Временные посетители пресловутого «Склада» почти всегда приносили Сашке из дома посильные «гостинцы», а постоянные жители Грачевки, лишенные этой возможности, делились с ним своими временными доходами и, запасаясь невзыскательной провизией на завтрак и обед, никогда не забывали прихватить или мороженое яблоко, или пару леденцов, или черствый кондитерский пирожок для всеобщего любимца.
Обиды Сашка не видал никогда и ни от кого, и плохо пришлось бы тому, кто даже под влиянием сильного опьянения попробовал бы оскорбить ребенка словом, а не только толкнуть или ударить его.
Вследствие этого у Сашки образовался отчасти деспотический характер, и когда в силу неблагоприятно сложившихся обстоятельств он не получал обычной, сравнительно обильной порции угощения, он его требовал и прибегал к капризным слезам, перед которыми Грачевка положительно пасовала.
Против скупых лавочников тогда шли войной, и не выданные добровольно пряники и леденцы отвоевывались силой.
– Что тебе, ироду, для ребенка леденчика, что ли, жаль?.. – возвышался воинственный, протестующий голос. – Так за мной запиши!.. Ты знаешь, я всегда с тобой, грабителем, расплачивался?.. А то накось что придумал… Ребенка до слез довел!.. Он наш, небось, грачевский, мы его растим и питаем!..
И заботливый воспитатель грязной рукой размазывал по щекам ребенка катившиеся из глаз его слезы, а другой рукой запихивал ему в рот отвоеванный у лавочника пряник или леденец…
Нельзя сказать, чтобы, слоняясь с утра до ночи по кабакам за своими «папеньками», Сашка получал образцовое воспитание, но жизнь он вел по-своему вполне счастливую и в антрактах между угощениями то шарманку слушал до пресыщения, то над ухищрениями знаменитого Петрушки потешался, то на ужимки и гримасы шарманщиковой обезьянки любовался, то засматривался на ученых птичек, занимавшихся предсказанием.
И вот в этот-то своеобразный мир занесла судьба Багриновского, и вот этих-то оригинальных обывателей ему приходилось судить, наказывать и мирить между собою.
Знал он их всех наперечет со всеми их слабостями, пороками и подчас светлыми сторонами их своеобразной жизни.
Маленького Сашку он тоже знал, покупал ему дешевые игрушки, и на Рождество, по возможности принарядив его, не только приводил на елку к своим родным, но и у знакомых на елках набирал все, что мог, для «сына Грачевки», как называл он маленького Сашку.
Сам подчас не в меру много выпивая, Багриновский очень снисходительно относился к пьянству, и когда к нему из полицейских домов приводили задержанных пьяниц, то он, заметив их возбужденное состояние и дрожание рук, начинал с того, что высылал им в отдельную маленькую комнатку при передней по рюмке водки с кусочком хлеба на закуску.
Женского пьянства он не любил и к женщинам-пропойцам относился очень строго, в особенности когда у них в семье были маленькие дети.
Некоторые из разбиравшихся у него дел как-то особенно им запоминались, вызывая при напоминаниях единодушное веселье всей, обычно переполненной, камеры.
– А, Матрена Кузьминична!.. – приветствовал он однажды, в присутствии нескольких собравшихся в его камеру хроникеров, толстую бабу в туго накрахмаленном ситцевом платье, как-то победоносно приблизившуюся к столу. – Так ведь вас зовут?..
– Карповна, а не Кузьминична!.. – поправила накрахмаленная баба.
– Ошибся!.. – развел руками Багриновский. – Сами виноваты… Давно не судились… Что? Опять с жиличками поссорились?.. Что вам Бог ладу не дает?..
– Да как же с ними ладить, господин судья, когда они бесперечь все пьяны!..
– А вы всегда трезвы?.. – с улыбкой осведомляется Багриновский.
– Я… я иное дело…
– Почему иное…
– Потому, я во хмелю не токмо что спокойна, а даже ласкова…
– Знаю я вашу ласку!.. – смеется Багриновский. – Забыли про клок волос, что был приложен к прошению вашей жилицы?..
– Так ведь она в те поры мне шаль новую чернилами залила!.. – оправдывается накрахмаленная баба.
– А вы не расставляйте по столам чернильниц. Не канцелярия ведь у вас.
– Кто говорит, да время такое тогда было… царь жидовский в Москву приезжал. Все к нему прошения писали! – серьезно повествует баба.
– Это о Ротшильде речь идет! – с улыбкой поясняет Багриновский заинтересованным газетным хроникерам, часто захаживавшим к нему в камеру на разбирательства.
– Во-во, так его кликали! – одобряет баба.
– Что ж и вы тоже писали прошение к жидовскому царю?
– Нет, мне ни к чему! Я только Долгорукову князю пишу, кормильцу нашему, кажный праздник.
– На бедность просите?
– Известно, не на богатство.
– И дает вам князь Долгоруков деньги?
– Кажинный раз по трешнице. А когда супруга евоная померла, так на каждое прошение по пятишнице вышло! Большое тогда облегчение бедному люду было. Много благодарственных молитв вознесли мы к Господу!
