневную жизнь автора этих строк и его близких, как это и было на самом деле в те августовские дни 1991 года.
19 августа, понедельник
В этот день мы встали несколько позже обычного. Накануне вечером вернулись с дачи, где на попечении бабушки (вернее, бабушек – летом их оказывалось на даче несколько) остался наш семилетний сын Миша. Работал я во Всесоюзном Пушкинском обществе ответственным секретарем. Стол мой размещался в одном из отделов Советского фонда культуры на Гоголевском бульваре – детища так называемой горбачевской перестройки. На службу я уходил около десяти утра, чтобы в десять или чуть позже быть на месте. Иногда заезжал на своем видавшем виды «Запорожце» в ближайшие продуктовые магазины. Вот и в это утро оказался я на Фрунзенской набережной, где в многолюдной очереди за молоком случайно услышал поразившую всю страну новость. Собственно, услышал я разговор стоящих сзади меня женщин, вернее, отдельные слова из него, резанувшие еще не осознанной тревогой: «…будто бы заболел…», «чрезвычайное положение…», «…Горбачев…».
– Кто заболел? Где чрезвычайное положение? – неожиданно для себя самого обратился я к ним, обернувшись.
Они были удивлены моей неосведомленностью и пересказали вкратце, что слышали по радио о происшедшем перевороте.
Я был потрясен, мгновенно и глубоко. Хотя о возможности переворота в последнее время много говорилось и писалось, внутренне мы, рядовые граждане, не были готовы к такому развитию событий. Всегдашняя наша надежда на лучшее не позволяла в полной мере поверить в реальность мрачных прогнозов. «Неужели все кончено, – подумал я, – и вторая советская оттепель завершилась крахом? А все это результат беспринципности Горбачева, его двоедушия и безволия!..» Однако к обычному для меня возмущению в его адрес прибавилось и чувство сострадания поверженному. Ведь его предало ближайшее окружение: «Хорош политик!..»
Возвратившись домой с пакетами молока в руках, я бросил жене, едва сдерживая спазм в горле: «Ну, Миша доигрался!..» Она моментально включила радио, где в очередной раз зачитывались документы путчистов, выдержанные в традиционно-железобетонном коммунистическом стиле…
На работе в комнате, где я сидел, находился всего один сотрудник, вид у него был достаточно ошарашенный, но дела, «сверхважные» дела, не позволяли ему слишком сосредотачиваться на политике. Зато в коридоре, куда вышел покурить, я услышал ликующий голосок Елизаветы Григорьевны, заместителя начальника одного из отделов фонда и одновременно члена партбюро, где она была ответственной за сбор партвзносов: «Ну, теперь-то уж мне взносы все заплатят!»
Самочувствие было прескверное, с трудом сделал я часть телефонных звонков, говорить ни о чем не хотелось… А вокруг меня кипела работа. Конечно! Ведь для заинтересованного взгляда в служебном рвении, проявляемом в столь драматической ситуации, не могла не угадываться лояльность к будущему режиму (начальство фонда – почти сплошь выходцы из партийной номенклатуры).
К счастью, была и другая реакция на происходящее. В бухгалтерии, куда зашел по делу, я узнал, что Ельцин еще не арестован и даже, более того, около полудня выступал с танка у здания Российского парламента на Краснопресненской набережной.
Так что обедать домой я поехал уже несколько приободренный. По набережной с грохотом шла сплошная колонна гусеничных машин, я еще не знал, что это и есть БТРы. Запомнились бесстрастные лица солдат, в большинстве своем это были ребята из Средней Азии. Я никак не мог догнать голову колонны, а мне вскоре предстояло повернуть направо. Но, поравнявшись со светофором на 1-й Фрунзенской, я увидел, что вся военная техника с оглушительным скрежетом вливается в эту сравнительно узкую улицу, окружая здание Штаба сухопутных войск, «Пентагона», как называют его окрестные жители. Дальше путь был свободен…
Во второй половине дня я не долго пробыл на работе: на месте не сиделось, хотелось увидеть воочию, что делается на Краснопресненской набережной, и, наконец, я отправился туда.
Выйдя из метро на «Баррикадной», я влился в поток студентов, несших наскоро написанные лозунги: «Фашизм не пройдет!», «Долой хунту!» и т. п. За нами следом тянулся ручеек людей, направлявшихся туда же, к зданию Российского парламента, так называемому Белому дому. По дороге я хотел позвонить жене, чтобы она знала, где я нахожусь, на случай непредвиденных обстоятельств, но все телефоны-автоматы в округе были заняты, возле них образовались очереди: люди передавали информацию знакомым и близким.
У самого здания со стороны парка собирались группки людей. С длинного, идущего вдоль всего второго этажа балкона обращались к собравшимся политические и общественные деятели. Вдруг в микрофон объявили, что будет выступать Председатель Российского правительства Иван Степанович Силаев… Голос его был взволнованным, но он старался не терять самообладания. Подчеркнул, что у путчистов, совершивших государственный переворот, автоматы и вся военная техника, включая танки, а у защитников Белого дома нет оружия, вся надежда на моральную поддержку москвичей.
В толпе люди переговаривались в паузах между выступлениями ораторов, обсуждали случившееся. Молодой человек, стоявший рядом, спросил, долго ли, по моему мнению, продержатся у власти путчисты. Я ответил, что считаю происшедшее агонией коммунистической системы, что система обречена, но ее окончательный крах теперь может быть отсрочен на два-три года…