Бортовая качка, она веселая, бодрящая.
Но куда же нас несет? Примерно туда, похоже, куда еще Петр супостатов посылал: „к е. м.“. Берега не видно. Ничего не видно. Весь мир – густое темно-серое месиво. День ли? Ночь? Небо с морем смешалось – не отличишь. И вдруг бум! Бам-тарарам! Летим, падаем. Нашелся айсберг и на наш „Титаник“?
Нет. „Судно мягко вошло на пять метров в причал?“ – запишут в судовом журнале.
Поднимаю голову, а на пристани на фронтоне буквы: „Кемь“.
Все какой-никакой „plancher des vaches“, кто помнит Иоселиани. По-нашему, „пол трусов“, то есть берег, суша.
Лежим спим. Голова на подушке, удобно, уютно. Утром просыпаюсь, пытаюсь встать. Мамочки родные! Опять болтанка. Пропал куда-то мой „plancher des vaches“. Не прошло, стало быть. Ну и дела. И мутит вдобавок. Мы не то летим, не то плывем. И не траулер это. Палуба длиннющая, конца не видно. На лайнер похоже. И волна не наша, не бьет, не хлещет, подтягивается медленно, под самый нос подползает и легко выталкивает его из воды. А у тебя внутренности то вниз ухнут, то к горлу подступят. Килевая качка – отличный механизм для выворачивания кишок наизнанку. А волна, судя по всему, океанская. И та же мокрота кругом, воздух мокрый на ощупь. И та же серость.
Нет, не та. Та серо-бурая, вязкая. А эта с синеватым отливом, свинцовым оскалом, будто посмеивается, ты для нас даже не рыба, тебя не существует.
Полоска берега. Но к нему не подойти. Сейчас нас будут сеткой в лодку опускать.
Командорские острова. Ну, наконец-то. Дальше ехать некуда. Край света. Мы с Берингом приплыли. Там, за сопкой, его могила. Где-то здесь заканчивалась некогда одна шестая часть суши и свисал с неба железный занавес. А за занавесом – тьма кромешная, Тартар. А может, еще что: полный простор воображению.
Пришли. Вот он, крест. Присядем, приспинимся. Есть у нас еще паутинка шотландского старого пледа, ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Чур, не просить, не жаловаться, цыц!
Закурим перед стартом. Обдумаем все хорошенько».
Продолжали выходить книги с Ириными переводами. Осенью 2005-го в издательстве «Иностранка» – роман Виржини Депант «Teen spirit», а в издательстве «Эксмо» – «Романы» Франсуазы Саган в серии «Библиотека всемирной литературы», где Ира перевела «И переполнилась чаша». В 2006-м в издательстве «Иностранка» вышли роман Кристиана Остера «Свидания» и два небольших романа Жана-Филиппа Туссена «Месье» и «Любить» в одной книге. В 2007-м в издательстве «Флюид» – роман Николь де Бюрон «Дорогой, ты меня слушаешь? Тогда повтори, что я сейчас сказала…»
Каждый год переиздаются книги с ее переводами. На днях в издательстве «Астрель» я за себя и за Мишу (мы теперь наследники ее авторского права) подписал договор на переиздание ее переводов Альбера Камю: рассказов «Ренегат, или Смятенный дух» и «Гостеприимство». А еще двумя днями позже – в издательстве «Эксмо» – договор на переиздание двух романов Франсуазы Саган: «И переполнилась чаша» и «Приблуда».
Жизнь, как ни банально это звучит, продолжается. Теперь, почти через пять лет после ее смерти, я уже не боюсь вспоминать подробности нашей совместной жизни. А вспоминая их, обнаруживаю, что прошлое как бы подернулось туманной дымкой и какие– то детали стали неразличимы.
Над кроватью, которая, выражаясь несколько высокопарно, была нашим семейным ложем, висит Ирин портрет кисти Бориса Биргера. Это, скорее всего, не лучшая его работа, но он мне дорог. Утром, когда я просыпаюсь, портрет мне не виден, потому что я лежу под ним. Но когда днем, вот как сейчас, я сижу за своим письменным столом, наклонившись над ноутбуком, я ощущаю ее портрет за своей спиной, и он создает эффект присутствия прошлого в моей сегодняшней жизни.
«В край недоступных Фудзиям…»
С Василием Аксеновым я познакомился летом 1980 года в Малеевке, у Гали Балтер. Василий вместе с Майей, ставшей недавно его женой, приехал к Гале проститься перед отъездом в эмиграцию. Они уезжали с советскими паспортами, но было ясно – это очень надолго, если не навсегда, потому что решение об отъезде было принято под давлением властей. Накануне Олимпиады власти старались очистить Москву от нежелательных элементов, в категорию которых, помимо уголовников и проституток, включались за свое инакомыслие такие известные и весьма уважаемые граждане, как Александр Солженицын, Василий Аксенов, Владимир Войнович.
Между тем настроение у Аксеновых было приподнятое (во всяком случае, при взгляде со стороны), разговор оживленным, застолье достаточно по тем временам обильным. Я тоже присутствовал за тем столом, но запомнилось немного. Василий восхищался каким-то дальневосточным капитаном рыболовецкого сейнера: «Представляете, – смаковал он, – на лету поймал за ножку пущенный в него стул, когда в ресторане завязалась драка!» Запомнилось, что Василий и Майя были молоды и красивы и очень подходили друг другу, а на дворе стояло лето и уже зацветала липа.
