С приближением утра зазвучали призывы не расходиться всем сразу, потому что именно в этот момент и может произойти атака. Но, несмотря на эти предупреждения, около шести народ начал дружно уходить. Мы с Ирой решили остаться до того времени, когда город полностью оживет после ночи: заработает городской транспорт, появятся пешеходы – все это сделает военную провокацию менее вероятной.
Около семи утра была пережита еще одна тревога, оказавшаяся последней: вдруг объявили, что со стороны Рочдельской улицы (прямо перед нами) вот-вот появятся танки. Все оставшиеся в этой части площади, взявшись под руки, образовали живую цепь. К счастью, тревога оказалась ложной…
Вскоре и мы покинули площадь. Уже полностью рассвело. Снова накрапывал дождь.
21 августа, среда
Дома, включив радио, убедились, что путчисты все еще контролируют эфир: передавалось запрещение на прибытие в Москву курсантов военных училищ и школ МВД. Созвонились с Майей Аксеновой. Она, как оказалось, целый вечер звонила нам и только потом поняла, что мы ушли «туда». Договорились, что вечером зайдем к ней. В фонде культуры, как и накануне, сохранялась рабочая обстановка. Распространяться о том, как я провел ночь, не было желания. Я пытался делать какие-то текущие дела. В частности, позвонил в Белгород, председателю областного Пушкинского общества художнику Косенкову, но не застал его ни в мастерской, ни дома. Поговорил с его женой. Она интересовалась, как развиваются события в Москве. Я коротко рассказал ей о прошедшей ночи, об ожидании штурма Белого дома. Она с воодушевлением говорила о том, что провинция болеет за нас, надеется на стойкость москвичей, верит в нашу победу…
Днем, обедая дома, видел кусочки репортажа о заседании Верховного Совета России. Путч безоговорочно осуждался. Решался вопрос, кому лететь в Форос к Горбачеву вместе с председателем КГБ Крючковым. Депутаты возражали против вылета Ельцина, опасаясь провокаций со стороны путчистов.
После обеденного перерыва на работе пробыл недолго. Голова была тяжелая, хотелось спать – сказывалась бессонная ночь. Около трех дня я вышел из фонда и направился к Арбату – сначала по бульвару, потом перешел на противоположную сторону. Напротив памятника Гоголю, у троллейбусной остановки, вдруг притормозило такси; пассажир, высунувшись с переднего сиденья в окно, что-то радостно кричал. Я успел только разобрать что-то об аресте путчистов. Люди из очереди на троллейбус подтвердили, что об этом уже передавали по радио. Потом оказалось, что информация была неточной. Путчисты панически бежали из Москвы в аэропорт Внуково, чтобы вылететь в Форос к Горбачеву, но они еще не были арестованы… А я в тот момент не мог поверить услышанному, все в душе ликовало! Первый раз в жизни (на 53-м году) я испытывал радость по поводу происходящих в стране событий, ход этих событий впервые совпадал с моими желаниями…
Вечером перед визитом к Майе мы решили еще раз побывать у Белого дома. Эта поездка нас разочаровала. Здесь была совсем иная атмосфера, иные люди: в основном молодежь, жесткие, порой грубые ребята. Нас не пустили за ограждения, а нам хотелось еще раз побывать на том месте, где мы провели минувшую ночь. Я решил обмануть охрану и пробраться кустами, слева от заграждения. Но и там нас перехватили два молодца. Они готовы были буквально вытолкнуть нас назад. Мы начали возмущаться их грубостью. На шум подошел третий, видимо, старший. Я спросил его, почему вчера нас никто не задерживал, а сегодня, когда опасность в основном миновала, нас боятся пропустить. Мои доводы в конце концов показались ему убедительными. Нас пропустили. Но и дальше, у здания, стояли совсем иные, чем вчера, люди. Я тогда подумал, что это переодетые в штатское курсанты милицейских и военных училищ, мобилизованные по приказу, а не добровольцы, явившиеся по внутреннему убеждению…
Майя жила в квартире Войновича в Астраханском переулке. Квартира была только что получена от новых московских властей взамен отобранной в 1980 году кооперативной квартиры в писательском доме у метро «Аэропорт». Мы выпили за победу. Смотрели телевизионные новости. Обсуждали, почему заговорщики бросились в Форос. «Они спешили к Горбачу, как к пахану», – возмущалась Майя. Она провела эту ночь у сестры, в доме на улице Чайковского, видела эпизод, когда погибли ребята, ставшие через два дня последними героями Советского Союза. Еще она рассказала, что на Западе все следят за происходящим у нас как за важнейшими мировыми событиями, болеют за нас. Ее внуку Ване, находившемуся в эти дни на рыболовецком судне у побережья Аляски, даже предложили бесплатно позвонить домой, чтобы узнать новости из России.
