Столицы уже видели в стенах своего нового суда много оправданий, невозможных при прежнем закрытом судопроизводстве…
Много вышло из стен судов и тюрем арестантов, виновных перед буквой закона и правых перед судом общественной совести…
Провинция готовилась к открытию гласных судов с живейшим, почти лихорадочным нетерпением… Там тоже нарождались доморощенные адвокатские силы, жаждавшие показать себя…
Но дело все замедлялось и замедлялось, и в Москве давно уже была серия своих Демосфенов, когда живописная Одесса еще переживала последние дни старых закрытых судов.
Наконец назначено было открытие Одесского окружного суда[447], встреченное всеми одесситами с живейшим и горячим сочувствием.
Назначен был и день открытия, и к этому дню готовились как к местному торжеству.
Первым назначено было уголовное дело с несомненно благоприятным исходом, как это и всегда делается.
Нельзя же открывать суд горем и слезами!..
Выбрана была из вороха скопившихся дел какая-то мелкая кража, поступившая на рассмотрение суда присяжных только потому, что она сопровождалась взломом какого-то несчастного сундучка…
И сумма украденного была ничтожна… И подсудимая, несчастная, совершенно нищая женщина, не могла возбудить ничего, кроме искренней жалости…
Тем не менее для защиты ее, скорее в смысле практической лекции, нежели в видах серьезной защиты, вызван был из Москвы князь Урусов, охотно откликнувшийся на такое лестное приглашение.
Он, всегда оживленный, деятельный и отзывчивый на всякое крупное явление в сфере русской жизни, горячо приветствовал в душе открытие одесского суда и рад был приветствовать его и с высоты ораторской трибуны.
Для обвинения «преступницы» назначен был вновь назначенный товарищ прокурора из местных чиновников, особенно серьезно отнесшийся к такому лестному для него избранию.
Усердие его возросло еще сильнее с тех пор, как ему стало известно, что оппонентом его на суде будет такое светило, как князь Урусов.
Он готовился к своей обвинительной речи со всем рвением новопосвященного рыцаря, со всем задором не уходившихся молодых сил.
Он знал, что на суде будет положительно «весь город» и что зал суда в этот день представит собой зрелище, несравненно более оживленное, нежели любого театра в день постановки самой сенсационной пьесы…
Тут и начальство его должно быть, и его недавние товарищи, и члены того общества, среди которого он так дорожил успехом. А может быть, собиралась на торжество открытия и особа, близкая его юному сердцу…
Словом, налицо были все данные для того, чтобы постараться по возможности отличиться и выйти победителем из не совсем равного турнира.
Стечение публики было громадное.
Всеобщее оживление не могло поддаться никакому описанию. Отслужен был парадный молебен. Громко и торжественно провозглашено было многолетие мудрому монарху, даровавшему России такое новое, светлое благо. И двери гласного суда впервые отворились…
Члены суда заняли свои места.
Товарищ прокурора в новом, с иголочки, мундире важно водворился перед своим пюпитром.
Два бравых жандарма ввели в зал суда первую подсудимую.
Не дебютантом оказался только прибывший из Москвы защитник князь А. И. Урусов.
Он с обычной своей аристократической выдержкой любопытно оглядывал развернувшуюся перед ним пеструю картину и ждал начала заседания, как обычный посетитель первых представлений ждет поднятия занавеса, новой сенсационной пьесы.
Подсудимая, вконец растерянная и перепуганная, робко и неясно отвечала на предлагаемые ей вопросы. Чтение обвинительного акта много времени у суда не отняло, так как все преступление состояло в том, что «преступница» под влиянием нужды и… довольно сильного опьянения «залезла» в сундук товарки и, сломав и без того почти совершенно надломленный замок, вынула из сундучка весь бывший в нем наличный капитал, состоявший из 2 рублей 50 копеек.
Во все время чтения обвинительного акта «преступница» горько плакала, а на вопрос председателя, признает ли она себя виновной, попыталась броситься перед ним на колени, чему помешал дежурный судебный пристав.
Немногочисленный штат свидетелей, состоявший всего из двух или трех оборванцев и стольких же женщин, принадлежавших к подонкам общества, ничего не мог прибавить к делу, откровенно сознаваясь, что находились в сильном «подпитии» и ничего положительно не помнят.
Председатель объявил судебное следствие оконченным и открыл судебные прения…
Этого именно момента нетерпеливо ожидали все присутствовавшие.
– Господин прокурор, ваше слово!.. – торжественно обратился председатель к представителю прокурорского надзора.
Тот встал с места, приосанился, окинул гордым взглядом зал и начал…
Он сознавал себя в эту минуту героем, оратором, он видел и понимал, что внимание всего зала приковано к нему. Он чувствовал на себе пристальные взгляды всей этой одушевленной, глубоко заинтересованной толпы. Он понимал, что от большего или меньшего успеха его строго обдуманной и красиво изложенной речи зависит вся его дальнейшая карьера, не только служебная, но и общественная.