Следующая моя встреча с ними произошла ровно через 9 лет в Париже – кто бы мог подумать в 1980-м, что Союзу «нерушимому» (как пелось в советско-михалковском гимне) оставалось так мало! Мы с моей женой Ирой, дочерью Гали Балтер, впервые выехали за границу по приглашению – перестройка уже давала о себе знать. Жили в центре, у Марсова поля и Эйфелевой башни, у Ириных подруг детства, замечательных сестричек Сони и Флоранс. Они познакомились с Ирой много лет назад путем, как это сформулировал Владимир Войнович, «взаимной переписки». Такие игры допускались в советское время: девочки из московской школы переписывались с парижскими школьницами. Потом парижанки однажды приехали в Москву, девочки познакомились, и возникшие отношения протянулись через всю жизнь. К тому же Соня и Флоранс унаследовали от отца любовь к России и неплохо усвоили русский язык.
Мы жили непосредственно у Сони на улице Федерасьон, но бывали и у Флоранс чуть ли не ежедневно, она жила в соседнем квартале, на улице генерала де Лармината. В то же время, в июле 1989-го, в Париже были и Аксеновы, и Майя посчитала своим долгом опекать нас. В частности, справедливо полагая, что у советских граждан материальные возможности весьма ограничены (меняли по 170 рублей на нос), несколько раз водила нас в рестораны, например в «Дары моря». Там подали каждому какое-то громадное металлическое двухъярусное блюдо, заполненное моллюсками всех видов, в том числе известными нам по русской литературе устрицами. На верхнем ярусе красовался доселе не виданный мною ярко-красный омар. Съесть все это было невозможно, Ира быстро «сошла с дистанции», а я еще долго поглощал моллюсков…
Бывали мы и у Аксеновых: они остановились у их парижской подруги, известной переводчицы русской литературы Лили Дени, на бульваре Пастер. Из окон ее квартиры видна была эстакада с пробегающими по ней в обе стороны поездами парижского метро. Однажды Ира сопровождала Майю к ветеринару: аксеновский спаниель Ушик недавно захромал, и Майя решила выяснить, в чем дело. Ира выполнила роль переводчицы. Результаты посещения оказались неутешительными: у аксеновского питомца выявили перелом задней лапы, который в те годы не подлежал лечению. Майя была очень расстроена тем, что их любимец обречен. Василий отсутствовал: была к акая-то конференция в Европе, кажется, в Швеции. Мы увиделись лишь перед отъездом, и потом он провожал нас вместе с Майей: в машине, взятой напрокат, подвез до Северного вокзала, откуда уходил поезд в Москву. У самого вокзала он совершил какой-то не очень ловкий маневр, чем вызвал возмущение ехавшего сзади француза. Француз просигналил и промчался мимо. От этих проводов осталась надпись на титульном листе нью-йоркского издания книги «В поисках грустного бэби» (1987): «Ире и Вите, Gare Du Nord, все ищем Г. Б. Привет Москве».
В Москву Аксеновы прилетели в конце того же года. Встречали их в Шереметьево колоссальной толпой, долго ждали из-за пропажи чемодана. Так встретила родина! Общаться не пришлось, потому что они прилетели по приглашению посла США в Москве Джона Мэтлока и жили у него в Спасо-Хаусе. В следующий приезд мы были у них в гостинице «Минск» на улице Горького, в их номере была постоянная суета и столпотворение. В тот же приезд Аксенова встречали в Доме архитектора (в ЦДЛ, видимо, было еще нельзя). Вечер запомнился своей домашней, искренней атмосферой. Я обратил внимание на то, как естественно и просто он держится на публике.
В августе 1991-го, во время путча, Василия в Москве не было, Майя прилетела одна. Остановилась у Войновичей в Астраханском переулке – им квартира недавно была выделена новыми властями взамен отобранной (у метро «Аэропорт») после отъезда в эмиграцию. Хозяева отсутствовали. За событиями, происходившими в ночь на 21 августа, Майя следила из квартиры своей младшей единокровной сестры: с ее балкона открывался вид на Белый дом.
Двадцать второго вечером мы с Ирой, отоспавшись после бессонной ночи, которую провели среди безоружных, как и мы, защитников новой власти, поехали к Майе, в Астраханский переулок, праздновать победу. Квартира оказалась прекрасной планировки и очень большая. Мы с воодушевлением обсуждали поражение путчистов, пили вино, восхищались Ельциным, радовались падению коммунистической диктатуры…
В следующий приезд из Америки Майе вернули квартиру в сталинской высотке на Котельнической набережной взамен отнятой во время отсутствия в стране. Та квартира досталась ей в наследство от предыдущего мужа, известного советского кинодокументалиста Романа Кармена. Новую дали в том же доме, в соседнем подъезде.
А в августе 1996-го мы поселились в Лялине переулке, вблизи Покровки, в 15–20 минутах пешего хода от их дома. Квартира, бывшая коммуналка, требовала ремонта. Мы не располагали особенными деньгами, поэтому ремонт включал в себя лишь самые необходимые работы, но длился около месяца. Узнав о нашем переезде, связанном с внезапной смертью Гали, Майя категорически заявила: «Будете жить у нас!» – и мы не смогли отказаться. Василий находился за границей. Месяц мы ночевали у Майи. Утром я уходил от нее на работу, вечером мы встречались с Ирой в нашей ремонтируемой квартире и шли ночевать к Майе.