Дорожа ее доверием, я взялся за работу. Объем правки был такой, что изменения коснулись буквально каждой фразы. В подавляющем большинстве случаев это были сокращения текста. Удалялось все необязательное. Но поди заметь в своем собственном тексте необязательные слова, междометия, союзы! Для меня в процессе внесения в текст ее изменений было очень поучительно видеть, как безошибочно определяла она слабое, провисшее место, как постепенно, подобно гитарной струне после настройки, фразы становились более звучными. Когда я закончил, Ира распечатала текст вновь и вновь стала его править ручкой. Сначала я был в недоумении: «Ты же все выправила», – удивлялся я. Но она продолжала правку. Новой правки было уже значительно меньше, но оказалось, что сокращения вновь произведены безукоризненно точно.
В это же время была принята ее заявка на перевод грандиозного романа Жоржа Перека. Объем его должен был превышать тысячу страниц. Сама заявка заслуживает того, чтобы привести ее полностью:
«Жорж Перек (1936–1982), возможно, самый крупный или, по крайней мере, самый своеобразный французский писатель второй половины ХХ века, мало известен в России, где читатель успел позабыть о шумном успехе напечатанного в 1967 году романа «Вещи» и почти не обратил внимания на опубликованные в последние годы еще два-три произведения.
Одна из причин недооценки Перека кроется в том, что у нас до сих пор не переведена главная книга писателя – его кредо и литературное завещание: „Жизнь, способ употребления“ (1978). Эта книга – гигантская фреска и всеобъемлющая энциклопедия ХХ века. В ней собраны воедино все перековские мотивы, замыслы, представления о художественном творчестве и отчасти реализовано его честолюбивое желание охватить в своей работе всю словесность вообще, „писать все то, что только может писать человек сегодня: книги толстые и тонкие, романы и стихи, драмы, оперные либретто, произведения детективные и приключенческие, научную фантастику, романы с продолжением, сказки для детей…“
Сюжет книги навеян живописью гиперреализма. Автор описывает картину, которую якобы создает один из его персонажей, художник Вален, изображающий на огромном холсте вертикальный разрез многоэтажного парижского дома и досконально вырисовывающий каждую квартиру, каждую комнату, мебель и детали интерьера, а также жильцов, застывших за какими-то своими занятиями. Любой предмет обстановки, любая безделушка и тем более любой обитатель дома отсылает нас к своей истории – трагической, романтической, детективной, приключенческой; перемешанные, эти истории сплетаются в один гигантский паззл, который и есть жизнь. Всеохватность через фрагментарность – принципиальное свойство поэтики Перека. Не менее ярко проступает в книге и другая характерная особенность перековского мироощущения – его маниакальная страсть к собирательству, систематизации, классификации вещей, историй, воспоминаний и пр.
„Способ употребления“ вышеупомянутого паззла представлен в книге сквозной историей персонажа, организовавшего целое производство такого рода головоломок из акварелей; нарезанные кусочки бывшей картины требуется снова сложить в пейзаж, затем отвезти на место его создания и смыть, не оставив ничего. Этот паззл – метафора не только жизни, но и художественного творчества и самой книги Перека, где в последней главе Вален умирает возле большого пустого холста.
В наши дни, когда жизнь, стремительно набирая темп, все более уподобляется калейдоскопу, когда произведения многих новаторов – перековских современников и даже младших собратьев по перу – у же стали достоянием истории литературы, главная книга Перека не только ни на йоту не устарела, но и приобрела поразительную актуальность, ибо она по самой своей структуре – в которой каждый элемент изолирован и одновременно связан со всеми остальными – представляет собой (ну конечно же!) прообраз и модель „Всемирной паутины“».
И вот теперь, когда заявка была принята и договор готов, она вынуждена была отказаться от работы, которую ей так хотелось сделать!
Самочувствие ее ухудшалось. Ей стало тяжело ходить, появилась одышка. Теперь я обязательно сопровождал ее на Каширку и, пока ей делали капельницу, ожидал в коридоре химиотерапевтического отделения. Рядом сидели на креслах родственники других больных, ее товарищей по несчастью.
Не имея возможности работать, Ира купила плеер и стала слушать классическую музыку. Слушала она и романсы, даже попросила меня научить ее петь: она никогда не пела, потому что не имела музыкального слуха.
