Но особенно тяжело давались маме конспекты к этим занятиям – их обязательно нужно было представлять как свидетельство того, что и дома сотрудники работают над своим политическим образованием! Тут ей на помощь приходил отец. Он помогал ей записать эту партийную чушь в более или менее удобоваримой форме. Отец чуть ли не наизусть знал главную книгу времени, обязательную в каждом доме, – «Историю Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)», которую сочинил лично Сталин. Мама записывала то, что ей диктовал отец, ничего в этом не понимая и не желая понимать, и выглядела при этом очень усталой и недовольной.
Она была с советской точки зрения абсолютно аполитичной, но присутствующий в ней неистребимый здравый смысл позволял ей трезво судить о своем времени. Например, Сталина она именовала не иначе как царем, чем приводила отца в почти священный ужас. Он считал себя беспартийным большевиком и готов был с жаром отстаивать усвоенные им политические догмы.
Что и происходило, когда мы всей семьей отправлялись в Средний Николопесковский переулок в гости к тете Варе и дяде Боре Гринбергам. Старички хорошо понимали суть событий и встречали тирады отца о диалектическом материализме добродушными усмешками и шутками-прибаутками. Мой дядя Михаил Иннокентьевич редко принимал участие в этих беседах. Пообщавшись с нами, он уходил к себе, ссылаясь на то, что ему нужно подготовиться к завтрашним занятиям со студентами, что, скорее всего, было правдой.
Я, как и отец, был законченным сталинистом, тоже довольно хорошо владевшим всей этой демагогической терминологией. В начале марта 1953 года я с тревогой следил за непрерывно ухудшающимся состоянием здоровья «вождя всего прогрессивного человечества». Вечером 4 марта я слышал по радио о резком ухудшении ситуации и утром проснулся на час раньше положенного времени. Мама хлопотала у керосинки, готовя завтрак.
– Ну, как Сталин? – взволнованно обратился я к ней.
– Умер, умер, – совершенно бесстрастно ответила она.
И я был потрясен ее безразличием!
Ребята со двора, что были чуть постарше меня, ходили на похороны и рассказывали о том, как обезумевшая толпа давила упавших во время шествия. Но мне было категорически запрещено идти в центр города.
Медицинскими муляжами мама больше не занималась. На фабрике «Агропособие» она делала теперь оригиналы разных сортов яблок, груш, айвы, винограда, консультируясь при этом у специалистов, преподавателей Тимирязевской академии. Благодаря ее изделиям я узнал многие сорта фруктов, и это оказывалось очень кстати на уроках ботаники. До сих пор помню некоторые названия, например, груша Бере зимняя Мичурина или яблоко Кандиль-китайка. Иногда маме приходилось лепить скульптуры животных (коров, овец, свиней, баранов), тоже с ярко выраженными признаками той или иной породы. Здесь ее консультировали специалисты-животноводы. Эти скульптуры делались уже не из парафина и стеарина, а из пластилина. У мамы были костяные стеки и еще какие-то инструменты для обработки материала, как у настоящего скульптора. Мне очень нравился пластилиновый олень-марал на деревянной подставке. Он был с витыми рогами и курчавой шерстью, где каждый завиток был сделан мамиными руками. Мама вспоминала, что, когда они жили в Бийске, такие маралы иногда подходили к ограде их хозяйства… Потом с маминых оригиналов, выполненных в единственном числе, делались копии из папье-маше.
Мамина работа с какого-то времени (это уже было в пятидесятые) стала неплохо оплачиваться, и содержала семью фактически она. Отец зарабатывал намного меньше. Иногда в день маминой получки я ехал после школы к ней на фабрику, которая находилась совсем рядом с консерваторией, в Кисловском переулке. Получив деньги, мама шла со мной в ГУМ (он уже существовал), покупала там продукты домой и вкусные бутерброды с колбасой и сыром в специальном отделе магазина, бутерброды мы с ней дружно съедали. Глядя на маму, я с детства понял, что нужно хорошо зарабатывать, и усвоил простую истину, которую позднее нашел у Пушкина: «Деньги дрянь, но они дают независимость».
Еще чуть позже, уже в пору хрущевской оттепели, на фабрику стали поступать заказы от крупных гастрономов на муляжи колбас и сыров для витрин. В качестве образцов маме выдавали самые дорогие высококачественные гастрономические продукты, которые, после того как мама делала с них гипсовую форму для изготовления муляжа, поступали в семейный рацион.
В пятидесятые же годы наш дом подвергся капитальному ремонту. Менялись все внутренние перегородки и балки. Мы с мамой временно переехали к ее родственникам на Арбат. А отец остался в доме: жильцов привлекали к участию в ремонте. Это участие в ремонте стоило ему инфаркта…
Переехав на время в бывший дом Есиповых и находясь уже в более сознательном возрасте, я поближе познакомился с тетей Варей и с дядей Борей. Вечера мы проводили у них в комнате, за квадратным столом, над которым висели фотографии вперемешку с картинами. Среди картин был подлинный этюд Туржанского. Были репродукции импрессионистов и постимпрессионистов, которые я еще не видел – в музеях они не экспонировались, объявленные продуктами чуждой культуры. Помню до сих пор не очень качественную репродукцию «Ночного кафе» Ван Гога с большим биллиардом под ярким светильником, потоки света от которого были изображены грубыми мазками. Репродукции приносил домой Борис Яковлевич из типографии, где он работал.
