Но судьба сама отомстила за старого слугу, и отомстила выдающимся, для всех таинственным и непонятным образом…
Однажды осенью того же года, в котором сослан был Ермолай с семьей, Катерина Васильевна, всегда после ужина принимавшая отчет по домашнему хозяйству, за ужином объявила, что с отчетом к ней являться не нужно и что она «устала»!
– Будет! – как-то веско и многозначительно произнесла она и, встав из-за стола, против своего обыкновения, ни на кого ни крикнула, никого не обругала, а, наклонив голову, тихо произнесла:
– Ну, прощайте!.. – и тихо, медленно вышла из комнаты, направляясь к себе в спальню.
Такое непривычное отношение удивило всех присутствовавших, но объяснения на него дать не мог никто, так как и любимая горничная Катерины Васильевны, обыкновенно сопровождавшая ее в спальню и присутствовавшая при ее ночном туалете, на этот раз получила приказание не следовать за своей госпожой. Все молча переглянулись и разошлись в обычном порядке, объяснив себе оригинальную выходку деспотки новым капризом с ее стороны.
Горничная ее обошла кругом со стороны двора, проверила, закрыты ли ставни барыниной спальни, и тогда уже отправилась спать, несколько промедлив в ожидании, что барыня, быть может, позовет ее к себе. Но ожидание это не сбылось. Катерина Васильевна не позвала ее ни вечером, ни поздно ночью, ни даже на следующее утро, и когда в обычный утренний час она подошла к двери, чтобы по обыкновению постучать в нее и разбудить барыню, она, к своему крайнему удивлению, нашла дверь незапертой. Этого никогда не бывало, и Катерина Васильевна, имевшая полное основание не доверять особо усердной охране со стороны своих служащих, всегда на ночь запирала свою дверь.
Осторожно стукнув и не получив ответа, горничная не решилась войти в комнату барыни и пошла доложить обо всем старшей из барышень, Прасковье Дмитриевне.
Та вместе с ней подошла к комнате матери и, расслышав там движение, тихонько приотворила дверь. Катерина Васильевна не спала. Она лежала на кровати с открытыми глазами и, пристально взглянув на пришедших, знаком показала им, что присутствие их ей неприятно и чтобы они ушли. Горничная робко спросила, не прикажет ли барыня подать ей чаю, – последовал молчаливый отрицательный ответ. Горничная сделала движение, чтобы выйти из комнаты и, остановленная вопросительным взглядом барыни, объяснила, что идет открыть ставни. В ответ на это последовал энергичный жест, воспрещавший такое распоряжение.
Все движения были вполне осмысленны, во всем сказывалась твердая и по-прежнему непреклонная воля, только все происходило в полном и строгом молчании.
Повинуясь повелительному жесту, и дочь, и горничная вышли из комнаты, оставив Катерину Васильевну одну. Вновь позвала она звонком колокольчика горничную только перед вечером и на вопрос, прикажет ли она подать ей кушать, получила в ответ одно слово: «Хлеба». На предложение позвать дочерей и сыновей Катерина Васильевна отвечала категорическим отказом и, начиная с этого дня, 12 лет сряду пролежала в темной комнате, никого, кроме старой горничной, к себе не допуская, да и с той никогда не говоря ни слова.
В первое время все ждали, что она стряхнет с себя эту новую причуду, но время шло, а она продолжала упорствовать в своей неслыханной фантазии, и в дело пришлось вмешаться предводителю дворянства, который за несовершеннолетием всех почти детей принял имение Шишковых в ведение дворянской опеки под ближайшим контролем старшего из сыновей, Павла Дмитриевича, впоследствии служившего в жандармах.
Первые три года Катерина Васильевна не принимала никакой пищи, за исключением черного хлеба, который ей подавался два раза в день в довольно ограниченном количестве, и только по истечении трех или четырех лет, по ее личному назначению, ей стали готовить уху из живой рыбы и подавать чай с белым хлебом.
Детей своих она по-прежнему к себе не допускала, никогда не поинтересовалась ни их образом жизни, ни их занятиями и в первый раз допустила к себе в спальню старшую дочь и меньшего сына Василия только после 12-летнего затворничества своего, в тот день, когда она пригласила к себе священника и пожелала исповедаться и причаститься св. тайн. Остальных детей она и в этот день к себе не допустила и не выразила никакого желания их видеть или узнать о них что-нибудь. Об имении и о делах она тоже ни одним словом не обмолвилась и не пожелала узнать, как и кем велось управление имениями за долгое время ее добровольного затворничества.
После св. причастия она велела открыть ставни и понемногу, исподволь стала допускать в свою комнату остальных членов своего семейства.