Видно было, что она начала сдавать. Не в том, что впервые располнела, стала тяжело ходить и не отказывалась, как прежде, от помощи. Дело было в другом. Она перестала скрывать, что находится не в форме. На даче, к моему удивлению, приняла приглашение наших знакомых-приятелей прийти к ним на день рождения, где собралось еще несколько соседей по деревне. Спокойно высидела все застолье, шутила, поддерживала беседу. Другой наш деревенский приятель позвал нас за грибами: как раз пошли лисички. Он не дачник, а местный житель, родился в этой деревне, расположенной рядом с писательским домом отдыха Малеевка. Хорошо знает грибные места. Завез нас на своей старенькой «Ниве» на край огромного поля, которое местные жители знают как Воронцово поле. Когда-то здесь была деревня Воронцово, давно исчезнувшая с лица земли. Дальше мы долго ходили пешком по еловому лесу, грибов оказалось мало, а Володя – так звали нашего приятеля – в се надеялся на удачу и вел дальше. Ира чувствовала себя бодро, хотя шла очень медленно и тяжело… Я беспокоился за нее, но почему-то был уверен, что это временное ухудшение, что лечение, как и раньше, поможет и она вновь обретет форму.
Так прошло лето. В конце его Ира уже не ходила со мной на вечернюю прогулку с Тилем. Обычно мы выходили по дороге, огибающей деревню, в поле. Там спускали Тиля с поводка, и он рыскал по дороге и в придорожной траве, а мы шли, философствуя или рассуждая о текущей политике. Возвращались уже в темноте, когда над дорогой ярко обозначались звезды. Перед сном выкуривали на открытой террасе по сигарете, сидя друг против друга в дачных креслах. Теперь она оставалась дома и ждала меня для вечернего перекура. А я, шагая по белеющей в темноте дороге, не отдавал себе отчета в том, что у нас остается совсем немного времени. Я верил в то, что она опять выкарабкается.
В начале сентября, когда мы были в Москве, пошли опята. Сбор опят был когда-то семейным развлечением. Мы тогда ходили в лес вчетвером – в месте с Галей и маленьким Мишей. О том, что пора опят наступила, я узнал легко: началась торговля опятами с рук на площади у метро «Курская». 9 сентября я с Тилем отправился за грибами, Ира осталась в Москве. Грибов было много. Я успел вовремя: в будний день грибников в лесу бывает мало. А опята только появились. Возвращался домой вечером с полной корзиной.
Ира не открыла мне дверь, пришлось воспользоваться ключом. Она стояла на пороге комнаты, закутавшись в плед, ее знобило. При нулевом иммунитете, который был вызван химиотерапией, ей нельзя было простужаться. А дни, как назло, стояли прохладные, и отопление в Москве еще не включали. Как прошла для нее эта ночь, могу только догадываться – в то время мы уже спали врозь. Утром она иногда рассказывала мне шутя, как ей не спалось, как она выходила на кухню и заваривала кофейку. А после чашечки кофе сон, вопреки всем принятым представлениям, вдруг возвращался. Но в это утро все стало иначе. У нее начались сильные боли – произошло, видимо, обрушение защитных функций организма. В растерянности я позвонил на Каширку с просьбой хоть как-то помочь. Но врач, обычно приветливая и внимательная, ответила подчеркнуто отстраненно: «Вызывайте скорую».
Иру доставили в больницу имени Бурденко в Лефортово. Мы с Мишей сопровождали ее. Осмысливать происходящее времени не было, нужно было что-то делать. Иру отказывались принимать. Она лежала в коридоре, пока врачи приемного покоя совещались, как с ней быть. Она, едва удерживаясь от крика, все время просила сделать обезболивающий укол. Я метался от нее к врачам. Из обезболивающих в российских больницах имеются, как известно, лишь самые примитивные препараты. Это, видимо, представляется чиновникам от медицины важным средством в борьбе с распространением наркотиков.
В приемный покой вызвали заведующего реанимационным отделением, чтобы поместить Иру туда: только там можно было сделать обезболивающий укол. Я в это время находился около нее, но Мишу послал послушать, что говорят врачи. Миша вскоре возвратился и, когда я отвел его в сторону, рассказал, что услышал. Оказывается, заведующий реанимационным отделением на предложение взять Иру к себе ответил врачам из премного покоя: «Может быть, вы еще трупы будете ко мне класть?» А мне, когда я подошел к врачам, он же с очень сочувственной интонацией, поблескивая очками в модной оправе, изрек: «Крепитесь!..»
Добившись направления в терапевтическое отделение, я отправил Мишу в институт – там уже давно шли занятия.
Иру положили в трехместную палату, тесную и душную. Она стонала от боли, чем вызвала раздражение соседок – двух пожилых простоватых женщин.
«Всем плохо, что ты стонешь!» – выговаривала ей одна из них.
Ира снова то просила, то требовала сделать обезболивающий укол.
– Мне больно, – периодически повторяла она.
– Ирочка, ну нет у них морфия, – растерянно бормотал я в ответ, не зная, что делать.
И вдруг она приподняла голову над подушкой и, отчетливо разделяя слоги, сказала: «Ты бездарен!» Видимо, таким образом пытаясь задеть мое самолюбие, она надеялась, что я что-нибудь придумаю. Я бросился к дежурной сестре, стал объяснять, в каком положении Ира. Но это было бесполезно, кроме анальгина у нее ничего обезболивающего не было. Сделали еще один укол анальгина, который, конечно, не мог помочь.