В общем итоге русская литература в лице П. И. Кичеева похоронила крупную, не использованную литературную силу и товарища, отзывчивого и сердечного человека.
Комический случай с П. И. Чайковским
Не касаясь ни нравственного облика, ни душевных качеств Петра Ильича Чайковского, с которым мне приходилось в течение двух зим почти ежедневно встречаться в доме Бегичевых, у которых он был своим человеком, я передам очень оригинальный случай, где на долю Петра Ильича выпала роль героя, не особенно для него приятная, конечно, и не особенно желательная.
Скажу несколько слов об общем характере нашего даровитого композитора, отличавшегося необыкновенной симпатичностью, оттеняемой многими своеобразными чертами. Добр он был несомненно, но как-то лениво добр, не столько по мягкости сердца, сколько по нежеланию какой бы то ни было борьбы…
Он всегда готов был всем уступить, но опять-таки не движимый кротостью или христианским смирением, а просто потому, что ему было или некогда, или просто лень спорить.
В обществе он всегда был сдержан и очень молчалив и оживлялся только в своем кругу, среди людей, к которым он привык и которых любил.
Спешу оговориться и заметить, что я веду речь о той эпохе жизни великого композитора, когда он не только еще не достиг той почетной известности, какою впоследствии ознаменовалась его музыкальная карьера, но, вероятно, и не мечтал о ней.
Громадный успех и заслуженное поклонение общества могли изменить и нрав, и взгляды Чайковского, но в описываемую мной эпоху (конец 1868 года и 1869 год) он был именно таким, каким я его описываю.
Повторяю, в доме Бегичевых он был принят как близкий дорогой родственник, и Марья Васильевна Бегичева, всегда со всеми бесцеремонная и до крайности оригинальная, не называла Чайковского иначе как «Петька», подчас прибавляя к этому фамильярному имени такие «острые» словечки, которых и не повторишь в печати.
Вообще эта женщина, принадлежавшая к лучшему обществу и видевшая на своем веку все, что может дать и блеск, и богатство, отличалась необыкновенно рискованным разговорным слогом и употребляла подчас не в меру живописные выражения.
Всем положительно она привыкла говорить «ты», и местоимение «вы» было почти совершенно исключено из ее словаря.
С ласковым, но до крайности фамильярным именем «Петьки» слово «вы», конечно, не вязалось, и к Чайковскому Марья Васильевна не обращалась иначе как:
– Слушай, Петька, что ты это там выдумал?..
На это он самым добродушным образом отвечал, не только не оскорбляясь ее тоном и выражениями, но принимая их за доказательство ее искреннего к нему расположения.
Так было и на самом деле, и Чайковский, годившийся ей в сыновья и исключительно дружный с меньшим из сыновей ее от первого брака, Владимиром Степановичем Шиловским, прямо-таки, по шутливому выражению В. П. Бегичева, «привенчался» к их семье.
Справедливость требует отметить, что таких «привенчанных» ежедневных посетителей в доме Бегичевых было немало и состав их был самый разнокалиберный.
Тут был и Николай Григорьевич Рубинштейн, и адъютант Козлов, и молодой князь Голицын, и совершенно бездарный, но необычайно смелый и нахальный актер Константинов (де Лазари), и две компаньонки Марьи Васильевны, сестры Языковы, старые подруги ее по институту, жившие у нее в доме на полном ее иждивении…
Сюда же одно время был причислен и полицеймейстер Огарев, и причислялись сюда же по очереди все артисты обоих театров, как Малого, так и Большого…
Словом, общество было самое пестрое и самое бесцеремонное.
За стол никогда не садилось меньше 10 – 15 человек, шампанское ежедневно лилось рекой, и царившая в доме свобода доходила до такой степени, что за обедом, тотчас после супа, начиналась уже музыка.
Первый полагал начало импровизированному концерту старший сын Марьи Васильевны, Константин Степанович Шиловский, известный впоследствии своими грациозными романсами и своим мастерским исполнением цыганского жанра.
Он приносил за обеденный стол свою гитару и, мастерски аккомпанируя себе, исполнял романс за романсом, перемешивая их с отрывками из опереток, царивших тогда за границей и только что входивших в моду у нас, в России.
Это было время полного расцвета таланта Оффенбаха; его «Belle Hélène»[461] еще не была переведена на русский язык, и К. С. Шиловский исполнял по-французски отрывки из этой прелестной оперетки, только что виденной им в Париже.
Но возвращаюсь к моему рассказу.
В то время, о котором я говорю, московский Артистический кружок был центром всего, что принадлежало к миру искусства[462].
Членами его были все корифеи русской сцены, и очень часто такие артисты, как В. И. Живокини и Пров Михайлович Садовский, после рано окончившегося спектакля приезжали в кружок, быстро загримировывались и экспромтом выходили на сцену, заменяя местных очередных актеров.
