Он умолк и спокойно опустился на свое место.
Передать то, что произошло в эту минуту среди публики, невозможно.
Все на минуту оцепенели.
За судейским столом произошло полное смятение. Все молчали, но молчание это было красноречивее всякого разговора.
Прокурор, бледный от душившей его злобы, нервно перелистывал лежавшие перед ним бумаги. Молоденький секретарь, закрывшись платком, делал неимоверные усилия, чтобы сохранить серьезное выражение лица.
В рядах публики прорывались взрывы неудержимого хохота.
Один Урусов сидел корректный и спокойный, сохраняя на лице полнейшее равнодушие.
В нем сказывалось невозмутимое, глубокое сознание исполненного долга, как будто только для этой оригинальной речи он и в Одессу специально был вызван!..
«Первую подсудимую», конечно, оправдали, «но баба, укравшая два с полтиной», долгое время составляла благополучие бесчисленных друзей нашего талантливого адвоката, и восклицание это вошло в пословицу среди его многочисленных друзей.
Один из литературных могикан
Одним из крупных по таланту и резко выдающихся литературных деятелей современного мне литературного кружка был Петр Иванович Кичеев, многосторонняя деятельность которого выдвинула бы его, несомненно, ежели не на первый, то на очень видный план в среде его литературных современников, ежели бы не его до крайности тревожная натура, внесшая столько драматических и даже трагических моментов в его кипучую, полную волнений жизнь.
Кичеев был прекрасный поэт и владел стихом, как мало кто им владеет… Театр он знал в совершенстве и ежели никогда сам не написал ничего выдающегося для сцены, то был исключительно умелым и всегда почти беспристрастным ценителем как драматических произведений, так и их исполнителей на всех сценах.
К критическим статьям его артисты относились с большим вниманием и его бесцеремонной и едкой сатиры боялись как огня.
Кроме того, вследствие своего подробного знакомства со сценой он был таким преподавателем сценического искусства, о каких наши быстро расплодившиеся драматические классы и школы и понятия не имеют!
Ко всему этому он был человек редкой души и отзывчивости, и попавший в беду товарищ ни у кого не мог встретить ни того братского участия, ни той братской помощи, которую он встречал у Петра Кичеева, а между тем никто не пережил таких громких и веских скандалов, какие пережил он, испытавший на своем веку все невзгоды, начиная от мелких столкновений с администрацией, вплоть до лишения прав и ссылки в каторжные работы включительно.
Началом всех его бедствий и злоключений была его горячая любовь к красавице-сестре, увлеченной каким-то студентом, бросившим ее в ту минуту, когда она готовилась быть матерью. Узнав о положении сестры, Кичеев не стал ее упрекать, от души посоветовал ей не бросать ни в чем не повинного ребенка, и когда она назвала ему имя соблазнителя, то Кичеев вскользь вспомнил, что он его как-то раз или два видел и встречал с сестрою. На вопрос, где в настоящую минуту отец несчастного ребенка, сестра ответила, что он уехал и не известно, когда вернется, и собранные Кичеевым на стороне справки подтвердили это сообщение. Нечего было делать, приходилось покориться горькой участи, и когда у молодой красавицы Екатерины Ивановны родилась дочь, то мать самоотверженно стала сама кормить ее, не имея средств для найма кормилицы. Так прошло несколько месяцев, когда однажды Кичеев издали увидел на Тверском бульваре гнусного соблазнителя сестры. В привычках Кичеева было всегда носить с собой в кармане револьвер. При виде ненавистного ему студента он вскочил, не задумываясь, быстро догнал врага и почти в упор выстрелил в него. Выстрел был меткий, пуля попала в цель, студент был убит наповал. На выстрел сбежалась публика, подбежали дежурные чины полиции, словно из-под земли выросли два доктора, но им уже нечего было делать, и сбежавшийся народ живым кольцом оцепил и убийцу, и жертву убийства.
Схваченный за руки, Кичеев и не пробовал защищаться. Он убежденно сказал, что совершил акт высшей справедливости, и, сам отдаваясь в руки полиции, ни на минуту не отрекаясь от совершенного преступления, выразил желание только прямо в лицо взглянуть сраженному врагу. Едва сдерживаемый полициантами, он ринулся вперед и быстро нагнулся над лежавшим еще на аллее трупом убитого студента, но тут из его груди вырвался нечеловеческий крик, и он, до той минуты сохранявший полное спокойствие, внезапно истерически зарыдал.
– Ошибся!.. ошибся!.. Не он!.. Я не того убил!.. – в глубоком, невыразимом отчаянии повторял несчастный Кичеев, действительно в порыве слепого гнева выстреливший в совершенно ему незнакомого человека, обманутый наружным сходством.
Тут же на месте арестованный Кичеев был препровожден в одиночную камеру Тверского частного дома, и здесь подавленное состояние его было так сильно, что по приговору местного врача ему угрожало бесповоротное безумие.
