Плоть от плоти сограждан усталых,
Хорошо, что в их длинном строю
В магазинах, в кино, на вокзалах
Я последнею в кассу стою —
Позади паренька удалого
И старухи в пуховом платке…
Конечно, меня не умиляла надуманная самоуничижительная картинка: Белла Ахмадулина стоит, например, в хвосте очереди за билетом в кино. Такое восприятие обострялось, конечно, тем обстоятельством, что сам я не мог в те годы, не имея членского билета Союза писателей, войти в ЦДЛ или подняться на второй этаж в Книжной лавке писателей на Кузнецком мосту, где продавались дефицитные книги…
Были и еще стихи, запомнившиеся мне с одного из ее вечеров в ЦДЛ, покоробившие меня сопоставлением своей, в общем-то, относительно благополучной судьбы с трагическими судьбами любимых ее поэтов серебряного века:
За Мандельштама и Марину
Я отогреюсь и поем…
Короче говоря, я на самом деле не очень интересовался поэзией Беллы. Но мне неудобно было в этом признаться, и я вспомнил ее действительно замечательный перевод из Галактиона Табидзе и продекламировал конец:
А дождик лил всю ночь и лил
все утро, и во мгле опасной
все плакал я, как старый Лир,
как бедный Лир, как Лир прекрасный.
А еще, напрягшись, вспомнил строфу из ее стихотворения о снегопаде в Переделкино, которое мне действительно нравилось:
Дома творчества дикую кличку
Он отринул и вытер с доски
И возвысил в полях электричку
До всемирного звука тоски.
«Дом творчества» – это дикое изобретение советского новояза и мне всегда резало слух. А стихи были замечательные. Я был в тот момент абсолютно искренен.
Таким образом я попытался как-то реабилитироваться в глазах Беллы.
Но мне показалось, что, несмотря на лестные слова по поводу процитированных строк, я ее не разубедил…
В это же время у моей Иры был выявлен запущенный рак груди. Майя Аксенова, с которой мы очень дружили после смерти Гали (1995), стала при нас обзванивать знакомых в поисках выхода на Каширку. Вспомнила про Беллу, позвонила ей. Белла обещала позвонить знакомым врачам, она сама была каширской пациенткой!
Только мы вернулись домой от Майи, раздался звонок Беллы:
– Деньги нужны? – первым делом спросила она Иру. Была очень трогательно душевна, рассказала, кому она позвонит из знакомых врачей.
Белла очень любила и Майю, и Василия, это была дружба на всю жизнь! В этом я имел возможность убедиться, прочитав их переписку, длившуюся всю первую половину восьмидесятых годов, но об этом – чуть позже.
На презентацию книги Василия Аксенова «Зеница ока», которая проходила в одном из залов клуба «Петрович» в октябре 2005 года, Белла с Борисом немного опоздали. Но я благоразумно припас для них книжку (к их приходу книг уже не осталось – в се расхватали пришедшие вовремя) и передал Белле. Потом был скромный банкет, Василий и Белла с Борисом сели вместе за маленький столик – там все столики были небольшие. И Борис что-то рассказывал, а Белла и Василий смеялись. Кто-то щелкнул их в этот момент, и получилась потрясающая фотография. На ней Борис стоя читает какой-то, видимо, очень смешной текст с листа, возвышаясь над припавшими друг к другу и смеющимися до колик Беллой и Василием…
Когда я подсел к ним в конце вечера, Белла, грозя Василию пальчиком, повторяла, снова весело смеясь: «Ты же ведь парнишка о-зор-ной!»
После выхода «Редких земель» (2007) в Доме художника на Крымской набережной во время книжной ярмарки нон-фикшн был устроен совместный вечер Беллы и Василия. Он тоже читал стихи из недавно вышедшей книги, и мне было тяжело его слушать: стихи были посвящены каждому из 17 (!) редкоземельных металлов, о которых шла речь в романе, и никакой жизни в них не было. Лучше бы он прочел прозу!
На панихиде по Василию Аксенову 9 июля 2009 года (Большой зал ЦДЛ) я сидел рядом с Майей в первом ряду справа (она была под моей опекой, больше ничьей опеки не признавала) – она не захотела сидеть на сцене, где сидят обычно вдовы и члены семьи при прощании. Тут появилась Белла, пройдя мимо гроба, установленного на сцене, и возложив цветы, она спустилась к нам, скорбная и вся в трауре. Я поспешно уступил ей место, она взяла Майю за руку, и так они сидели со сплетенными пальцами до конца панихиды.
Через год с небольшим не стало Беллы.
Примерно в это же время, как доверенное лицо Майи, я начал разбирать американский архив Аксенова, партиями доставляемый в Москву ее племянником Сашей. Там оказалась увесистая пачка писем Беллы и Бориса к Василию и Майе. Письма были написаны от руки – они писались еще в докомпьютерную эру. Первое письмо Беллы датировано 4 января 1981 года:
«Родные, любимые, даже не знаю, с чего начать.
Начну с благодарности за посылку, я в ней прочла вашу любовь и заботу <…>. Спасибо вам.