Членами Артистического кружка состояли все сколько-нибудь крупные и состоятельные московские обыватели. Средства кружка были громадны, и большие балы на святках и на масленице давались кружком в помещении Дворянского собрания.
Один из таких балов и послужил ареной того трагикомического события, о котором я хочу рассказать.
Дело было на масленице.
Назначен был костюмированный бал и сняты были все залы Московского дворянского собрания в расчете на особо громадный наплыв публики.
Расчет этот оправдался вполне. Билеты были наперед расписаны, и устроители бала считали ожидаемый барыш не ниже 3000 рублей.
Много говорили об этом бале и в доме Бегичевых, и сам В. П. Бегичев, много и усердно выезжавший, положил непременно быть на этом празднестве.
В числе новинок этого фестиваля задумана была очень остроумная литературная кадриль, все участники которой должны были быть загримированы и одеты с намеками на то или другое направление наличных московских и петербургских газет.
В подробности этих костюмов я вдаваться не стану, скажу только, что условлено было во время исполнения кадрили временами переходить со спокойных танцев на более или менее смелый канкан, причем из особой «наблюдательной ложи» раздавался звонок, музыка внезапно умолкала, и виновный приглашался к барьеру «наблюдательной ложи», где ему объявлялось «первое предостережение».
Ежели тот же танцор или танцорка вновь нарушали законы маскарадного благочиния, им, при той же обстановке, давалось «второе предостережение», затем третье, а за ним уже следовало торжественное изгнание виновного из состава кадрили и из танцевальной залы…
Такого нарушителя порядка брали под руки и под звуки марша выводили из залы, что знаменовало собою прекращение литературной деятельности или «закрытие» газеты[463].
Этот шутливый номер, исполненный в начале бала, удался вполне и вызвал гомерический хохот публики и выражение одобрения со стороны тогдашнего генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова, почтившего костюмированный бал своим присутствием.
Так вот к этому-то балу с большим или меньшим рвением готовилась, как говорят, вся Москва[464].
Толки о нем шли повсюду, и за неделю до бала о нем усердно толковали за обедом в доме Бегичевых.
За столом сидели все завсегдатаи этого гостеприимного дома, и все более или менее принимали участие в разговоре.
Молчали только люди, не интересовавшиеся вопросом об общественных удовольствиях, и в том числе Петр Ильич Чайковский, почти никуда не выезжавший.
Меньшой Шиловский, особенно дружный с Чайковским, спросил его, не хочет ли и он также принять участие в маскараде, а старший, К. С. Шиловский, предложил к услугам его весь свой театральный гардероб, в котором насчитывалось несколько десятков костюмов всех стран и народов.
Чайковский, всегда легко на все соглашавшийся, и на этот раз изъявил свое полное согласие и, встав из-за стола, отправился на половину молодых Шиловских примеривать костюмы.
Долго возились они там… Чайковский успел перемерить все, что было в шкафах, но ни один из костюмов не пришелся ему впору. То короток, то узок, то слишком обтянут…
Вернулись молодые люди совершенно разочарованными. Марья Васильевна, всегда готовая при всяком удобном случае сказать свое бесцеремонное словцо, в негодовании воскликнула:
– Экой ты, Петька, нескладный какой… И не влезает ничто на тебя!..
Чайковский в ответ уныло развел руками в доказательство того, что он лично ни при чем в этой костюмной невзгоде, а Марья Васильевна, для которой желание мужа было закон, видя, что Владимиру Петровичу особенно хотелось, чтобы Чайковский был в маскараде, предложила Петру Ильичу надеть ее собственный костюм, вывезенный ею из Парижа, где он был артистически исполнен по ее рисунку.
– А что это за костюм?.. – своим холодным безучастным голосом осведомился Чайковский.
– Костюм ведьмы! – ответил Владимир Петрович, мгновенно оживившись. – И что за костюм, прямо-таки загляденье!.. Платье все из дымчатого барежа и газа[465], верхний тюник[466] подхвачен с одной стороны совой с зелеными глазами, с другой – черной кошкой… На голову накинут такой же дымчатый капор, из-под которого выбиваются седые волосы… а самая маска – верх совершенства!.. С крючковатым носом, с густыми седыми бровями, с клыками крупных желтых зубов!.. Этот костюм составлял предмет гордости исполнившего его костюмера и положительно мог бы фигурировать на любой выставке театральных костюмов!..
– Да ведь это женский костюм, – в недоумении произнес Чайковский.
– А тебе это мешает? – огрызнулась на него Марья Васильевна. – Что ж тебя, нескладного, чертом, что ли, одеть?.. Кто ж виноват, что на тебя ничто не лезет?