При этом я воспринимал и воспринимаю раннего Маяковского как поэта гениального, гениальность которого признавали все его выдающиеся поэтические современники в России: Ахматова, Мандельштам, Цветаева, тот же Пастернак, Есенин.
Были еще и временные расхождения. Так, воодушевленный принципиальным обновлением государственных функций в начальный период существования новой России, ощущением того, что Россия вступила на путь превращения в нормальную демократическую страну, я стал в какой-то степени склоняться к позиции умеренного государственника с соответствующими взглядами не только на момент текущий, но и на российскую историю. Здесь Бен, читая мои новые сочинения, несколько раз поправлял меня, обосновывая свои критические замечания неотразимыми с точки зрения здравого смысла аргументами. Это помогло мне преодолеть возникшие было соблазны постсоветского русофильства с примесью православного идеологизирования. Тут еще бóльшую отрезвляющую роль, чем Бен, сыграла моя покойная жена Ира, падчерица Бориса Балтера, обладавшая абсолютным иммунитетом к каким-либо обольщениям времени.
Бен очень любил прокатиться на автомобиле. Даже на длинные расстояния. В семидесятые он ездил с Войновичем в Керчь к родителям Войновича (при совсем небезопасных обстоятельствах). Потом с Валей Петрухиным, другом Войновича, путешествовал по Северному Кавказу. Помню, как в перестройку уже мы ездили с женами на моем «Запорожце» на похороны Вали Петрухина в Дубну, он был известным физиком-экспериментатором. В новые времена, в десятые годы, я возил Бена и Славу (Иры уже не было) к Войновичу на дачу в Красную Пахру – уже на современной, вполне комфортабельной машине. Времена изменились! Слава хвалила мою «уверенную» езду, в связи с чем Бен вспомнил давнюю смешную историю.
«Нас как-то подвез Окуджава, – рассказывал Бен, – и Славе очень понравилось, как он водит машину. А через пару дней мы ехали куда-то с Володей Войновичем, и Слава стала при нем восхищаться ездой Булата. И даже договорилась до того, что Булат, мол, лучше всех писателей управляет автомашиной, забыв, что Володя сам считает себя классным автомобилистом, и уж не хуже Булата. Представляете, каково это было слушать Володе?»
Да, Слава Петровна часто попадала в подобные ситуации. В частности, мы с Ирой восхищались тем, как на дне рождения дочери одного известного критика, тоже примыкавшего в те годы к нашей компании, она пожелала малышке «быть такой же красивой, как папа, и такой же умной, как мама». И, как говорится, убила сразу двух зайцев: обиделись, конечно, и мама, и папа. Но доля истины в ее, безусловно, непосредственном тосте, надо признаться, была.
В последние годы я нередко предлагал Бену свои услуги в качестве водителя.
Бывало, я возил его на вечер в ЦДЛ. Он ожидал меня за троллейбусной остановкой возле метро «Пушкинская» на Тверском бульваре, не доходя сотни метров до небольшого особнячка, в котором в советские времена ютилась редколлегия «Знамени». После вечера я отвозил его домой, и мы еще час-полтора сидели за чаем.
Бывали вечера в Доме актера.
Последний, кажется, в Голубом зале, был посвящен книге «Феномен Солженицына». Когда вечер уже шел, в зале появился запыхавшийся от быстрой ходьбы массивный Марлен Кораллов. С Марленом Михайловичем я познакомился совсем недавно, вернее, нас познакомил Бен. И вот он должен был выступить на вечере Сарнова, но опоздал. Сел в первом ряду наискосок от меня. И вдруг громко захрапел. Кто-то начал возмущаться, как это можно заснуть на вечере. Но оказалось, что Кораллов потерял сознание. Вечер был прерван. Кораллова положили на пол, кто-то из молодых мужчин начал массировать ему сердце, кто-то вызывал скорую. Когда скорая приехала, Кораллов был уже мертв. Вечер, конечно, не мог быть продолжен. Мы еще какое-то время толпились у выхода в коридор, пораженные случившимся.
– Это его Исаич к себе забрал, – мрачно сострил Марк Розовский.
И действительно, в происшедшем ощущалось нечто фантасмагорическое.
Бен был принципиальным противником всякого тоталитаризма. Вообще любое ограничение свободы мысли и совести во имя какой-либо распространенной идеи было ему отвратительно. Шла ли речь о советском тоталитаризме, или о тоталитаризме еврейских ортодоксов, или о тоталитаризме православном – он всегда ощущал угрозу свободе человека мыслящего. В советские времена в разговоре слегка перефразировал Пушкина: «Без политической свободы жить очень можно, но без свободы внутренней нельзя». И вот такую «идею», способную ограничить личную свободу мыслящего индивидуума, застилающую трезвый взгляд на вещи всякого рода идеологическим туманом, он распознавал сразу, в какой бы красивой упаковке она ни преподносилась. Об одном нашем общем знакомом говорил:
– Ну, он ведь человек партийный! – имея в виду не формальное членство, а именно приверженность принятой в определенном кругу установке.