– Это за что же? За то, что княгиня умерла?
В камере смех.
Баба стоит недовольная и не отвечает.
– Вы сегодня-то на кого же жалуетесь? – заглядывая в бумаги, спрашивает Багриновский.
– О выселении двух жиличек прошу. Мочи моей с ними нет никакой!
– Это опять все те же портнихи? – смеясь, осведомляется Багриновский, пробегая бумагу.
– Они, батюшка, они, паскуды! – сокрушенным тоном подтверждает баба.
– Да ведь я уж их два раза от вас выселял?
– Опять навязались, окаянные! Слезно просились! На образ клялись, что драться промеж себя больше не будут.
– Где же они сами? Не явились?
– Куда им явиться! Так разодрались, что образа человеческого не осталось. Машутка, гляди, вовсе кривая останется. Пропасти на них нету!
– А вы не ругайтесь. Вы уж тут сколько бранных слов выкрикнули.
– Выкрикнешь, ваше благоутробие, коли ежели мочи нет!
– За что же у них дело вышло?
– Да все за бурнус[426].
– Опять этот бурнус! – хохочет Багриновский. – Что они его поделить никак не могут?
– Вот и подите вы с ними! – сокрушенно качает головой просительница. – Одна, значит, его справила и заложила, а другая за свой счет его из заклада выкупила. Вот они обе за него и цапаются.
– Чего вам? Мне-то и то бурнус этот до смерти надоел! – среди общего хохота заявляет Багриновский. – Так как же? Выселить их вам обеих?
– Беспременно, ваше благоутробие. Никак мне с ними невозможно.
– Хорошо. Я постановлю предварительное исполнение! – соглашается Багриновский и берется за перо.
– Это то есть какое же предварительное? – недоумевает истица.
– Да чтобы их немедленно от вас судебный пристав выселил!
– Куда же, батюшка?.. Коли ежели они на улицу показаться не могут? Ведь я же вам толком докладываю, что они страсть как разодрались! Я это только так, для острастки, значит. А то пущай их живут. Они ничего себе девки.
– Вот тебе раз! – комически восклицает Багриновский, для которого подобный финал не новость. – Зачем же вы у меня-то время понапрасну отнимали?
Баба, в свою очередь, кажется удивленной.
– Да ведь вы же на то и в судьи миром выбраны, батюшка! – разводит она руками. – На то вас и царь кавалерией украсил!..
– Никакой кавалерией меня царь не украшал! – сдерживая улыбку, говорит Багриновский. – А вот ежели вы опять ко мне со вздорным делом придете, так я вас оштрафую! Поняли?
– Понять-то поняла, ваше благоутробие. Да только…
– Оставьте вы мое благоутробие в покое и уходите, пока я на вас штрафа не наложил!
Баба уходит, шурша ситцевой юбкой и ворча себе под нос:
– Не в духах сегодня! Бывает это с ним!
За нею следует молодой малый, доставленный полицией.
Его опухшее лицо носит явные следы ожесточенной битвы. Волосы взъерошены, казакин[427] в нескольких местах разорван. Он дико вращает глазами и смелой, но не совсем твердой походкой приближается к судейскому столу.
– Семен Каменев? – спрашивает судья.
Вместо ответа в камере раздается громкая икота. В публике смех.
– Каменев, вы доставлены сюда за буйство, произведенное вами в трактире, но, кажется, вы и теперь еще не совсем трезвы…
– Это никак не возможно… потому я на службу… под красную шапку!..[428] Значит, царю и отечеству!.. – бормочет обвиняемый, сильно покачиваясь.
– Вы думаете, что царю и отечеству такие слуги, как вы, очень нужны? – качает головой Багриновский.
– Я по собственному желанию! И притом под турку… прямо на Кавказ!..
– А покуда прямо назад в сибирку![429] – пожимает плечами судья.
– Кто его сюда доставил? – обращается он к сторожу.
К столу приближаются двое городовых.
– Он тверезый был… Он это дорогой… и опять здесь… потихоньку… отходил…
– А вы не зевайте. В другой раз сами ответите. Ведите его обратно!
– Это царского-то слугу? Егорьевского кавалера?[430] И опять же из купеческого рода… так как мой дедушка здесь, на Устретенке, свой магазин имел, до полного прогара? Никак я этого не ожидал!..
– И я тоже! – среди всеобщего смеха заявляет Багриновский.
С аборигенами «Склада» у Багриновского был особый язык и своя повадка. Он к ним относился с особым вниманием и, несмотря на их подчас положительно невозможный костюм, всегда обращался с ними с относительным уважением.
Когда рукопашные схватки их доходили до его ведения и до его разбирательства, он со снисходительной улыбкой спрашивал:
– Опять на Гегеле столкнулись? – и всячески старался примирить враждующие партии.
Чаще других заглядывал к нему – по вызову, а не по охоте – бывший бакалавр духовной академии, человек глубокого образования и еще более глубокого и непробудного пьянства.
Костюм его превосходил все, что можно было себе представить в этом роде, и варьировал он его до бесконечности, вплоть от потертого сюртука до монашеского полукафтанья и от военного кителя до театрального польского кунтуша