Мы ехали с Толей на дачу на его красных «Жигулях». После Тучково дорога на Рузу тянется через поля и редкие перелески. Обычная подмосковная шоссейка районного значения. Пролетели через Картино, потом через поселок со странным космическим названием Марс, и снова за стеклами бесконечной чередой проносились стволы придорожных деревьев и пышные купы кустов, рассекаемые порой ярко зеленеющими лужайками. Минуя одну такую заросшую высокой сочной травой лужайку, Толя вдруг резко затормозил, так что я едва успел ухватиться рукой за боковой поручень над дверью. В дальнем углу лужайки, образованном обступившими ее с двух сторон осинами и елками, лежал голубой воздушный шарик.
Толя выскочил, не заглушая мотора, из машины и широкими шагами, почти бегом устремился к нему, к шарику. В машину он вернулся запыхавшись, бережно обхватив добычу правой рукой. Шарик имел удлиненную форму, напоминающую туркменскую дыню. Толя положил его на заднее сиденье, и мы поехали дальше.
Я был поражен Толиным поступком. Обычно он был такой флегматичный, с эдакой еврейской ленцой. А тут вдруг выскочил из машины, побежал! В этом угадывался своего рода поэтический порыв, плохо вяжущийся с его рациональной натурой. Шарик он прихватил, конечно, для Жени. Ей недавно исполнилось семь, и осенью ей предстояло идти в школу.
В то лето Толя и его жена Ляля снимали терраску у местного жителя Павла Игнатьича, в самом начале нашей деревни. Но почти целый день проводили у нас, к себе уходили только ночевать. Ляля была полной противоположностью Толе: энергичная, общительная, смешливая, встречающая безудержным смехом любую остроумную выходку окружающих. У нее был приятный грудной голос, который даже при непрестанном курении не становился хриплым, как это случается у большинства курящих женщин.
Мы с Ирой были рады общению с ними – оно оживляло дачную жизнь. Собственно, ежедневно общались лишь Ира с Лялей – мы с Толей всю неделю были на службе и приезжали в деревню только на выходные.
В тот раз, миновав их терраску, подъехали прямо к нашему участку. Ляля с Женей были здесь. Они выбежали нас встречать, а следом вышла Ира, ведя за ручку нашего Мишку. Мише еще не было двух лет, он был неповоротливый, пухлощекий и очень болтливый – все время что-то бормотал себе под нос. Тут же, под ногами у всех, суетился Флип, Лялин спаниель, серый, с черными длинными ушами. Он басовито лаял, подскакивая то к Толе, то ко мне…
Вот, собственно, и все, что я помню про тот июльский вечер. Шел 1986 год. Перестройка еще только начиналась. Кто-то из наших писательских знакомых нашел стихи, кажется, Саши Черного, про другую русскую перестройку:
Дух свободы. К перестройке
Вся страна стремится,
Полицейский в мутной Мойке
Хочет утопиться…
Мы с Ирой в нашей московской квартире извлекли из гардероба черно-белый телевизор «Юность», в предыдущие годы задвинутый туда (на нижнюю полку) за ненадобностью: советское телевидение не вдохновляло на просмотр. Вообще-то мы и сейчас не очень верили Горбачеву, но что-то все-таки стало меняться к лучшему.
Ляля высказывалась по этому поводу вполне определенно:
– Я тогда поверю Горбачу, – говорила она, выпуская изо рта колечко дыма и тщательно стряхивая пепел с кончика сигареты, – когда он сделает три вещи: закончит войну в Афганистане, освободит академика Сахарова и вынесет Ильича из Мавзолея!
Третий пункт Лялиной программы, к сожалению, так и остался невыполненным, хотя самого Горбачева давно уже нет в Кремле…
А наша дачная жизнь шла своим чередом. Мы ходили купаться на пруд, ездили в Рузу и на Озернинское водохранилище. Ира копалась в саду и в огороде. Огород, правда, состоял из двух грядок клубники и трех рядов посадок картофеля, длиной метров в десять каждый. Картошку мы сажали по настоянию моей тещи Гали. Будучи женщиной вполне городской, она испытывала явную склонность к огородничеству. Собственноручно, не привлекая нас, сажала клубнику (для внука!) и потом, тоже собственноручно, обязательно надев резиновые перчатки, полола клубничные грядки.
Я совершал с Мишей длинные прогулки по окрестностям. Часто мы прохаживались с ним по аллейкам Малеевки, писательского дома отдыха, находившегося за оврагом, прямо напротив нашей деревни. В тенистых еловых аллеях, ведущих к главному корпусу, стояли деревянные скамейки, выкрашенные в зеленый цвет, на которых мы с Мишей то и дело отдыхали. Для его неокрепших нижних конечностей эти продолжительные прогулки были еще достаточно серьезным испытанием.
Однажды, возвращаясь с ним домой и пересекая овраг, я заметил столб дыма в начале нашей деревни. Когда вышли из оврага, стало видно, что горит первый дом, тот самый, где Ляля с Толей снимали терраску. К счастью, все они были в Москве. У Ляли закончился отпуск – они с Толей приезжали теперь только по выходным дням, и то не каждую неделю.