Он сознавал, что надо «постараться», и… действительно «постарался». Он начал свою речь громко, вдумчиво, серьезно, тоном беспощадного, строгого осуждения. Его речь лилась грозным, неумолимым потоком, и, Боже праведный, чего только не было в этой речи! Он говорил и о святости законов, о преступности их дерзкого нарушения, рисовал мрачные картины падения общественной нравственности, ставил предложенное на обсуждение нового суда дело в связь с гибелью, уже встающею на мрачном горизонте удрученной, расшатанной России. Он говорил об оскорблении всего святого, всего, во что привыкло верить общество. Он с пафосом призывал наличный суд спасти гибнущее отечество и с глубоким негодованием упоминал о потрясении тех основ, на которых зиждется общественное благосостояние…
Весь зал внимал ему в немом напряженном молчании. Все казались глубоко заинтересованными, а некоторые и слегка озадаченными этим потоком красноречия!
Мнения слушателей делились. Некоторые любовались бойким ораторским словом, другие находили его слишком строгим. Иные, более наивные, верили в то, что именно «так надо», но все единодушно сливались в том исключительном, почтительном внимании, какое они уделяли этому первому опыту нового гласного суда, и тишина в зале стояла мертвая!..
Урусов все время внимательно слушал своего оппонента, и на его выразительном, строго корректном лице нельзя было прочесть ни одобрения, ни критики.
Он был весь внимание… и только!..
Новоиспеченный прокурор закончил речь свою громким и торжественным воззванием к неумолимой строгости суда, призванного охранять святость попранных законов государства.
По зале пробежал сдержанный ропот одобрения.
Чувствовалось, что новый Демосфен ежели не всех успел бесповоротно убедить в истине проведенных им идей, то всем сумел внушить уважение к своему несомненному таланту. Он понял это и опустился на свой судейский стул, переполненный чувством собственного достоинства…
– Ваше слово, господин защитник! – не без некоторого волнения произнес председатель, обращаясь к яркому светилу современной русской адвокатуры.
Князь Урусов встал, облокотился на стоявший перед ним пюпитр и тихо, сдержанно, не торопясь, начал свою талантливую речь, которую я постараюсь передать ежели не дословно, то, по крайней мере, с возможным сохранением ее общего, своеобразного характера, в том виде, как он сам передавал ее нам по возвращении своем из Одессы.
– Господа судьи, господа присяжные заседатели! – начал он тем ясным, отчетливым голосом, благодаря которому каждое произносимое им слово без всякого усилия было отчетливо слышно в отдаленнейшем углу залы. – Глубоко польщенный призывом Одесской судебной палаты, которой угодно было сделать меня в некоторой степени участником торжественного открытия нового, гласного суда, я с благодарностью откликнулся на него и поспешил, прибыв сюда, ознакомиться с тем делом, которое вверялось моей защите и которому суждено было первым быть занесенным в летописи Одесского окружного суда.
Я тщательно ознакомился с этим делом, вникнул во все его подробности и, не придавая ему никакого серьезного юридического значения, понял, почему такое, в сущности, незначительное дело призвано было открыть эру нового, народившегося гласного суда.
Я понял, что лицо, призванное впервые занять место на горькой скамье подсудимых, должно выйти из суда оправданным, что первый вердикт, призванный прозвучать в стенах нового суда, должен быть оправдательным вердиктом.
Понял я и то, что моя роль «присяжного защитника» в этом деле сводится к простой формальности и что настоящей защиты в том широком и обязательном смысле, в каком ее понимают и суд, и общество, на мою долю в этом деле не выпадает вовсе.
Я понял все это и, преклоняясь перед разумным и гуманным решением суда, почти не готовился к защите, почти не обдумывал той речи, с которой мне приходится предстать перед вами!
Мне сдавалось, что и «речи» тут никакой не нужно… и что и суд коронный[448], и судьи совести[449], и многочисленная почетная аудитория наша все равно поймут этот юридический дебют так, как его понял я!.. Я думал все это, господа судьи и господа присяжные заседатели, входя в зал суда, но речь моего талантливого противника заставила меня понять всю глубину моей ошибки.
Я вместе с вами внимательно выслушал представителя прокурорского надзора, я глубоко вдумался в его талантливую речь… Я зорко вгляделся в те полные захватывающего ужаса картины, которые он рисовал перед нами…
Я проследил и пережил все это… и понял всю силу, всю громадность моей ошибки!..
Я понял, что тучи на русском горизонте сгущаются… что все законы страны нарушены… все основы потрясены… все надежды на спасенье разрушены!.. Моя баба украла «два с полтиной»!..