Разговаривая с Беном на литературные темы, я всегда поражался его осведомленностью о литературных событиях не только ХIХ века. История русской литературы ХХ века творилась, можно сказать, у него на глазах. Он был близок с Ильей Эренбургом, Самуилом Маршаком, Корнеем Чуковским и Лидией Чуковской, Виктором Шкловским, Константином Паустовским, Аркадием Белинковым и многими другими современниками, творившими эту самую историю. Когда на Арбате возник памятник Булату Окуджаве, он сказал мне, что это уже третий его друг, облик которого ему довелось увидеть запечатленным в мертвом материале.
Рассказы о них, старших товарищах или ровесниках, создававших вместе с ним литературу второй половины ХХ века, рассыпанные по разным его сочинениям, соединенные вместе могли бы образовать потрясающую книгу воспоминаний.
Здесь могли бы иметь место и разного рода бытовые подробности, и факты из жизни известных литераторов или деятелей культуры, он знал их множество.
Так, от него я услышал замечательный анекдот из жизни знаменитого режиссера, относящийся к началу шестидесятых. Режиссер этот ютился со своей немалочисленной семьей в одной комнате и никак не мог получить квартиру. Однажды чиновник, ведающий распределением жилья, предложил помочь ему за энную сумму.
– А где гарантия, что я в этот раз получу квартиру? – спросил режиссер.
– Ну, что вы, – возразил чиновник, – я ведь коммунист, на мое слово можете положиться!
От Бена же я слышал историю Игоря Губермана, так же относящуюся к славному советскому прошлому, полного возвращения которого так жаждут многие наши сограждане.
Губермана вызвали в «компетентные» советские органы и предложили стучать на своих многочисленных знакомых (круг его знакомств был широк), в противном случае обещали упрятать за решетку по ложному обвинению в краже икон (Губерман коллекционировал иконы).
– Вы не оставляете мне выбора, – ответил им Губерман и предпочел тюрьму.
Однажды, когда речь зашла о Лермонтове, Бен вдруг вспомнил, что встретил недавно сталиниста Владимира Бушина – они вместе учились в Литинституте.
– Я сделал открытие, – похвалился Бушин.
– В чем же твое открытие? – спросил Бен.
– «Прощай, немытая Россия» написал не Лермонтов.
– Ну, тогда нужно признать, что в эти годы в России жил еще один неизвестный нам гениальный поэт, – возразил Бен, – потому что стихи-то гениальные.
Рассказывал Бен об одном известном, ныне будто бы либеральном критике, с которым он вместе работал когда-то в «Литературной газете». Критик этот вдруг опубликовал тогда вполне сервильную статью, и, когда Бен напрямую спросил его, зачем он это сделал, тот напрямую же и ответил: «Ну, надо же завоевывать себе положение!»
Разного рода истории можно было услышать от Бена и о Викторе Шкловском, фраза которого: «Если вы уступаете дорогу автобусу, вы же делаете это не из вежливости?» – порой звучала в наших разговорах в политическом контексте…
И об Эренбурге, и о Белинкове он мог рассказать немало интересного.
Не составляют исключения в этом ряду и рассказы про Василия Аксенова, который долгие годы был соседом Сарновых по писательскому дому у метро «Аэропорт». В частности, Бен рассказывал, что молодой еще Аксенов после устроенного Никитой Хрущевым безобразного разноса в Кремле написал (понуждаемый к этому всем коллективом журнала «Юность») в газету «Правда» какое-то покаянное или полупокаянное письмо. А вскоре после появления в печати этого письма Аксенов вместе со своим малолетним тогда сыном Алексеем встретился с Сарновыми во дворе. Сидели на лавочке, разговаривали, и Слава Сарнова, известная свой привычкой говорить правду в глаза, вдруг сказала Алеше, имея в виду злополучное письмо:
– А твой папа кака.
– Да, кака, – сокрушенно согласился Василий.
Замечу здесь справедливости ради, что впоследствии, насколько я знаю, Аксенов никогда больше так не прогибался.
А в другой раз я слышал рассказ Бена о писательской вечеринке во время ноябрьских праздников примерно в те же годы, где они были вместе с Аксеновым.
– Вася, – рассказывал Бен, – подошел к окну, пока шли приготовления к застолью, посмотрел на бьющие по стеклу капли ноябрьского дождя и сказал с иронией и злорадством: «Да, не задался у большевичков праздник!»
Интересную байку о Василии я услышал на 83-м дне рождения Бена от Якова Костюковского. Дело было, как рассказывал Костюковский, в Коктебеле в незапамятные советские времена. Костюковские купили в местном магазине телевизор, какой нельзя было тогда купить в Москве – забытый ныне советский дефицит! А везти его на поезде не очень удобно, да и до поезда тоже.
«А тут Вася, – продолжал Костюковский, – белая „Волга“. „Давай, – говорит, – у везу его, твой телевизор, я завтра уезжаю“. Так и сделали». Через неделю и Костюковские вернулись в Москву. Встретились с Василием. Спросили про телевизор. «Какой телевизор?» – удивился Аксенов.
К счастью, Костюковский имел с Аксеновым общий гаражный бокс на двоих.
И вот, зайдя в гараж, Костюковский обнаружил коробку со своим телевизором, заткнутую в угол…