Вообще Аксенова Бен очень ценил. Особенно «Затоваренную бочкотару», «Ожог», «Остров Крым», из последних романов «Новый сладостный стиль», ценил рассказы. Не принимал «Московскую сагу». Считал, что в ней почти нет настоящего Аксенова.
Всегда посещал презентации новых книг Аксенова в так называемые нулевые годы.
В 2010 году, уже после смерти Василия, я рассказал Бену про американский аксеновский архив, которым волею судеб мне теперь выпало заниматься. Когда я показал письмо Владимира Максимова от 16 ноября 1981 года, в глазах у Бена вспыхнул полемический огонек. Он усмотрел в письме Максимова попытку все той же монополизации правды, которой были заражены руководители советского СП и все советское руководство. Кроме того, Максимов, как явствовало из письма, плохо знал советскую историю.
Сначала Бен готов был совместно со мной сделать первую публикацию архивных материалов. Но потом, видимо, умерив азарт полемиста, решил написать в сопровождение моей публикации отдельную статью, ниспровергающую позицию Максимова. Он предложил мне вместе с ним посетить главного редактора «Вопросов литературы» Игоря Шайтанова, что и было сделано. Мы рассказали об аксеновском архиве и плане первой публикации. Шайтанов идеей публикации аксеновского архива живо заинтересовался и одобрил наш план. Первая публикация «Из архива Василия Аксенова» появилась в № 5 «Вопросов литературы» за 2011 год, и за ней шла блестящая аналитическая статья Бенедикта Сарнова «Капля крови, взятая на анализ».
Заслуживает упоминания объективность Сарнова-критика. Дружеские отношения не играли здесь никакой роли. Владимир Войнович не раз сетовал на то, что Бен не воспринимает его как поэта. И действительно, Сарнов всегда возмущался тем, что Войнович во время публичных выступлений предпочитает читать свои стихи.
– Я ему не раз говорил, – жаловался Бен, переживая за нашего общего друга: – «Поэтов, таких как ты, наберется не менее сотни. А прозаик Войнович – всего один на всю Россию!»
За год до смерти Бена я прислал ему электронную запись песни на стихи Войновича «Течет река издалека…». Стихи были положены на музыку одним из войновических друзей. Я услышал запись песни на дне его рождения (Сарнов не смог там присутствовать), и она мне понравилась. Но Бен удостоил песню весьма скромной оценки и повторил, что Войнович прежде всего прозаик, а уж потом поэт.
Далеко не всем, с кем имел дружеские отношения, соглашался Бен написать предисловие к книге или публикации.
И, наоборот, в необходимых случаях (а в советской действительности таких случаев хватало!) он мог поддержать автора, который вызвал его критический отзыв.
Так было с молодым Андреем Вознесенским. Сарнов где-то выступил с критической статьей по его поводу, навал его поэзию синтетической (в смысле, искусственной). А в это время книга Вознесенского (то ли «Парабола», то ли «Треугольная груша») лежала в издательстве «Советский писатель», и руководство не очень-то хотело ее издавать, несмотря на три положительные рецензии. Им нужен был весомый повод для отказа. Вот тут-то заместитель главного редактора Валентина Карпова и придумала «хитрый» ход: послала книгу Вознесенского на отзыв «злому» Сарнову.
Но Сарнов разочаровал издательство, написав еще одну положительную рецензию. Карпова была обескуражена:
– Как же так, ведь вы же критически отзывались о его творчестве? – недоумевала она, досадуя, что отклонить книгу не удастся.
– Моя критика в адрес Вознесенского отнюдь не означает, что он не должен издаваться, – ответил ей Бен.
Очень близок он был и с Давидом Самойловым, и с Борисом Слуцким, несмотря на постоянное внутреннее противостояние Давида и Бориса. Замечательную его статью в «Вопросах литературы» об этом их противостоянии я помню и храню.
К общению с Сарновым стремились разные поэты.
Так, он рассказывал мне, что одно время очень активно стремилась к этому молодая еще Татьяна Глушкова, хотя мне, по правде сказать, трудно представить их сидящими рядом. Настолько разными были их общественные позиции и взгляды.
Вспоминая Бенедикта Сарнова, не могу не сделать один несколько пафосный обобщающий вывод. И в литературе, и в политике, и в частной жизни определяющей для него всегда была этическая оценка.
Этот принцип был провозглашен им еще в ранней книге «Рифмуется с правдой», которую я уже упоминал. Там именно с этой позиции он опровергал весьма эффектные и как будто бы верные в контексте советского времени строки близкого и симпатичного ему Николая Панченко:
Ох, как трудно быть смелым,
Ох, как просто быть трусом…
Ох, как трудно быть честным…
«Нет, – возражал Сарнов, – это антипоэтический ход мысли. Истинному поэту именно лжецом или трусом быть очень трудно. Талант не позволяет ему быть таким. А вот быть смелым и честным – для истинного поэта дело естественное и, стало быть, легкое для его души».
