«Бремя таланта»
Будучи старше меня на 12 лет, Бенедикт Сарнов всегда был для меня примером в смысле физической формы. Еще недавно, глядя на него, я думал: «Надо же, и в его возрасте можно оставаться энергичным, остроумным, быстро схватывающим чужую мысль, да и выглядеть совершенно не старым, вполне жизнеспособным человеком!» Но года два назад или чуть раньше наступил перелом, старость взяла свое: и вот он стал плохо слышать, плохо видеть, не всегда сразу улавливать смысл сказанного собеседником. Последнее, впрочем, никак нельзя отнести к профессиональной сфере деятельности: здесь мысль его оставалась четкой и оценки точными. И все же, при всех признаках одолевшей его наконец старости, уход его оказался неожиданным. Внезапно начавшееся незначительное недомогание повлекло за собой череду все новых и новых недомоганий, с которыми он устал бороться.
– Нет смысла выкарабкиваться из этой ситуации, чтобы через год-полтора опять оказаться в том же положении, – удрученно говорил он мне в последнюю встречу, это было в Боткинской больнице. А потом, после возвращения из больницы, он повторял это в телефонных разговорах. Он уже уходил. У него даже угас интерес к происходящим в этот момент политическим событиям: например, к захвату Крыма он отнесся почти с безразличием, без ожидаемой мной бурной реакции.
А ведь еще недавно мы с ним по несколько раз в неделю обсуждали политические новости. Вернее, я спешил ему сообщить о только что услышанном по «Эху Москвы» или о прочитанном в интернете. Наши оценки происходящего всегда совпадали. Только он, несмотря на лавину плохих новостей, оставался более оптимистичным.
– Вы мало пожили при Сталине, – говорил он мне.
А тут вдруг полная апатия и уход в себя.
Думаю, что умер он от отсутствия воли к жизни. Это совпадает с мнением его ближайшего друга Владимира Войновича.
Бенедикт Сарнов очень много успел сделать в последние годы – он был потрясающе работоспособен. Может быть, колоссальная внутренняя усталость и стала причиной недомоганий и отсутствия воли к их преодолению.
Литературовед, издающий ежегодно по несколько книг, – явление феноменальное. У Сарнова это было именно так. Только в 2013 году вышли его «Красные бокалы» (воспоминания об Окуджаве и других литературных друзьях и современниках), избранное Бориса Слуцкого, составленное и обстоятельно прокомментированное им, продолжалась работа над новой книгой воспоминаний, от которой, собственно, и отпочковались названные прежде «Красные бокалы».
А его фундаментальный четырехтомный труд «Сталин и писатели» – ведь это тоже было сделано в последние годы!
А книга о Солженицыне!
Думаю, в этой постоянной, ежедневной работе он исчерпал свои физические и духовные возможности, щедро отпущенные ему природой.
Затрудняюсь сказать, когда я впервые увидел Бена Сарнова. По-видимому, это было на похоронах его близкого друга (и моего двоюродного брата) Бориса Балтера в июне 1974-го. Загородный дом Балтера находился в деревне Вертошино, как раз напротив известного писательского дома в Малеевке, на другой стороне лесистого оврага, разделяющего их.
Среди пришедших проводить Бориса было много писателей, отдыхавших в те дни в Малеевке. Я ни с кем еще не был знаком. Узнавал тех, кто был уже широко известен. Во время поминок в балтеровском доме, где было тесно из-за большого количества людей, пришедших почтить его память, мне запомнился жгучий брюнет в новеньком джинсовом костюме.
Вот и сейчас вижу, как он стоит под полувинтовой лестницей, ведущей на второй этаж, – рядом смачно хрупающий огурцом Андрей Вознесенский и еще несколько лиц, мне незнакомых. Здесь же с опустошенной рюмкой в руке стою я.
– А какой ригорист был, какой ригорист! – вспоминает Балтера этот человек…
Думаю, этим черноволосым человеком и был Бен.
Предположение это возникло у меня спустя много лет, когда я уже был хорошо знаком с ним и называл его просто по имени и когда волосы у него стали уже отнюдь не такими черными.
Но подтвердить эту мою догадку, увы, уже не мог ни он сам, ни его жена Слава – так много времени прошло с тех пор.
Познакомился же я с ними через год или два после смерти Балтера, в том же доме, у вдовы Бориса Гали. Галя собирала друзей в день смерти Бориса, 8 июня, и в день его рождения, 6 июля. В той же компании встречались и Новый год, и старый Новый год, и другие зимние праздники. Здесь с той или иной частотой присутствовали Владимир Войнович, Борис Биргер, Валентин Петрухин, Лев Левицкий, Юрий Хазанов, Олег Чухонцев, Игорь Виноградов, ну и, конечно, Бенедикт и Слава Сарновы. Перед началом застолья играли в шахматы. Бен тоже принимал участие в игре, может быть, не столь азартно, как Войнович и Биргер. Но в отличие от них он имел некоторое понятие о теории дебютов, несомненно, читал что-то в свое время из шахматной литературы. Правда, это мало помогало ему в дальнейшем течении партии. Он играл вяло и чрезмерно осторожно. Мне сыграть с ним, кажется, ни разу не пришлось. Может быть, потому, что мой рейтинг здесь был слишком высок – заведомо проигрывать никому, конечно, не хочется.