По настоятельной просьбе предводителя дворянства она приняла и его и вела с ним вполне логичный и последовательный разговор, ни разу не подав повода заподозрить в ней какое-нибудь психическое заболевание. Она обо всем говорила здраво, но в общем мало всем интересовалась и на осторожный вопрос о том, что побудило ее принять на себя такой обет затворничества, коротко и неохотно ответила:
– Так надо было!
С постели она встала один только раз, когда в доме случился внезапный пожар, но тотчас по миновании опасности вновь легла в той же комнате и в ней умерла три года спустя, пробыв в своем строгом и таинственном затворе всего около 16 лет и унеся с собою в могилу тайну этого странного, таинственного явления.
Окружающие суеверно приписали это проклятию, которое призвал на ее голову сосланный в Сибирь старый повар, но сосланных и неправо загубленных ею людей было так много и столько слез и крови было безвинно пролито по ее повелению, что бедствие или проклятие одной семьи не могло, по всей вероятности, так тяжело лечь на ее мрачную душу.
Погребена была Катерина Васильевна в Ернове[396], и имения ее были переданы во владение ее наследников только после ее смерти; при жизни же ее, несмотря на то что она лично ни во что не входила и даже никогда ничем не интересовалась, всеми делами заведовала опека.
Этот характерный эпизод помнят многие в Рязанской губернии, и так как Катерина Васильевна умерла только в начале 60-х годов[397], то есть еще старожилы, которые помнят ее лично.
Замечательно, что, несмотря на страшно трудный режим, которому она подчинила свою жизнь, Катерина Васильевна до смерти сохранила все свои физические силы и не отличалась ни дряхлостью, ни худобой.
Из ее прямого потомства сохранились только дети младшей дочери, Ушаковой, из которых одна была замужем за генералом Маевским, другая за князем Волконским, а третья за Смагиным, с которым впоследствии разошлась. Две остальные дочери Катерины Васильевны, Настасья и Софья Дмитриевны[398], умерли незамужними, меньшой сын Василий, женатый на Сазоновой, умер бездетным, а самый старший, Павел, женатый на Кушниковой, похоронил единственного сына своего еще в ранней молодости.
С ним умер и последний представитель этого достаточно громкого и известного рода. Представители побочных линий существуют и поныне, по прямой же линии родственников у старика-министра не осталось.
Детей у него не было, и усыновленная им и его женой племянница вышла замуж за графа Рибопьера.
Французская артистка и русская графиня
Недавно скончалась одна из самых талантливых и в свое время громко известных опереточных артисток Анна Жюдик.
Петербургским старожилам имя это далеко не чуждо, многие еще помнят красивую и увлекательную артистку, имевшую такой громкий и заслуженный успех на всех европейских сценах, включая сюда и петербургскую.
Свою сценическую карьеру Жюдик начала, само собой разумеется, во Франции и к нам уже явилась в полном ореоле своей громкой известности и заслуженной славы. В Россию ее первый пригласил покойный Федотов, насаждавший французскую оперетку в Петербурге и арендовавший для этой цели бывший цирк Карре, помещавшийся на Екатерининской площади рядом с Александринским театром. Цирк этот был первоначально выстроен богачом Понамаревым для красавицы Пальмиры Анато, и только после полного и конечного разорения Понамарева, положившего к ногам красивой наездницы все свое громадное состояние, перешел во владение Карре[399], в свою очередь, переуступившего его Федотову, задавшемуся мыслью прочно насадить в России бойкую и… достаточно гривуазную оперетку, царившую в то время на всех без исключения европейских сценах.
Товарищем и деятельным сотрудником Федотова в этом деле был гвардии полковник П. В. Писарев, бывший чиновник по особым поручениям московского генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова и состоявший одновременно с Федотовым одним из директоров незадолго перед тем закрывшейся Политехнической выставки[400].
Это было время полного разгара и полного успеха оперетки, внесшей в современное искусство совершенно новую отрасль и совсем новый тон.
Раз порешив заняться этим делом, оба директора-антрепренера порешили с тем вместе и силами заручиться совсем исключительными и в числе прочих намеченных ими артисток пригласили и Жюдик, за несколько лет перед тем с блестящим успехом продебютировавшую на сцене парижского театра «Gymnase»[401] и быстро составившую себе громкое артистическое имя.
Одновременно с ней приглашена была и красавица Тео, а несколько позднее и царица оперетки, незаменимая и никогда никем не замененная Шнейдер.
Упомянув об имени Шнейдер, я позволю себе исправить ошибку одного из театральных рецензентов, в порыве желания рассказать что-нибудь «кстати» приписавшего Жюдик случай, имевший место вовсе не с нею, а со смелой и блестящей Шнейдер.
Во время самого громкого и самого блестящего разгара оперетки, когда портреты Шнейдер в костюме «Прекрасной Елены» и в задорной мантии и короне «герцогини Герольштейнской»