Я живо помню открытие новых судов[439] в Москве. Открытию этому предшествовала масса новых разнообразных толков, в большинстве случаев очень сочувственных. До тех пор всеми делами, и по денежным взысканиям, и по всевозможным правонарушениям, ведала почти исключительно полиция, и всякому, сколько-нибудь знакомому с полицейскими порядками даже позднейших, менее «бесцеремонных» эпох, понятно будет, как нетерпеливо ждали обыватели московские возможности обходиться без вмешательства «самого квартального».
Открытие окружного суда ожидалось еще с большим нетерпением, нежели открытие мировых учреждений. В особенности сильно занимал всех первый состав присяжных поверенных. С ораторским красноречием Москва вообще была мало знакома. Редкие из москвичей присутствовали на гласном разбирательстве за границей. Немногие слышали подробности гласного суда в Польше, уничтоженного, как известно, именным указом императора Николая I, сказавшего по выходе своем из открытого заседания варшавского суда: «Уберите эту собачью комедию!»[440]
Имена будущих ораторов, намеченных в первый состав присяжных поверенных, ровно ничего не говорили публике. Все это были люди малоизвестные, начиная с позднейшей красы и славы русских ораторов – Ф. Н. Плевако, в то время человека очень бедного и очень склонного подчас выпить лишнюю рюмочку.
Воспитанник Московского университета, ничем не выдавшийся из толпы товарищей, Плевако вовсе не обещал того, чем сделался впоследствии, хотя, строго и беспристрастно говоря, вся его ораторская слава зиждется главным образом на смелости его вечных, неиссякаемых и увлекательных софизмов.
Несомненно, выше него стоял как по развитию, так и по дару строгого, ежели можно так выразиться, величавого, импонирующего красноречия князь А. И. Урусов, мастерские, художественные речи которого увлекали и нравственно поднимали аудиторию.
Арест и высылка князя Урусова, а затем его переход из защитников в число прокурорского надзора[441] значительно помогли возвышению и известности Плевако, которому, смело можно сказать, никогда не удалось бы победоносно вынести сравнение с талантливым соперником.
Упомянув об аресте князя Урусова, я не могу не сказать несколько слов о подробностях этого ареста, хорошо и отчетливо мне памятных.
Я в то время работала в «Русских ведомостях», редактор которых, Н. С. Скворцов, был очень коротко знаком с Урусовым.
Урусов по возвращении своем из-за границы, где, как известно, он произнес какую-то революционную речь, приехал к Скворцову и в интимной беседе передавал подробности произнесенной им в Швейцарии речи.
Управляющим конторой «Русских ведомостей» в то время был некто Гринчар, человек, никому из нас хорошо не известный, но сумевший с изумительной ловкостью втереться в полное доверие к добряку Скворцову, всегда готовому всякому поверить и во всяком принять участие.
Поступив на службу совершенно бедным человеком, на глазах всех нас, не имевшим даже чем заплатить за прописанное доктором лекарство, Гринчар успел в самое короткое время поправить свои дела настолько, что обзавелся и собственной мебелью, и только что появившимися тогда в употреблении пружинными кроватями, и, отвоевав себе одну из внутренних комнат редакции, убрал ее с непривычным для себя комфортом и стал в ней принимать гостей.
В тот день, о котором идет речь, в гостях у Гринчара был какой-то жандармский офицер, приехавший, по его словам, из Кинешмы и усевшийся пить чай в комнате Гринчара, отделенной от редакторского кабинета небольшим незанятым чуланом.
Мы оживленною толпой окружили князя Александра Ивановича, и он на вопросы заинтересованных слушателей почти полностью повторил речь, произнесенную им на митинге в Швейцарии. Все мы с живым интересом следили за увлекательной передачей, и никому из нас, никогда не сближавшихся с офицерами жандармского дивизиона, не пришло в голову неудобство того соседства, каким на этот раз наградила нас судьба.
Александр Иванович кончил под взрыв наших горячих аплодисментов, а на другой день рано утром он был арестован в квартире, в которой проживал с молодой красавицей, впоследствии сделавшейся его женой[442].
Арест этот, поразивший всех своей неожиданностью, произошел при обстоятельствах совершенно исключительных.
Князь был разбужен рано утром приходом полицейского офицера в сопровождении полицейских солдат.
В ответ на заявление камердинера князя, что барин его спит, полициант заявил, что он имеет приказ разбудить его и «тотчас», без малейшего промедления, доставить в управление Пречистенской части, в районе которой находился дом князя.
В исполнение этого приказа полициант принялся самым бесцеремонным образом колотить в дверь и в ответ на заявление, что князь в комнате не один, в свою очередь ответил, что он просит всех, кто бы там ни был, немедленно удалиться, рискуя, в противном случае, быть удаленными силой.