Его успокаивали как могли, но из-под ареста его было невозможно освободить, и доктор мог только настоять на том, чтобы допрос его был отложен на более или менее продолжительное время и чтобы до тех пор к нему положительно никого не допускали. Допущены были только посещения сестры, но и то не иначе как с разрешения каждый раз частного врача и в присутствии прокурора или его помощника.
Все эти подробности я позднее слышала от самого Кичеева, который между прочим передавал мне следующий курьезный случай.
Однажды в его камеру явился дежурный старший городовой (то же, что в настоящую минуту околоточный надзиратель[450]) и передал ему, что его в приемной спрашивает какой-то господин, заручившийся пропускным билетом от прокурора для свидания с ним. Кичееву этот визит нимало не улыбался, он никого к себе не вызывал, никого положительно не ждал и ответил, что он не желает никого видеть и от всякого свидания наотрез отказывается. Тогда явился уже дежурный офицер, который и уговорил Кичеева принять приехавшего к нему посетителя, убеждая его, что отказать неловко и что отказ этот может пасть на них и наделать им неприятностей.
– Газеты тут, батюшка, запутаны!.. – прибавил он. – А нам, как вы сами знаете, с газетами ссориться не расчет.
Нечего было делать, пришлось покориться необходимости и выйти к досадному посетителю, который оказывался именно тем непрошеным гостем, что хуже татарина считается. Пройдя вместе с дежурным офицером через двор, на котором возвышалось здание полицейской тюрьмы, Кичеев вошел в канцелярию частного дома, где ему навстречу встал совершенно ему незнакомый человек, фамильярно протянувший ему руку. Вид непрошеного посетителя, очевидно, пришедшего только из любопытства, взбесил Кичеева, и он, не подавая ему руки, резко, почти грубо спросил его:
– Кто вы и что вам угодно?..
– Я глубоко интересуюсь вами, Петр Иванович! – развязно ответил незнакомец. – Я принимаю в вас искреннее участие и приехал, чтобы своим присутствием доказать это вам!
– Это все, что вам нужно?.. – тем же неприветливым тоном продолжал свой допрос Кичеев.
– Нет, нет!.. Я хотел дать вам доказательства моего участия и вот привез вам… небольшое стихотворение, которое я завтра же напечатаю вместе с теми биографическими сведениями, в которых вы мне, надеюсь, не откажете…
И прежде нежели озадаченный Кичеев успел опомниться, незнакомец стал в позу и трагическим тоном, с легким завыванием начал:
Нашла виноватого пуля,
Погиб в половине июля…
Дальше, по его собственному сознанию, Кичеев уже ничего не слыхал. Он успел только громко воскликнуть: «Дурак» – и впал в такой истерический припадок, что пришлось немедленно вызвать доктора и почти на руках отнести его обратно в одиночную камеру.
Впоследствии Кичееву приходилось не раз встречаться с этим господином в московских редакциях, и никогда ни при каких встречах оригинальный посетитель не получал от него иного приветствия, как: «Здравствуй, дурак!» Он уверял, что этот непризнанный стихотворец был глуп «до святости», и в минуты особо тяжких испытаний – а таких минут в многострадальной жизни Кичеева встречалось немало, – он пресерьезно обращался к своему «дураку» с просьбой помолиться за него.
– Ты блаженный! – говорил он. – Ты святой!.. Ты только по оплошности и недосмотру не взят живым на небо!.. Ты что ни скажешь, тебя, дурака, на небе послушают, потому что ты нищий духом, а это, брат, степень высокая!
Вообще оригинальнее и самобытнее Петра Кичеева трудно было себе что-нибудь представить, и судьба, выпавшая ему на долю, была так же оригинальна, как и он сам.
Сосланный за убийство на каторгу[451], Кичеев бежал, затем был амнистирован, после этого вновь попал под суд по какому-то политическому делу и долгое время содержался в московском тюремном замке[452], в так называемой Пугачевской башне, где, по преданию, некоторое время содержался Пугачев. Одно это указание уже достаточно поясняет ту степень строгого ареста, который выпал на долю Кичеева, и он, даже об этом говоривший в шутливом тоне, передавал страшные подробности о своем сидении в Пугачевской башне. По его словам, тесная, как гроб, камера и вышиной немногим отличалась от гроба, и в ней во весь рост встать было невозможно. Воздух в ней был такой спертый, что им трудно было дышать, а крысы, разгуливавшие по ней, были так смелы, что бороться с ними было совершенно невозможно, и Кичееву приходилось, довольствуясь только корками приносимого ему хлеба, весь мякиш оставлять крысе, которая приходила к нему за этой ежедневной данью с аккуратностью самого беспощадного кредитора. На полу стоять было и холодно, и страшно, потому что крысы приходили по несколько разом, и несчастный, завидев их, вскакивал на своих нарах и стоял там, согнувшись почти вдвое, так как выпрямиться во весь рост на нарах было нельзя.