И – конечно, они висели на стене, но не вместе, а в разных местах – выцветающие фотографии погибших на войне сыновей: Владимира и Юрия.
Вдоль всех стен стояли старинные книжные шкафы с застекленными двустворчатыми дверцами. В них было много иностранных книг. Варвара Дмитриевна, как и ее покойная сестра, свободно читала на французском и немецком. Был еще журнальный столик, тоже квадратный, как и тот, за которым мы пили чай. Он весь был завален журналами и газетами. Кроме «толстых» литературных журналов в почете были «Знание и сила» и другие естественно-научные популярные издания. Гринберги были в курсе научных проблем того времени.
Варвара Дмитриевна читала постоянно. Такой я и запомнил ее: сгорбленная старушка в заношенной тюбетейке и очках, с дымящейся папиросой и книгой в руке, сидящая на стуле с плетеной спинкой за небольшим квадратным столом. При этом она была очень подвижна и разговорчива, и взгляд ее сквозь никогда, кажется, не снимаемые очки был внимательным и выразительным.
После смерти Сталина, когда началась массовая реабилитация, у Варвары Дмитриевны и Бориса Яковлевича появился осведомленный информатор – кто-то из старых друзей, отмотавший срок в лагерях и ссылках. Он, видимо, был вхож в достаточно высокие сферы. От него старики узнавали довольно неожиданные новости. Однажды тетя Варя по большому секрету, но с явным удовольствием сообщила (в моем присутствии), что в ЦК была драчка между ленинцами и сталинцами. Мне, пионеру, это показалось бредом сумасшедшего. Но, слава богу (мамино воспитание сказалось), я не посмел даже открыть рта, потому что разговор шел между взрослыми.
Еще помню, как-то зимним (или мартовским) метельным днем пришел сухонький бодренький старичок с именем и отчеством Троцкого, чего я тогда, конечно, не знал, поэтому и не мог обратить на это совпадение какого-либо внимания. А Лев Давидович, облобызавшись с Варварой Димитриевной (так он ее величал), извлек вдруг из кармана обшарпанного, с вытершимся куцым воротничком пальтеца четвертинку водки. Они сели за квадратный столик на стулья с плетеными спинками и заворковали, заворковали о прошлом. Я как благовоспитанный мальчик углубился в чтение книги, которая была в это время в руках, и постарался не вслушиваться в стариковские воспоминания…
А мамин брат, дядя Миша, к старикам заходил редко, в основном по какому-нибудь бытовому вопросу. Я ночевал тогда в одной из его комнат, в которых он после смерти моей бабушки жил один. Дядя Миша был педант, вечный холостяк, научный работник, преподавал теоретическую механику в автодорожном институте. Был подтянут, ходил всегда в элегантном костюме, в белоснежной сорочке с галстуком. Судьба его сложилась не очень гладко. В начале двадцатых, когда ему нужно было поступать в институт, советская власть лишила его такого права как социально чуждого, как сына служащих при старом режиме. По такому разряду проходила тогда интеллигенция! С большими трудностями, по чьей-то милостивой протекции, сумел он все-таки поступить в институт и получить высшее образование. Где он работал до войны, мне узнать не довелось. А в начале войны Михаил Иннокентьевич был мобилизован. В моей памяти сохранился его рассказ, как некий старшина, приучая его и таких же, как он, очкариков к строевой службе, заставлял их ползти по-пластунски по раскисшей от дождей, залитой лужами проселочной дороге. Это, надо полагать, доставляло бравому старшине большое удовольствие. Как закончилась дядина воинская служба, я не знаю, его как будто бы комиссовали из армии по состоянию здоровья…
Еще жили в квартире два кота: сибирский с тигровой расцветкой Пушок, любимец Варвары Дмитриевны, и ею же подобранный когда-то на помойке короткошерстный Одноглазый, очень крупный и прожорливый.
Мысль написать эти заметки возникла у меня в связи с тем, что однажды, уже много лет спустя после смерти мамы, я решил записать ее поговорки, которых у нее было множество на разные случаи жизни и мне доводилось часто слышать их.
Когда в раннем детстве при походе в магазин или на рынок (в Самарканде) я канючил у нее, чтобы она купила что-то, приглянувшееся мне, она отвечала строгим голосом: «Купишь уехал в Париж!»
Когда, выпрашивая что-либо, начинал с «ну», слышал в ответ: «Ну, баранки гну!»
Или, когда начинал возражение со слова «значит», она отвечала: «Значит, гнедая скачет, а пристяжная не везет!»
Когда смеялся без особой причины: «Смешно дураку, что рот на боку!»
Когда перед выходом из дома забывал что-то важное: «На охоту собираться, собак кормить!»