22 августа, четверг
Течение жизни начало возвращаться в нормальное русло. Поэтому первая половина дня почти не сохранилась в памяти. Кажется, с утра шел митинг «победителей» на площади у Белого дома. От такого названия повеяло чем-то до боли знакомым, мы на него не пошли. А во второй половине дня решили присоединиться к народному гулянию по случаю победы над путчистами. Когда толпы народа вышли на Манежную площадь, в громкоговорители всем было предложено пройти вокруг Кремля. Мы шли через Красную площадь, разговаривая с совершенно незнакомыми людьми. Делились пережитым за последние дни, обсуждали указ Ельцина о приостановлении деятельности КПСС. «Неужели будем жить без коммунистов!» – повторял я, ликуя… Погода стояла прекрасная, как будто и природа радовалась вместе с нами. Без музыки и правофланговых мы шли через Красную площадь вниз, к реке, и дальше направо, вдоль седых кремлевских стен, столько повидавших на своем веку!
Шли чинно, спокойно. Мы воистину дышали воздухом свободы…
А митинг шел вяло. Видимо, все главное было высказано раньше, на митинге у Белого дома. Движение транспорта всюду было остановлено, улицы запружены народом. У памятника Дзержинскому тоже шел митинг. Народ шел также в сторону Старой площади. У дверей ЦК КПСС стоял милиционер и показывал интересующимся гражданам, что входы в ЦК опечатаны. В это трудно было поверить, хотя я сам собственными глазами, с расстояния в полтора метра, видел отчетливые оттиски на сургуче – невозможное, кажется, делалось былью.
Повернув назад, к площади Дзержинского, мы увидели, что «железного Феликса» обмотали металлическим тросом, закрепленным на грузовике, и теперь пытаются повалить вместе с пьедесталом. К счастью, из этой рискованной попытки ничего не вышло – лопнул трос. Какой-то парень в белоснежной рубашке начал карабкаться на совершенно гладкую фигуру, держась за трос, накинутый удавкой на шею ненавистному Феликсу. Взобравшись ему на бронзовое плечо, смельчак начал укреплять трос для новой попытки. Тут, рассекая толпу, подоспела машина с депутатами. Через громкоговоритель (иначе бы их никто не услышал) народные избранники начали убеждать собравшихся сограждан успокоиться: решение о демонтаже памятника уже принято Моссоветом, вызваны необходимая техника и специалисты, в ближайшие часы памятник будет снят с пьедестала с соблюдением всех требований безопасности. Призыв возымел действие…
Мы пошли назад, к Манежной площади. Народ не расходился. Все центральные улицы были заполнены гуляющими людьми. Раньше мы читали об этом в книгах, а теперь видели революцию своими глазами – в России произошла демократическая революция. Самый страшный в истории человечества тиран – многоликий монстр под названием КПСС – был свергнут восставшим народом!
Впереди, как показала жизнь, нас ждали трудные испытания: дикий рост цен, безработица, экономический и политический кризисы – неизбежные спутники любого переходного политического периода.
Но свершилось главное: с 22 августа 1991 года мы начали жить в стране, освобожденной от коммунистической диктатуры, – так, во всяком случае, нам казалось тогда…
Бюстик профессору Мясникову
Проходя как-то Петроверигским переулком мимо здания кардиологической клиники, я увидел бюстик профессору Мясникову, который был когда-то ее руководителем. На пьедестальчике надпись: «Александру Еленевичу Мясникову».
Сразу вспомнилась зима 1963 года, когда родственница-врач устроила отца в эту клинику. У отца была мерцательная аритмия. Теперь она лечится, кажется, электрошоком, а в то время никаких действенных способов борьбы с этой сердечно-сосудистой гадостью еще не существовало. Приступы случались у отца раз в месяц. Тогда в течение двух-трех дней он не выходил из дома, лежал или полусидел в кресле, избегал резких движений.
И вдруг стало известно, что в клинике профессора Мясникова люди от аритмии излечиваются. Новость эту мы узнали от Люды, жены моего двоюродного брата Арнольда Турова, она была главврачом одной из московских больниц. Люда очень нежно относилась к моим родителям и решила сделать для отца доброе дело. Использовав имеющиеся связи, она добилась, чтобы его положили в эту больницу.
Мясниковым были изобретены сильнодействующие таблетки, рецептуру которых я не помню. Организм больного должен был к ним привыкать. Поэтому доза лекарства постепенно увеличивалась, достигая максимального значения на 10-й день. Затем она так же постепенно снижалась. Так что весь процесс лечения должен был занять 19 дней. Но утром десятого дня отец почувствовал себя плохо, о чем сообщил лечащему врачу. Врач отнесся к его сообщению как к капризу. Тогда отец категорически отказался принимать лекарство, потребовал консультации у профессора. Но Мясников не снизошел до того, чтобы лично осмотреть отца. Через лечащего врача он передал, что нужно продолжать прием лекарства и что завтра ему станет лучше: начнется снижение дозы. В конце концов отец согласился и принял таблетки. В тот же день у него случился инсульт. Это было в канун Нового 1964 года. 10 января в возрасте шестидесяти семи лет отец умер…
Вот что я вспомнил, проходя по Петроверигскому переулку.