26 апреля 2017 года Володя позвонил мне и пригласил приехать, чтобы отпраздновать пятьдесят пятый день рождения Паши. Отмечали эту дату, которая оказалась последней в жизни и для отца, и для сына, в ресторане, расположенном чуть дальше Ватутинок по Калужскому шоссе. Собрались Паша, Володя, Света и мы с Милой (моей женой с 2013 года).
А в марте рокового 2018 года поступило невероятное известие о смерти Павла в Черногории, где он жил последние годы. Володя и Светлана полетели в Черногорию на похороны. Видимо, похороны сына и последующий полет в Мюнхен к дочери Оле сыграли роковую роль в жизни 85-летнего отца.
Но до последнего дня он был бодр и активен, бывал на «Эхе» в Москве и в Питере у Виталия Дымарского, в программе «Дилетант», постоянно давал интервью российским и зарубежным журналистам, неуклонно провозглашая насущную необходимость свободы и правды для плодотворного развития отечества.
27 июня того же года Владимир Войнович умер так же внезапно, как сын. Он умер у себя дома, на руках у жены. В июле мой некролог о его смерти был опубликован в приложении к нью-йоркскому «Новому журналу», он заканчивался словами: «…Владимир Войнович умер. И невозможно примириться с тем, что я больше никогда не увижу его, не услышу в телефонной трубке спокойный, уверенный голос: „Здравствуй, Витя. Это Володя“».
Светлана действительно оказалась замечательным человеком, теплым и заботливым.
Очень сердечно относились к ней все известные мне друзья Войновича, в том числе Сарновы. И до сих пор, когда нет уже ни Бена, ни Володи, она поддерживает со Славой Сарновой постоянную связь. Увы, теперь только по телефону: Слава уже не выходит из дома и не может приехать в Ватутинки на роскошные угощения, как это происходило в течение многих лет.
Не раз слышал я чтение Володиных стихов, посвященных Светлане, не раз обращал внимание на ее взволнованный голос и озабоченный вопрос: «Володенька! Ты хорошо себя чувствуешь?» – когда ей вдруг казалось, что он выглядит усталым.
Именно здесь, в этом доме, написал Владимир Войнович и книгу воспоминаний «Автопортрет. Роман мой жизни», и новый роман «Малиновый пеликан», и недописанный в связи с внезапной смертью роман «Мурзик» и осуществил переиздание ряда книг и пьес, а также подготовил несколько художественных выставок своих живописных работ. В том, что до последнего вздоха Владимир Войнович оставался и физически, и творчески активен, немалая заслуга его верного друга и заботливой жены Светланы Колесниченко.
Вечная труженица
Моя мать, Любовь Иннокентьевна, в девичестве Есипова, родилась в приарбатском Среднем Николопесковском переулке в 1904 году.
Ее отец, Иннокентий Дмитриевич Есипов, мой дед, был расстрелян красными за восемнадцать лет до моего рождения. Он был лесничим. Лесничество его находилось на Алтае, близ города Бийска. В гражданскую войну власть в Бийске менялась часто. Как лесничий он был полезен любой власти, а сам в этой братоубийственной бойне участвовать не хотел. Однако, как известно, нейтралитет часто трактовался в гражданскую войну как пособничество врагу. Поэтому его расстреляли. При каких обстоятельствах, мать никогда не рассказывала, а может, она их и не знала.
При этом мне известно (и даже завалялся где-то пожелтевший от времени листок бумаги с гербовой печатью), что дед был потомственным почетным гражданином города Москвы (ну, и я, значит, тоже должен был бы унаследовать от него это звание, но не унаследовал в силу известных причин).
Дом Есиповых, как уже было сказано, находился в центре Москвы. Каким образом, имея этот дом, дед имел еще дом в Бийске или под Бийском, а также за что деду пожаловано было звание почетного потомственного гражданина Москвы, я не знаю.
Дом в Бийске был недалеко от Оби. Из рассказов матери знаю, что у деда была лодка (конечно, весельная, моторок еще не придумали) и он ловил рыбу. Нередко брал дочь с собой, и она вспоминала, как запросто ловилась стерлядка и какая вкусная уха из нее.
После гибели отца ее мать, моя бабка, совершила героический для тех лет, когда гражданская война только еще завершалась, переезд по железной дороге из Бийска домой в Москву с четырьмя детьми: у мамы были еще два брата и сестра, все младше нее.
Бабушку мою звали Любовь Дмитриевна, она преподавала в гимназии языки: французский и немецкий, а сама была финских и украинских кровей. Ее девичья фамилия Дейнеко. При советской власти бабушка стала школьной учительницей, всю оставшуюся жизнь она прожила в Москве. Я видел ее лишь однажды, за несколько дней до ее кончины. Видел в том самом доме в Среднем Николопесковском переулке, куда мы с мамой возвратились после окончания войны в 1945 году из Самарканда, из эвакуации.
