К Багриновскому его обыкновенно приводил какой-нибудь экстраординарный скандал, по поводу которого между ним и всегда сочувственно относившимся к нему судьей завязывались крупные прения, нередко заканчивавшиеся следующим оригинальным приглашением:
– Вы пообождите тут… Я постановил решение, которое мы с вами вдвоем прочитаем! Кстати и потолкуем, и поспорим… Вы пройдитесь немножко, а к концу заседания приходите… К тому времени и обед поспеет…
Бакалавр уходил, низко опустив голову.
Он знал, что такое милостивое приглашение не предвещало ему, в смысле приговора, ничего отрадного и что по окончании очень вкусного и гостеприимного обеда он услышит осуждение «на высидку» с обычной «заменой», которой он, конечно, никогда и ни в каком случае не воспользуется.
Ученые прения затягивались между ними до позднего вечера, и, расходясь, иногда оба собеседника оказывались равно… далекими от состояния полной трезвости[432].
Политическое мировоззрение «Склада» не отличалось ни особенной терпимостью, ни особой осторожностью в выражении крайних мнений, и заведись в настоящую минуту такой уголок свободомыслящих людей, не долго бы ему пришлось просуществовать!
Но полиция того времени в глубокие соображения не вдавалась, и в тех случаях, когда хотелось выслужиться путем выражения особо патриотических чувств, полицианты обходились «домашними средствами».
Одно из этих домашних средств возымело для изобретательного полицианта настолько благотворные последствия, что осталось надолго у меня в памяти как характерное доказательство того, в каких потемках блуждали предержащие власти. Так ли это теперь, сказать не могу, но в то время, о котором идет речь, всего можно было достигнуть путем интриги, подчас самой бесцеремонной и невзыскательной.
В доказательство приведу здесь тот случай, о котором я упомянула выше.
В третьем квартале Сретенской части, том именно, который изобилует милыми улицами вроде вышеупомянутой Грачевки, был квартальным надзирателем некто Кудрявцев, человек довольно ограниченного ума, но большой интриган.
Относительно доходов квартал его считался одним из самых выгодных в Москве, и за время своего управления он успел уже сколотить немаленький капиталец и выстроить на имя жены две дачи, дававшие хороший доход. Но тут его забрал демон честолюбия, и он порешил, что к денежным удачам не лишним будет добавить и еще кое-что, менее осязательное, но более почетное.
Один из его товарищей по службе удостоился получить Владимирский крест, и Николая Васильевича – так звали Кудрявцева – разобрала зависть.
Настоящих заслуг за ним не числилось, да и показать себя не на чем было на пресловутой Грачевке с ее «притонами».
Приходилось прибегнуть к хитрости.
И вот однажды, темной осенней ночью, Кудрявцев, переодевшись наподобие легендарной памяти Гарун аль-Рашида и взяв с собой своего верного и неотлучного товарища и слугу, старшего городового Перикова, отправился по кварталу и принялся вместе со спутником своим приклеивать ко всем дверям и воротам заранее заготовленные и неизвестно где и каким путем отпечатанные прокламации в смысле «потрясения основ».
Проделав это, оба сподвижника мирно почили от дел, а наутро Периков, на этот раз особенно поусердствовавший, поднялся раньше всех обывателей и прошел дозором по кварталу.
Кудрявцеву тоже не спалось… Его тоже одолело рвение по службе, и он, встав до света, встретился в одном из переулков со своим alter ego[433].
Оба вместе, продолжая свой начальнический обход, вскоре «наткнулись» на плакаты, расклеенные «дерзкими злоумышленниками», и, охваченные священным ужасом, принялись срывать их.
Вернувшись домой после доблестного «открытия», Кудрявцев спешно переоделся и, предварив обычный приемный час обер-полицеймейстера, отправился к нему с важным, сенсационным сообщением.
Генерал Арапов, стоявший в то время во главе московской полиции и, как всем хорошо известно, не отличавшийся особой проницательностью, пришел в восторг от усердия своего подчиненного, раздул этот водевильный эпизод до размеров настоящего «события», представил Кудрявцева к награде орденом Св. Владимира 4-й степени[434]. Он вместе с семьей был так доволен этой крупной, выдающейся и… не по заслугам полученной наградой, что назвал в том же году родившегося сына Владимиром.
Нарождавшаяся уже тогда высочайшая охрана[435] тоже по-своему использовала это «восстание», но мне доподлинно неизвестно, кто из тогдашних охранителей получил воздаяние за спасение отечества от «потрясения основ», так удачно предупрежденного двумя стакнувшимися полициантами…
Не знаю также, какая награда выпала и на долю Перикова.