Дом весь был охвачен пламенем, красные языки взвивались выше шиферной крыши. Вокруг хлопотали соседи с ведрами. Потушить пожар было уже невозможно – они поливали водой стену соседнего дома, горячую от бушующего рядом огня, чтобы не загорелось здесь. День стоял жаркий – на небе, как назло, ни облачка. Вызвать пожарных по «02» можно было только из дома отдыха – ближайший телефон-автомат находился там. Кто-то уже сбегал туда, позвонил, но до Рузы километров 15, на скорый приезд пожарных никто не рассчитывал.
По дороге с отрешенным видом ходил туда-сюда Павел Игнатьич, одинокий пенсионер. Небритый, в очках с какой-то немыслимой алюминиевой оправой, в мятых штанах и испачканной землей расстегнутой рубахе. Оказывается, с утра он копался в огороде, а телевизор был включен, и что-то в нем взорвалось – так объясняли соседи.
Такова еще одна памятная картина того лета. До чего же мы были беспомощны! О мобильниках, наверное, ничего еще не было известно даже кремлевским обитателям. А пожарная машина, которая все-таки появилась, когда дом уже почти сгорел, ничем не смогла помочь: оказалось, что в деревенском колодце слишком мало воды, к пруду же со стороны деревни подъехать невозможно…
Другой сохранившийся в памяти эпизод связан, наоборот, с проливным дождем. Мы с Ирой и с Мишей зачем-то ездили в Москву и на обратном пути попали под настоящий ливень. Он застал нас в автобусе на подъезде к дому. Мы были в полной растерянности. Но на остановке в сгущающихся сумерках нас ждала Ляля с большим непромокаемым дождевиком. Она схватила Мишу, завернула его в плащ и помчалась с ним к дому. От шоссе до деревни ходу минут десять очень быстрым шагом, и она, несмотря на свою тучность, пробежала это расстояние не останавливаясь…
А вскоре у нас с Ирой появилась машина. У меня вышла книжка стихов, за которую я получил какую-то сумму денег. Столько же добавила моя стареющая мать – ей было уже здорово за восемьдесят, и она решила, что имеющиеся сбережения ей уже хранить ни к чему. С машиной дачная жизнь существенно упростилась. Не нужно было втискиваться в переполненный автобус, когда едешь на станцию или со станции, и продукты можно было возить без ограничений. До сих пор помню недельную норму провианта, который загружал по пятницам в багажник: три-четыре батона белого хлеба, буханка черного, несколько пакетов молока и кефира, сумка с картошкой, мясо и т. п. Теперь все это можно купить в окрестных магазинчиках, да еще два раза в неделю в деревню приезжает автолавка, длинными гудками извещая жителей о своем прибытии. А между Тучковым и Рузой помимо автобуса курсируют маршрутки. Тогда все это показалось бы несбыточной мечтой…
Перестройка только еще набирала обороты, появлялись радужные надежды на полное изменение политического климата. Правда, наш сосед по деревне Володя Морозов, работяга и заядлый охотник, относился к происходящему скептически:
– Коммунисты сами себе на ногу топор не уронят, – говорил он, усмехаясь.
Он и сейчас придерживается того же мнения:
– А что, в начальстве-то везде одни бывшие коммунисты!..
Мы же с Ирой между тем все больше проникались политическими страстями. Помню, как мы неслись по Минскому шоссе на дачу в нашем новеньком «Запорожце». Ира держала в руках включенный транзистор, а я выжимал свои 90 км в час и напряженно следил за маневрами летящих рядом машин. При этом оба мы жадно вслушивались в трансляцию съезда народных депутатов, где с гневным обличением реакционного большинства выступал дотоле неведомый нам Юрий Афанасьев. Мы ходили на все митинги конца восьмидесятых, иногда вместе с малолетним Мишей. Видимо, глядя на нас, Миша тоже быстро политизировался. Однажды врач, которому мы показывали своего отпрыска, задал ему коварный вопрос:
– Скажи, а ты знаешь, кто такой Лигачев?
– А как же, – важно ответил Миша, – он еще хуже Горбачева.
А потом был август 1991-го и ночь предполагаемого штурма Белого дома на Краснопресненской набережной, которую мы с Ирой и тысячами наших сограждан провели у его стен…
И вот все это давно позади. Миша вырос, учится на четвертом курсе института. Обе его бабушки умерли: одна в 1995-м, другая – на год позже. Недавно умерла в больнице Ляля после неудачной операции на сердце. Толя давно уже не обходится без инсулина, а теперь еще прибавилась гипертония. Женина жизнь складывается пока что не очень гладко. Развеялись наши радужные надежды на торжество свободы и справедливости. Видимо, пришла пора вспомнить вторую часть пародийного сочинения Саши Черного, которая в восьмидесятые годы как-то не привлекла нашего внимания:
Не топись, охранный воин,
Воля улыбнется!
Полицейский! Будь спокоен —
Старый гнет вернется.
Власть снова лжет нам, как и в советские времена, порой даже еще более беззастенчиво.
Мы реже бываем на даче – появились проблемы со здоровьем. Но каждый раз, когда я проезжаю мимо знакомой лужайки, что в двух-трех километрах от поселка с космическим названием Марс, я почему-то вспоминаю широко шагающего по ней, почт и бегущего Толю, который вдруг останавливается и поднимает застрявший в густой траве голубой воздушный шарик…