Помню, мама привела меня из детского сада, что находился в Староконюшенном переулке по другую сторону Арбата. Привела и посадила ужинать, а сама побежала по каким-то делам. А чтобы не было каких-либо вольностей с моей стороны, она посадила меня есть в комнате, где лежала больная бабушка, под ее присмотр. Будучи весьма говорливым с детства, я попытался что-то важное, по моему разумению, рассказать бабке, но та строгим голосом педагога оборвала меня пословицей: «Ешь пирог с грибами, держи язык за зубами!»
Вот и все, что осталось у меня в памяти о бабушке, – в скоре она умерла, у нее был рак…
Мама, судя по ее рассказам, была хулиганистой девчонкой, дружила в основном с мальчишками. Однажды она вместе с дворовыми приятелями троллила, как говорят теперь, рыжего парня с соседского двора дразнилкой: «Рыжий-пыжий, конопатый, убил бабушку лопатой». «Рыжий-пыжий» бросил в дразнящих камушком и попал маме в рот, выбив резцовый зуб.
В гимназии мама училась в одном классе с дочкой известного в Москве купца Рукавишникова. Иногда ее приглашали в их дом. Маме запомнилось на всю жизнь, что у них за столом было предусмотрено место и для кота. Он восседал на стуле, положив передние лапы на стол, и ел из блюдечка то, что ему предлагали…
После возвращения из Бийска мама поступила в Строгановское училище, в мастерскую художника Осмеркина. Но проучилась в Строгановке лишь год. Это было начало двадцатых. Денег на жизнь не хватало, и мама, как старшая из детей, решила пойти работать, чтобы помочь своей матери содержать семью: младшей сестре было лет тринадцать, а младшему брату и того меньше.
Мама устроилась работать муляжисткой – тогда это была довольно престижная специальность. Под руководством опытных врачей она участвовала в изготовлении наглядных пособий для больниц и медицинских институтов. Муляж представлял собой скульптурное изображение в разрезе какого-нибудь органа человеческого тела, пораженного той или иной болезнью. Очаги поражения, воспроизведенные на муляжах, демонстрировались студентам во время занятий и практикующим врачам при повышении квалификации. Теперь все это делается с помощью кинокамер и кинофильмов и транслируется на экраны, а тогда их заменяли в какой-то степени муляжи. С развитием техники профессия муляжиста на протяжении ХХ века постепенно сходила на нет, а теперь, вероятно, о ней мало кто знает даже в медицинской среде.
Мама, сделавшись со временем одним из ведущих специалистов в этой области, стояла у истоков этой профессии в Советском Союзе, куда она пришла, кажется, из Франции.
Оригинал муляжа изготавливался из специальных смесей на основе стеарина и парафина, ему придавалась форма того или иного человеческого органа, затем наносились краски, и так воссоздавалась картина реального поражения болезнью. Таким образом, муляжист работал и как скульптор, и как художник, и, главное, как медицинский работник, потому что ему волей-неволей приходилось узнавать многое про течение и развитие болезней: в процессе работы производились обязательные консультации с авторитетными профессорами-медиками. Последние и осуществляли официальную приемку оригинала муляжа.
Потом с оригинала делались копии из папье-маше, которые распределялись между медицинскими учреждениями.
Мама, как я уже отметил, очень быстро освоила эту профессию, у нее были, что называется, золотые руки. Она все умела делать и по хозяйству, и по работе. При этом в свободное время, которое очень редко выпадало ей в жизни, она с удовольствием писала пейзажи или натюрморты, преимущественно акварели. Был у нее такой альбомчик для уроков рисования в школе, заполненный ее скромными шедеврами, который, к сожалению, не сохранился. Художественные наклонности мама унаследовала, видимо, от моего деда. От него осталась раскрашенная в коричневато-зеленые тона декоративная резная полочка. Боковина, которой она прикреплена к стене, образована скульптурными изображениями двух сцепившихся рогами кудрявых баранов. На полочке стоит тоже зеленый, долбленый деревянный стаканчик, видимо, для ручек и карандашей. Еще из рукоделий деда осталась небольшая деревянная рамка для фотографии, тоже вырезная. Поля рамки неодинаковы. На том, что намного шире, вырезан и раскрашен один из билибинских сюжетов…
Хотя гражданская война уже отодвигалась в прошлое, до размеренной, спокойной жизни было еще далеко. Возвращаться домой поздно вечером даже в районе Арбата было небезопасно для восемнадцатилетней девушки. А мама, конечно, ходила с подругами в кино и в театр. Один театр, ныне называющийся Вахтанговским, был совсем рядом, на Арбате, но были ведь еще и другие интересные для посещения места в Москве!
Однажды, возвращаясь домой, мама чуть не подверглась нападению: за ней след в след шел какой-то мужчина. Она прибавила шагу, свернула в Малый Николопесковский – и он свернул за ней. Но на ее счастье по переулку шла компания молодежи. Мама прибилась к ним, и ее проводили до подъезда дома.
Еще я знаю из ее рассказов, что у нее была подруга по работе, Лиза Халатова. «Лизка» приобщала маму ко всяким новациям. Однажды после совместного обеда она спросила:
– Ты знаешь, что за мясо мы ели?