К князю, оставшемуся одному, полицейский офицер вошел в сопровождении конвоя и потребовал, чтобы Урусов немедленно оделся и следовал за ним.
Вся процедура туалета происходила в присутствии полициантов, причем никто положительно не допускался в комнату, не исключая и жены князя. Урусов, всегда находчивый и далеко не робкий от природы, так потерялся, что внезапно запел какую-то французскую шансонетку, исполняя ее с жестами присяжного шансонетного певца.
На просьбу князя вызвать близкого ему присяжного поверенного Никольского, чтобы поручить ему судьбу близких ему людей, и в том числе только что родившегося ребенка[443], ему отвечено было категорическим отказом, и дело дошло до того, что ему не позволено даже было проститься с женой и ребенком. Не был допущен к нему также и верный и долгие годы состоявший при нем камердинер, бывший всегда в курсе дел барина и способный в трудную минуту быть серьезной поддержкой семье, остававшейся на произвол судьбы.
Князь в отчаянии не знал, к кому прибегнуть, и кого он ни называл из числа присяжных поверенных, все оказывались недостаточно благонадежными.
Очевидно, эта почтенная корпорация не была в то время в большом доверии у администрации. Наконец Урусов наудачу назвал имя Антропова, автора известной пьесы «Блуждающие огни»[444], бывшего в то время фельетонистом «Московских ведомостей».
Авторитет этой газеты, вероятно, сделал то, что Антропов был вызван к Урусову, который, в присутствии полиции, выдал ему доверенность на устройство его дел в первую минуту его отсутствия.
Такой выбор мог оправдываться только тем исключительно безвыходным положением, в какое был поставлен арестованный, и возмутил всех, знавших как высокоуважаемого доверителя, так и неожиданного и необъяснимого поверенного.
Антропов постарался всеми силами оправдать всеобщее удивление, вызванное его избранием.
Он с первых шагов принял на себя какую-то неподобающую роль, начал всем и всеми властно распоряжаться, потребовал выдачи ему всех наличных денег и всех бумаг арестованного и покушался даже увезти с собой из квартиры несколько картин, но всему этому вскоре положен был предел, и вследствие объяснения между некоторыми из друзей и товарищей князя и прокурором судебной палаты доверенность, так поспешно и так необъяснимо выданная на имя Антропова, была немедленно уничтожена, и заведование его делами перешло в другие, более надежные руки.
Но все это воспоследовало уже через два или три дня после внезапного ареста князя, в самый же момент этого ареста никто положительно не знал, куда именно он был увезен, и все старания узнать что-нибудь по этому поводу оставались бесплодными.
Из Риги только получена была через неделю после отъезда Урусова коротенькая записка, очевидно, процензурованная подлежащей властью и уведомлявшая близких князя о том, что он жив и здоров и будет писать подробно, достигнув места назначения. Впоследствии оказалось, что сам арестованный не знал положительно, куда его везут, что до вечера он просидел в одиночной камере Пречистенского частного дома и только к часу отбытия поезда Николаевской железной дороги доставлен был на дебаркадер, где и занял приготовленное ему место в отдельном купе в сопровождении двух жандармов.
Арест этот пришелся в воскресный день; в управлении военного округа в это утро какой-то военный французский аэронавт делал публичное сообщение о применении воздушных полетов к военному делу, и среди собравшейся на эту лекцию избранной публики только и толков было, что о внезапном аресте модного и всеми любимого русского Демосфена.
Причины и поводы этого ареста комментировались на все лады, все единодушно сходились на том, что главным поводом была речь, произнесенная князем на сходке в Швейцарском союзе[445], и никто почти, или очень мало кто, догадался спросить, не была ли инкриминируемая речь повторена в России, а ежели была, то где именно и чьего она могла достигнуть слуха?
Не касаясь подробного разбора адвокатской карьеры А. И. Урусова, уже достаточно подробно разобранной и оцененной лицами, в этом деле более меня компетентными, я не могу обойти молчанием одну из первых его речей по времени и, несомненно, самую краткую и оригинальную по содержанию.
Гласный суд был введен в столицах[446], и открытия его нетерпеливо ожидала провинция…
Никто не мог не оценить ту громадную разницу, какая существовала между закрытым, словно потайным судом, все производства которого являлись ненарушимой тайной даже для заинтересованных в деле лиц, и судом гласным, прямым, открытым, где каждое показание выслушивается и оценивается целыми плеядами беспристрастных сторонних слушателей, где судьба живого человека обсуждается не мертвой буквой закона, а живым словом судей общественной совести…