А регулярное общение между нами началось значительно позже, году в 1983-м. По телефону я попросил у Бена разрешения зайти и показать первую пушкиноведческую статью об историческом подтексте «Пиковой дамы». Он охотно согласился. Статью эту я писал несколько лет. Сначала она вмещала чуть ли не все мои знания о Пушкине, была сумбурна и восторженно-запальчива. Но я продолжал работать над ней. И вот к этому моменту мне представилось, что у меня наконец-то получилось что-то путное, и я отважился показать ее Сарнову. Бен провел меня в свой кабинет, у глухой стены которого, справа от входа, стояла его кушетка или софа, в общем, односпальное ложе. Я сидел в его рабочем кресле за письменным столом, заполненным грудой книг, интересовавших его в то время. А он полулежа читал мой текст, иногда хмыкал или усмехался, иногда делал пометки карандашом на полях. Статья ему понравилась, он сделал несколько мелких замечаний, а потом позвонил Юргеневой, соседке по дому – редактору в «Вопросах литературы».
– Нина Николаевна, – обратился он к ней, – к вам зайдет Витя, двоюродный брат Бори Балтера, у него интересная статья о «Пиковой даме». Он сейчас у меня, я дам ему ваш рабочий телефон…
Статья была принята в журнале, но снята из готового апрельского номера 1984 года по требованию советской цензуры. Я об этом уже где-то повествовал, поэтому не буду здесь особенно распространяться о том же самом…
С тех пор едва ли не каждую свою новую работу я старался показать Бену. И всегда это выглядело так же, как в первый раз: он полулежа хмыкал или усмехался и делал пометки на полях, а я, ожидая, когда он закончит чтение и выскажет свои замечания, рассматривал груду книг на его письменном столе. Мне кажется, чтение моих литературоведческих сочинений доставляло ему удовольствие. Наверное, потому, что подход к проблемам, которые в них рассматривались, и попытки решения этих проблем были ему близки. Это объясняется просто. Ведь мои литературные представления складывались в определенной степени под его непосредственным или косвенным влиянием, хотя я и не догадывался об этом до близкого знакомства с ним.
Непосредственное влияние – это его ранняя книга о поэзии «Рифмуется с правдой», которую я увидел когда-то с его дарственной надписью среди книг Бориса Балтера и которую прочел, как говорится, на одном дыхании. К тому же я нашел в ней немало мест, знакомых мне по общению с Борисом. Борис был моим единственным литературным наставником, когда я начал писать стихи, хотя я не знаю, писал ли он сам когда-нибудь стихи на должном уровне. И в тех его советах и замечаниях, которые я усваивал, в значительной степени содержались, как я понял позже, установки и утверждения Бена. Бен и Наум Коржавин (Эмка) были для Бориса безусловными авторитетами в том, что касалось поэзии. Таким (через Балтера) было косвенное влияние Сарнова на мое литературное становление.
Я редко расходился с Беном в литературных оценках. Помню два таких случая. Один связан с Высоцким. Я воспринимал Высоцкого как барда, но не как выдающегося поэта. И, когда посл е смерти он был объявлен чуть ли ни классиком, считал это большим перебором, как и восьмитомное, кажется, собрание его сочинений. Я видел в этом пример того, как у нас в отечестве не ценят талант живущего, но зато после смерти этого таланта пускаются в неумеренные преувеличения, как бы заглаживая прижизненную несправедливость по отношению к нему. Так было с Шукшиным, так же случилось с Высоцким. На эту тему я и заговорил с Беном. Кажется, тогда мы гуляли по Рузе. У меня был желтый «Запорожец», а Бен и Слава отдыхали в Малеевке, и я, видимо, ездил вместе с Беном в райцентр по каким-то бытовым делам (магазин, рынок и т. п.). Итак, я заговорил об этом с Беном, но не нашел понимания. Он относился к текстам Высоцкого чуть ли не восторженно. Я, собственно, потому и заговорил с ним об этом, что надеялся найти в нем единомышленника. Ведь я ни разу (таково обаяние Высоцкого!) не встретил человека, который бы разделил со мной критический взгляд на его поэзию и поэтику. Лишь недавно в статье Олега Кудрина («Вопросы литературы», 2014, № 2) прочел наконец то, что сам всегда чувствовал: «Исходя из традиционного представления о профессионализме в соответствующих сферах, В. Высоцкий был средним актером, средним поэтом (правда, очень чутким к рифме и ритму, что важно для барда), менее чем средним сочинителем и исполнителем музыки. При всем том он был гениальным бардом».
Другое мое разногласие с Беном – Маяковский советского периода. Тут я был полностью согласен с оценкой Маяковского Пастернаком в его позднем очерке «Люди и положения», в котором Борис Леонидович признавался (цитирую по памяти), что «Маяковский после 1921 года ему органически не понятен». Увлечение «советскими» стихами Маяковского закончилось для меня вскоре после окончания школы. И вдруг, спустя годы, я обнаружил, что Бен, этот тонкий ценитель поэзии, продолжает восхищаться «Разговором двух судов на одесском рейде» или стихами «Товарищу Нетто, пароходу и человеку». В этом случае я не решился на спор, высказав лишь легкое непонимание его позиции. В ответ он с восхищением процитировал мне наиболее сильные, по его мнению, строки этих агитационно-плакатных стихотворений, но не убедил меня. Хотя вслух я этого не высказал.