Вообще же признаюсь, что я совершенно уничтожена истекшим годом и не надеялась дожить до этого, с которым поздравляю вас. Пусть этот первый ваш год там, где нет нас, будет для вас добрым и упоительным. Хоть душа всегда о вас печется, за Ваську я как-то спокойна: верю в его силы, в расцвет таланта – или как это сказать, не знаю. А ты, Маята, не печалься, ведь все дело в этом расцвете, раз уж я выбрала это условное слово. Короче говоря: пусть Бог хранит вас, и станемте молиться друг за друга».
Когда я начал читать это письмо, непонятный холодок пробежал по спине, я понял, что передо мной ценнейшие свидетельства ушедшего времени. Я вдруг ощутил это время как материальную субстанцию.
Вот тут, разбирая Беллины письма, я получил возможность в полной мере оценить ее человеческие качества: ее умение дружить и любить, ненавидеть подлость и предательство, быть ироничной и самоироничной. Немало попадалось в письмах и стихов, во многом поистине исповедальных, которые теперь, после ее ухода и после того, как я волею судеб оказался читателем ее рукописных строк, воспринимались мною иначе. Я проникся их неподдельной искренностью, их литературным аристократизмом, ощутил в полной мере явленное в них виртуозное владение высокой русской речью, некоторые из этих стихов вошли в мою жизнь, в оставшиеся мне на этой земле годы.
«И сердце на клочки не разорвалось…»
Солнечное утро. Осень 1996 года. Проснувшись, вижу, что Ира уже не спит. Лежит рядом, еле сдерживаясь от боли. Через какое-то время понимает, что ей нужен гинеколог. Она с детства панически боится врачей. (Однажды, как рассказывала Галя – ее мать, моя теща, – в о время приступа хронического аппендицита Ира терпела боль около двух суток, не разрешая вызвать скорую. В конце второго дня сдалась и позволила позвонить по «03». Но при появлении врача боль чудесным образом исчезла.) Поэтому сейчас она лихорадочно обдумывает, как поступить. И вдруг вспоминает, что мать ее школьной подруги Тортилы – доктор медицинских наук, практикующий гинеколог. Сама Тортила вот уже несколько лет как уехала в Израиль, но мама ее, кажется, осталась в Москве.
Ира созванивается с ней по телефону – у нее сейчас как раз время приема. Я звоню к себе на работу и прошу отгул. Мы берем такси и мчимся в Измайлово сквозь только начинающийся листопад…
Я жду ее во дворе. Она возвращается озабоченная, немногословная. Оказывается, проблема в другом: «Это что такое у тебя на груди?» – строго спросила у нее мать подруги, когда она разделась. А после окончания приема напутствовала Иру требованием немедленно обратиться к маммологу.
Несколько лет назад (Галя еще была жива) Ира уже обращалась к маммологу – тогда Галя заметила у нее небольшое затвердение на груди. Но врач в поликлинике Литфонда оказался на редкость недобросовестным. Не найдя в результатах обследования ничего подозрительного, он, как рассказывала мне Ира, слегка ткнул пальцем злополучное затвердение и объявил, что нет ничего страшного. И даже не предложил зайти хотя бы через год для повторного осмотра. Его недобросовестность оказалась роковой. Ира с тех пор не обращалась к врачам, уверовав в заключение литфондовского горе-специалиста.
Опухоль оказалась злокачественной. Меня, как мужа, попросили зайти в поликлинику, где объявили о необходимости срочной операции. В какой-то момент я не сумел сдержать рвущегося наружу рыдания. Врач стала меня успокаивать, сказала, что рак иногда удается победить, что нужно скорее удалить опухоль. Когда я вернулся домой, Ира, заметив мое подавленное состояние, спросила с присущей ей иронией и вызовом: «Ты что это, хоронишь меня?» В последующие годы она еще не раз обращалась ко мне с этим вопросом, когда боязнь потерять ее отражалась тем или иным образом на моем поведении. Она с самого начала болезни всем своим видом демонстрировала мне, что сдаваться не собирается.
Начались поиски знакомых, которые могли помочь устроиться в онкологический центр на Каширском шоссе. Майя Аксенова вспомнила, что когда-то Белла Ахмадулина лежала там. Обратилась к Белле. Белла моментально откликнулась. Позвонила Ире, стала предлагать деньги, дала телефоны знакомых врачей. Брат Ириного одноклассника Юлика, Лева Нисневич, оказался однокашником известного каширского хирурга Дмитрия Комова и обещал связаться с ним, что решило проблему.
Операцию делали в январе. Этому предшествовали сеансы облучения и химиотерапии. У Иры выпали волосы. На Новый год она была в парике.
В день операции я отпросился с работы и теперь сидел у ее постели (в палате она была одна), пока она приходила в сознание после наркоза. Чтобы чем-то занять себя – читать бы я не смог – тупо заполнял новую служебную телефонную книжку, переписывая номера из старой, потершейся, с выпадающими листками, а главное, не имевшей уже мест для новых записей. Одна из подруг предлагала Ире побыть с ней после операции, но Ира не хотела, чтобы кто-то кроме меня видел ее в беспомощном состоянии. И вообще, ее болезнь была нашей строжайшей семейной тайной, о ней знали лишь несколько наиболее близких людей. Ира запрещала с кем-либо говорить об этом…