Этический критерий как главное мерило искусства провозглашал Сарнов и в более поздней книге «Бремя таланта». Там он, быть может, даже несколько прямолинейно утверждал, что если талантливый писатель (поэт) способен совершить подлость или предательство, значит, у него не талант, а лишь некая сумма литературных способностей.
«Бремя таланта не позволит носителю этого дара, полученного от Бога, совершать неправедные поступки», – утверждал Сарнов.
То есть, в отличие от распространенного ныне в художественной среде представления, он безоговорочно принимал фундаментальную пушкинскую формулу из «Моцарта и Сальери»: «Гений и злодейство – две вещи несовместные».
Этой идеей, по моему убеждению, пронизаны, если вдуматься, все сарновские книги и выступления в печати и на радио, в том числе и вызвавшая неоднозначные отклики книга о Солженицыне.
Показательно в этой связи, что, пока Солженицын выглядел в его глазах нравственным ориентиром, творчество Солженицына представлялось ему закономерным продолжением русской классики. Так оценивал Сарнов «Один день Ивана Денисовича». А как только нравственный облик Александра Исаевича замутился в его представлении, солженицынские книги стали представляться ему менее убедительными и в художественном смысле.
Другой пример – утверждение о литературной несостоятельности «Оды» к Сталину в книге о Мандельштаме. Не могло «бремя таланта», по ощущению Сарнова, позволить Мандельштаму в трезвом уме и рассудке написать восхваление самовластительному палачу и тирану. Он мог написать это только в состоянии психического расстройства, случившегося с ним в результате колоссального психологического давления. Такому давлению подвергался в те годы каждый, осмеливавшийся возвысить свой голос против царящего в стране деспотического режима.
И действительно, кто бы (включая Иосифа Бродского и Михаила Гаспарова) ни отстаивал художественные достоинства «Оды», она написана не мандельштамовским пером. Вчитайтесь в эти почти соцреалистические строки:
Когда б я уголь взял для высшей похвалы —
Для радости рисунка непреложной <…>
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,
Ста сорока народов чтя обычай <…>
И я хочу благодарить холмы <…>
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы…
Это противоречит основному мандельштамовскому тезису: настоящие стихи нельзя пересказать словами. А здесь: «Ста сорока народов чтя обычай», «Он родился в горах и горечь знал тюрьмы» – да это же самая натуральная рифмованная проза!
Мандельштам писал эти строки вопреки своему таланту, талант не позволял ему это писать, талант в момент их написания покинул его. И в этом я не могу не согласиться с Сарновым.
Этические оценки Сарнова иногда бывали весьма резкими, как, например, в его последней книге «Красные бокалы». В ней он среди прочего подробно рассмотрел интригу небезызвестной израильской четы А. и Н. Воронелей против их бывшего друга Андрея Синявского и квалифицировал эту интригу как подлость. В ответ последовало интервью Н. Воронель (14 марта 2014 года, Сарнов был уже болен), некогда дружившей с ним и пользовавшейся его расположением и услугами. Интервью недостойное, нарушающее всякие представления о приличии, порочащее своей скандальностью не покойного Бенедикта Сарнова, а интервьюера и само интернет-издание, которое не побрезговало это опубликовать.
Чувствую, что многое, очень многое в моих воспоминаниях о старшем товарище и друге осталось за кадром. Его яркая разговорная речь, излюбленные выражения, вроде «они давно уже забросили чепчик за мельницу» (догадайтесь с трех раз, о ком идет речь!), или «да у него уже просто штаны упали» – о полностью дискредитировавшем себя человеке, или «да, ему сейчас не помешал бы хороший совет» – об оказавшемся в безвыходной ситуации. Остались за кадром его юмор, его литературные пародии в соавторстве с Лазарем Лазаревым и Станиславом Рассадиным, критика пародиста советского времени Александра Иванова, смешные перебранки со Славой Петровной, с которой прожил вместе больше семидесяти лет, и многое другое. Но вряд ли я смогу это поправить: написалось так, как написалось.
Особое место в памяти о нем занимают ставшие для меня традиционными в последнее десятилетие чаепития на сарновской кухне. Так заканчивались обсуждения моего очередного текста или треп со мной во время случайного посещения.
– Ну ладно, Бен, спасибо, – говорил я, вставая с его полукруглого кресла.
– Подождите, подождите уходить, Витя, – возражал он, вставая с кушетки, – давайте попьем чайку. Сейчас узнаем, как там дела у Славы.
И мы отправлялись на кухню. Слава Петровна встречала нас на должном уровне.
Включался тостер – и вскоре поджаристые бутерброды с запекшимся сыром выкладывались в тарелки. А в приложение к этому полагались деревенский творог или необыкновенно свежий печеночный паштет, виноград, очищенные от скорлупы грецкие орехи, конфеты. Предполагались и напитки: водка на клюковке или красное вино. Впрочем, в последние годы я чаще всего приезжал на машине и мог выпить не больше одной рюмки.