Полагаю, что денежная, потому что он, как человек вполне практичный, за почестями не гнался, а двухэтажный домик себе скопить успел.
Важную роль сыграл в охране того времени другой усердный слуга отечества, некто Яковлев, москвич по происхождению, начавший свою служебную карьеру в скромном чине и звании писаря пожарной команды в бытность брандмайором покойного Потехина и постепенно, путем выслеживанья мнимых государственных преступлений, дошедший до степеней высоких и парадировавший в той же Москве в чине статского советника, всюду появляясь не иначе, как в мундире Министерства внутренних дел.
Всем хорошо памятный Василий Яковлевич Яковлев одно время был в самой тесной дружбе с Плевако, в свои частые приезды в Петербург останавливавшимся не иначе как у него в его богатом и роскошном особняке на Сергиевской, за который Яковлев заплатил не более не менее как 400 000 рублей.
Каким образом составилось это громадное состояние – известно было только самому Яковлеву, который, впрочем, кончил довольно печально, сначала попав под суд за какое-то мошенничество, а затем вконец разорившись и окончив в прошлом году свой тревожный век в Петербурге в крайней бедности.
Пример этот я привожу не для того, чтобы бросить осуждением в человека, уже представшего на иной, более строгий и правый суд, а единственно с целью указать, какими окольными путями люди того переходного времени выбивались из толпы и достигали несвойственного им положения.
Вся система тогдашних государственных столпов зиждилась главным образом на том, чтобы запугивать верхи мнимыми опасностями, оставляя при этом за собою роль «спасителей»…
Такими «спасителями» в то время кишела Русь православная… а между тем горькое событие 1 марта[436] ясно и отчетливо доказало, что роль «спасителей» была напрасная и бесплодная роль.
Заговорив о серьезном предмете, позволю себе отвлечься на минуту, чтобы рассказать небольшой курьез из высших сфер юридического мира.
После злодейского покушения на полотне Курской дороги[437] император Александр II довольно долгое время не посещал Москву, и когда в первый раз приехал после этого, то заранее испрошено было позволение встретить его подношениями на Семерной станции, составляющей последний полустанок перед Москвой.
В числе депутаций, заявивших о желании своем представиться государю, были депутации от Московского окружного суда и Московской [судебной] палаты.
Полицейский надзор за порядком на Семерной станции вверен был на этот раз полицеймейстеру Бессонову, который лично и рассказывал мне следующий «пассаж».
По обязанности службы он подробно осмотрел все заготовленные адреса и подношения, миновав, конечно, адреса окружного суда и судебной палаты, которых он не позволил себе контролировать.
Первым приехал на Семерную станцию прокурор судебной палаты граф Капнист, прекрасно знакомый с юриспруденцией, но весьма поверхностно знакомый с русским языком[438], что могло бы показаться странным во всякой другой стране, но не в России, где знанием своего родного языка хвастать вообще не принято.
Он привез с собой икону св. благоверного Александра Невского в золотом окладе и, увидав, что все показывают Бессонову свои подношения, захотел тоже похвастать и, подойдя к нему, сказал:
– А наш подарок вы не видали, полковник?..
Бессонов ответил, что нет, и взял в руки икону.
– На том… на другом стороне!.. – тоном глубокого торжества рекомендовал ему граф Капнист, перевертывая икону на обратную ее сторону. – Тут и надписание есть хорошее, из псалмов Давида-пророка!..
Бессонов взглянул на оборотную сторону иконы, где на золотой же доске красовалась довольно длинная надпись… Прочел ее… и обомлел!..
– Граф!.. Так… в этом виде… поднести икону невозможно!.. – проговорил он.
Капнист сделал удивленные глаза.
– И почему? – спросил он.
– Потому что здесь нет знаков препинания.
– Что это такое? – с недоумением продолжал допрашивать Капнист.
– Точка тут должна была быть поставлена… И затем должна обязательно следовать новая строка.
Лица, стоявшие по соседству, слыша это непонятное для них объяснение, приблизились и прочли на золотой доске иконы, которую продолжал держать в руках полицеймейстер, следующую необычайную надпись:
«Ангелам Своим заповесть о Тебе сохранити Тя во всех путех Твоих от членов Московской судебной палаты».
По довольно многочисленной аудитории пробежал ропот едва сдерживаемого смеха…
Капнист оглядел всех недоумевающим взглядом.
– Так… нельзя? – недовольным тоном спросил он.
– Нет, граф, так нельзя!.. – подтвердил Бессонов.
Капнист пожал плечами и удалился, вряд ли хорошо поняв, в чем дело.
– Ах, этот полицей!.. – довольно громко воскликнул он, садясь в ожидавший его экипаж.